В романе Бориса Акунина «Статский советник» его главный герой, благородный охранитель гибнущей империи Эраст Фандорин формулирует морально-политическую дилемму русского охранительства: «Вечная беда России. Всё в ней перепутано. Добро защищают дураки и мерзавцы, злу служат мученики и герои». При этом под «добром» им понимается архаичный режим поздних Романовых, который поддерживали лишь наиболее реакционные силы, а под «злом» – попытки активной части русского общества модернизировать страну революционным путём, т.е. посредством насилия. Далее я попытаюсь определить некоторые содержательные моменты программы охранительства в XXI веке.
Тогда и сейчас
Сразу бросается в глаза отличие нынешней ситуации от той, что существовала в нашем Отечестве на рубеже XIX-XX веков: тогда каждый, кто по каким-либо причинам оказывался на стороне пережившего себя самодержавия, прекрасно понимал, что это означает крах его общественной репутации и как следствие – разрыв деловых и личных отношений со всеми более или менее приличными людьми. Сегодня же наблюдается обратный феномен: персонажи, стоящие на страже столь же несовременного путинского режима в качестве медийной и экспертной обслуги, умудряются одновременно присутствовать в качестве «уважаемых людей» в альтернативных общественных пространствах. При этом многие из них открыто сотрудничают с президентской администрацией и аффилированными с ней структурами в виде СМИ, фондов и различных ресурсных центров. Программно поддерживая произошедшую за последние 20 лет политическую демодернизацию, катастрофическую по своим долгосрочным последствиям, эти деятели активно участвуют в дискредитации тех, кто не согласен с установлением в РФ пожизненной персоналистской диктатуры плебисцитарного типа. И хотя традиционно охранители – уже в силу ограниченности стоящих перед ними задач – считаются людьми содержательно неглубокими и потому априори неинтересными в качестве потенциальных участников интеллектуальных дискуссий, некоторые из них проявляют чудеса изворотливости, пытаясь убедить публику в том, что несвобода лучше, чем свобода, что В. Путин должен править вечно и пр. По сути, речь идёт о сознательном отказе от всех форм политического самоопределения, позиционируемого ими как свободный политический выбор.
Стоит ли говорить, что в случае различных политических кризисов вроде массовых выступлений в Москве в 2019 году, в Хабаровске или в Белоруссии в 2020-м, эти идеологические виртуозы моментально забывают о своих «стилистических разногласиях» с правящей группировкой и друг с другом и дружно начинают диффамировать протестующих, выставляя их в своих медиарепликах и экспертных комментариях в качестве «пятой колонны», иностранных агентов или просто городских сумасшедших, «не понимающих сути происходящего» и т.п.
При этом следует признать, что нынешний режим по-прежнему может рассчитывать на безоговорочную поддержку со стороны довольно значительных групп сторонников, привыкших поддерживать действующую власть. Можно даже утверждать, что за 20 лет путинского правления в РФ сложилась пестрая коалиция принципиальных лоялистов, беспринципных конформистов и идейных охранителей, готовых поддержать любую глупость и подлость высокого начальства. Однако если перейти с уровня индивидуальных решений конкретных "морально неустойчивых граждан" на уровень коллективного действия, то сразу встаёт вопрос о социологической квалификации позиции такого рода. Как следует оценивать этот парадокс "свободного выбора тирании"? Как результат эффективной манипуляции сознанием до-кантовских субъектов со стороны путинской пропаганды? Как очередное проявление "Стокгольмского синдрома", когда взятые в заложники граждане ложно отождествляют свои интересы с действиями диктатора? Или это вполне адекватное отражение позиции интересантов режима, получающих ту или иную материальную или символическую выводу от нынешнего политического бесправия большинства?
Нужно сразу сказать, что здесь речь идёт не об очередном составлении списков "нерукопожатных", чем уже давно активно занимаются многие представители демшизы, а о разработке эксплицитной модели нормативной оценки такого рода политического штрейкбрехерства со стороны части гражданского общества. Ведь в структурно схожей ситуации со сторонниками самодержавия в русском обществе времён поздней империи Романовых любому публичному человеку – известному писателю, ученому или артисту – публичное выступление в поддержку архаичного политического режима стоило бы огромных социальных и экономических издержек. Так почему же это не работает сегодня и общественные санкции неэффективны? Почему финансовая капитализация публичного статуса не зависит от моральной и политической репутации персонажа? Какие тут возможны опции для санкций в той же сетевой сфере – игнорирование, бойкот, негативные комменты, отписка, блокирование? И есть ли здесь граница, за которой следует символическое "исключение из общества" и даже дегуманизация, катастрофические последствия чего мы сейчас наблюдаем в Америке? На эти и другие вопросы даст практические ответы само русское общество по мере усугубления системного кризиса путинской системы.
Прежде чем вернутся к вопросу о внутреннем содержании российского охранительства XXI века, попытаемся кратко обрисовать структурную рамку политического модерна.
Охранители как лжеконсерваторы
В апреле 1651 года вышло самое значимое сочинение политической философии раннего Нового времени – знаменитый «Левиафан» Томаса Гоббса. Этот труд политэмигрант Гоббс написал во Франции, где он как сторонник неограниченной королевской власти скрывался от победивших сил парламента. На фоне кровавых событий гражданской войны в Англии середины XVII века философ выстроил убедительную для многих аргументацию в пользу необходимости поддержания существующего социального порядка, несмотря на все его издержки: в его конструкции альтернативой абсолютной власти оказывался хаос «войны всех против всех». Этот известный сюжет из истории идей значим для нашей темы, поскольку Гоббсов аргумент постоянно воспроизводится охранителями всех стран и эпох, более или менее успешно пугающих своих сторонников неизбежной гражданской войной даже в случае незначительного расширения прав политического участия, не говоря уже о радикальной демократизации политического дизайна. Действительно, политическая история Нового и новейшего времена полна примеров того, когда попытки революционного переустройства общества приводили к установлению ещё более тиранических режимов. История нашей страны показательна в этом отношении: стремившиеся осуществить «рай на земле» левые экстремисты установили в России людоедский режим, по сравнению с которым та же поздняя империя Романовых казалась абсолютно вегетарианским образованием.
Несмотря на призывы Гоббса поддерживать стабильность любой существующей власти, политический модерн пошёл по другому пути, который концептуально обосновал другой английский философ. Джон Локк в своём «Втором трактате о правлении» (1689) на основании опыта победившей «Славной революции» рассматривал демократическую легитимность как единственное основание для любой власти, смысл которой отныне заключался исключительно в защите жизни, свободы и собственности граждан. Он же прямо обосновал право народа на восстание против тирании, покушающейся на естественные права людей. Именно линия Локка победила и получила соответствующую институционализацию в ходе демократизации и парламентаризации европейских стран и Америки. К определённому моменту «власть» там перестала восприниматься как нечто противостоящее «обществу», поскольку оказалась формой его самоорганизацией. В рамках этой типичной для модерна модели различные политические силы уже в качестве парламентских партий вели борьбу за свое виденье оптимального будущего своих стран. Одной их таких сил повсюду были либералы как протагонисты всё большего расширения индивидуальных прав и свобод. И также повсюду в Европе им противостояли консерваторы, пытавшиеся замедлить скорость социальных изменений, смягчить их, сделать их не столь пугающими и т.д. Позже к ним добавились социалисты, усложнившие тем самым политический ландшафт Запада. Примерно такая модель электорально-демократической легитимации господства утвердилась в странах Запада и стала нормативной для остального мира. Россия представляла исключение до начала XX века.
В любом случае, здесь значим именно тот момент, что европейские консерваторы являлись типично модерным феноменом и не ставили под сомнение гарантированные конституциями демократические права и тем более не требовали возврата к неограниченной власти по типу азиатских деспотий. Ценности нации и свободы – базовые для консерватизма эпохи модерна! В этом смысле, например, Эдмунд Берк и Константин Победоносцев, часто перечисляемые через запятую как представители «консерватизма», относятся к принципиально разным дискурсивным эпохам и говорят на разных политических языках. Другими словами, модерные консерваторы не имеют никакого отношения к известным в наших широтах реакционерам и традиционалистам, ставящим под сомнения сами основания политической современности. Таким образом, российские охранители не являются консерваторами в модерном смысле слова, так как поддерживают неограниченную надзаконную власть досовременного типа, нелегитимированную посредством свободного демократического волеизъявления.
При этом феномен нынешних охранителей представляет определённый интерес с точки зрения политической антропологии. Ведь помимо путинского 20-летия, многие из них имеют довольно продолжительный опыт жизни в позднем СССР и в «лихие 90-е», так что могут сравнивать различные политические режимы на предмет цинизма, коррумпированности и т.д. В этом смысле можно выдвинуть следующую рабочую гипотезу: судя по всему, для многих из них – как в силу специфики ещё советской социализации, так и по необходимости борьбы за удержание достигнутых статусных позиций – возвращение диктатуры не имело никакого травматического характера, а скорее представляло собой более или менее беспроблемное возвращение к прежней нормативности. Видимо, привычное бесправие вполне соответствовало их реальному габитусу, а не пафосу публичного интеллектуала в соответствии с заветами Эмиля Золя. Возможно, что вместе с восстановлением этой старой-новой нормативности произошёл возврат к более простой для многих наших сограждан технологии взаимодействия с теми, кто распоряжается ресурсами от имени высшей власти. Очевидно, что и этически, и эстетически такая реставрация не представляла для них никакой особой проблемы демодернизации политической системы и архаизации жизненного мира…
Тем не менее пропутинский лоялизм представляет собой парадоксальное для нормативного дискурса позднего модерна явление – это попытка выдать институциональную нужду за личную добродетель, когда фактическая зависимость от надзаконного начальства стилизуется под сознательный политический выбор. Здесь архаичная политическая рамка нынешней РФ, не позволяющая современному русскому обществу свободно обсуждать и принимать общезначимые решения, причудливо переинтерпретируется в типично модерных терминах индивидуального самоопределения. В этом смысле идейные охранители и лоялисты выступают своеобразными семантическими паразитами модерна – они задействуют его смысловые ресурсы для борьбы с ним же на институциональном уровне политического дизайна.
В этом смысле показательна стилизация некоторыми интеллектуально амбициозными охранителями себя как носителя "иных взглядов", как выразителя чуть ли некоей цивилизационной альтернативы. В данной причудливой оптике простое следование приказу верховного начальства выглядит как дерзкий вызов всему либеральному миропорядку. Более того, появляется возможность предстать в образе жертвы травли со стороны «хозяев дискурса» и т.д. Больше всего здесь поражает то, что развитое эстетическое чувство, аналитическая острота и методологическая изощрённость, часто демонстрируемые многими из них при работе с другими тематическими комплексами, не только никак не переносятся ими на ситуацию собственного политического бесправия и неправового характера господства, но и активно используются для легитимации негражданского характера взаимоотношений с авторитарной властью.
При этом остаётся без ответа вопрос об антропологической квалификации такого рода самопозиционирования: если вспомнить классическое определение Аристотеля, отказ от активного политического участия означал сознательную дисквалификацию себя не просто из числа граждан, но и из числа людей в смысле культурных стандартов цивилизованного мира.
Против русской нации
Важной функцией охранителей является убеждение своих сограждан в вечной неготовности русских как нации к правам и свободам современного типа. Они постоянно педалируют опасность самой идеи демократизации России, чреватой обрушением более или менее устойчивого порядка, распадом государственности и т.п. И действительно, негативной опыт той же Украины или Киргизии как бы подтверждает риски, о которых трубят протагонисты спасительного авторитарного правления. В этом смысле отечественные наследники Гоббса довольно успешно работают со страхами, тем более подтверждаемыми самой жизнью в соседних постсоветских республиках. Можно даже сказать, что российское охранительство – это сознательное культивирование у русских страха перед русской свободой.
Однако охранительный дискурс становится проблематичным там, где речь заходит о позитивной повестке (образе будущего). Исчерпанность путинской модели правления невозможно восполнить постоянными мантрами о Майдане. Более того, регулярное применение охранителями метода запугивания неопределённым будущим привело к определенной инфляции угроз: когда отказ русским в праве свободно и без фальсификаций выбрать депутатов в городской совет обосновывают неизбежным началом в РФ украинского сценария, это неизбежно вызывает сомнения в адекватности самой охранительной оптики. Кроме того, начинают слышаться расистские нотки такого рода нарратива – ведь согласно данной картине мире русские оказываются единственным европейским народом, которому противопоказаны элементарные демократические процедуры, доступные даже каким-нибудь португальцам. (Кстати, именно их в свое время обещал обогнать В. Путин по ВВП на душу населения, но так и не преуспел в этом.) А когда русские начинают требовать от властей соблюдения ими же утверждённых правил -- тогда охранители не задумываюсь апеллируют к омоновской дубинке в качестве универсального и исчерпывающего ответа на запрос на системное обновление русской жизни. Так происходило во время протестов в Москве, Хабаровске, далее везде.
При этом охранители позиционируют себя в качестве истинных патриотов, противостоящих антинациональным силам – прежде всего тем же либералам, ориентированным на внешние центры влияния. Однако даже беглый анализ текстов ведущих охранителей показывает, что это идейно-политическое течение носит если не анти-, то донациональный характер. По сути, в их картине мира нет никакой русской нации как самоуправляемого и самоорганизущегося сообщества компатриотов. Здесь существует лишь один субъект политического действия – верховная власть. Именно она наделяется различными антропоморфными свойствами. Именно с нею охранители ведут свой бесконечный разговор на грани монотематического бреда. Это ею они надеются быть услышанными, ей надеются поведать свой рецепт спасения России и т.д. Стоит ли говорить, что столь архаичная – и абсолютно фиктивная! – конструкция политического не имеет никакого отношения к русской социокультурной реальности XXI века, адвокатами которой любят выставлять себя самоназначенные «консерваторы» из числа пропутинских охранителей.
Кроме того, охранительный дискурс вынужден постоянно оправдывать многие глупости и мерзости правящего в РФ режима, включая его геополитические авантюры на Ближнем Востоке и Африке или поддержку им одиозных постсоветских диктаторов вроде того же А. Лукашенко. Часто причиной такого некритического отношения к явно бессмысленной трате русских жизней и денег является базовое для этого типа политического мышления представление о Власти-Знании: якобы находящийся в центре Системы правитель обладает таким преобладающим всеведением, что только он может судить о подлинных интересах РФ. Отсюда прямо вытекает наивно-конспирологическая эпистемология с бесконечными Хитрыми Планами Путина, который один все понимает и в нужный час примет правильное решение. Характерной чертой этого комплекса представлений является готовность охранителей обосновать любое использование русских ресурсов в качестве расходного материала внешней политики Кремля, не имеющей демократического мандата от граждан России.
В целом охранительство как идеология выступает в качестве антимодернизационного нарратива, дискурсивно мешающего русским состояться в качестве политического субъекта – нации современного типа. В этом смысле каждым постом или статьёй об ужасах грядущей демократизации охранители предают реальные русские национальные интересы ради абсолютного фантомного союза с Верховной Властью, якобы единственно способной поддерживать хоть какой-то порядок в наших широтах. Их реальный или сознательно культивируемый страх перед неизбежной русской свободой превращает вечное настоящее во главе с несовременным вождём в единственно-возможную опцию, несмотря на всю неприемлемость такого сценария для всё большего числа сограждан. И хотя многие охранители понимают, что такой разной и сложной страной невозможно управлять, спрятавшись в бункере, устойчивая семантического структура данного идейно-идеологического течения не позволяет им проблематизировать русское будущее вне привязки к дискредитированному настоящему. Поддерживающие эту самовоспроизводящуюся традицию публицисты и эксперты, интеллектуально окормляющие довольно широкую публику, поддерживают, в конечном счёте, столь же антинациональную политику, что и доморощенные представители глобального миропорядка.
