Человеку свойственно сомневаться и искать смысл в самых ужасных событиях, человеку религиозному это отчасти проще, но, как выясняется, не намного. Настоятель прифронтовой церкви св. Игнатия Брянчанинова отец Александр Намокнов и его прихожане и подопечные не хотели войны, но все так или иначе оказались вовлечены в нее.
* * *
Сажусь в такси, называю адрес.
— Это больница, — уточняю на всякий случай.
— Да, я знаю, — отвечает водитель. — Психиатрическая.
Выезжаем из центра города. Такси вместе с дорогой ныряет в балку, заросшую, как здесь говорят, посадками. Солнечным днем аномально теплой нынешней зимы пустые ветви деревьев и кустарников кажутся насыщенно-рыжими, в красноту. Землю устилает ржаво-красная листва, скорлупки каштанов, огромные стручки акаций. На другой стороне балки высятся терриконы — один большой, с двумя усеченными вершинами, второй — поменьше, строго конический. Я в который раз ловлю себя на ощущении инопланетности здешних пейзажей. Красная планета — газетный штамп советского еще времени, так называли Марс.
В суровой причудливости пейзажа, да и в цветовой гамме, этим утром действительно есть что-то марсианское. Для большинства жителей большой России воюющий Донбасс, действительно — как другая планета.
У проходной больницы набираю местную знакомую, прихожанку храма святителя Игнатия Брянчанинова в районе Аэропорт. Ольга — ростовчанка родом, в свое время вышла замуж за дончанина и живет здесь много лет, по специальности инженер-механик. В Донецкую областную клиническую психиатрическую больницу мы приехали чтобы встретиться с отцом Александром Намоконовым, настоятелем храма св. Игнатия, который также служит в домовой церкви медико-психологического центра больницы и проводит регулярные беседы с его пациентами.
В ожидании Ольги брожу по территории. Все заведения подобного рода более-менее похожи: корпуса отделений, закрытых и открытых, зеленые насаждения, скамейки, клумбы, самодельный садовый декор — гуси-лебеди, грибки, зверюшки. Подходит Ольга, слегка запыхавшись. Сразу начинает рассказывать:
— Центр, куда мы пойдем — это, по сути, клиника неврозов. Но люди же у нас обычно боятся таких вот слов — невроз, поэтому в свое время переименовали в медико-психологический центр. Я тоже побывала его пациенткой — после военных действий 14 года, видимо, попросту сдали нервы… нет, у меня не было депрессии или еще чего-то подобного, только слезы. Заговорит человек со мной о чем-то, не обязательно даже о грустном или тяжелом, а я начинаю плакать. А это людям доставляет неудобство, особенно близким. И я легла сюда.
Спрашиваю, много ли таких случаев по Донецку. Ольга отвечает, что был период, когда больница стояла полупустая, а потом люди, да, начали обращаться, многих это дополнительно выручает в сложной жизненной ситуации, когда дом утрачен, работы нет, есть нечего, нервы ни к черту — а здесь помимо процедур и койка, и стол.
Проходим в здание центра. Коридор напоминает поликлинический: стенд с фамилиями специалистов и временем приема, регистратура. Помещение домовой церкви св. Космы и Дамиана соседствует с небольшим конференц-залом, на стене которого висят портреты Карен Хорни, Зигмунда и Анны Фрейд, других выдающихся деятелей психиатрической науки, а в красном углу — иконы.
Цветы в кадках, стулья. Помещение постепенно заполняется как пациентами, так и прихожанами. Входит высокий батюшка, осеняет себя крестом, произносит короткую молитву. Присутствующие тоже крестятся. Внешне и тоном голоса отец Александр Намоконов чем-то напоминает звезду петербургской филологии Андрея Аствацатурова.
В начале беседы отец Александр спрашивает, о чем люди хотели бы сегодня поговорить. Спрашивают больше о вопросах религиозных — например, что делать, когда чувствуешь что оскудевает вера, и в Бога, и вообще — в хорошее. После разбора нескольких ситуаций отец Александр говорит что-то вроде проповеди. Рассказывает о преподобном Антонии Великом, который жил в пустыне и питался один раз в сутки, о пожилой паре, которая на его вопрос о том, как им удалось дожить до преклонных лет в любви и здравии, ответила — просто мы ни разу за всю жизнь не поругались, о заповедях блаженства, о том, что никто не обещал людям в земной жизни одной только радости и позитива, о том что каждого человека, который поносит нас и раздражает, нужно благодарить за важный урок. Сюжеты из Писания отец Александр иллюстрирует неожиданными примерами: «В свое время я очень раздражался на Порошенко — вижу его по телевизору и дули показываю, или переключаю на другой канал. А потом подумал, что Петр Алексеевич дан нам в назидание, чтобы научиться усмирять обиду, злобу, ненависть. И страдания, связанные с войной… Может, они даны для того, чтобы мы научились сострадать. Потому что если человек не страдал, если не болело у него — как он научится сострадать другому? И война… видимо, дошли мы до точки такой, когда нужно встряхнуться и понять что-то, наконец. Возможно, Господь послал нам войну, чтобы мы спаслись.»
После общей беседы люди подходят индивидуально, советуются. Судорожно подергивающий плечом мужчина долго беседует с батюшкой, при этом то и дело неистово крестится — так, что это тоже напоминает что-то нервное. Вот настает моя очередь. «Вы можете задавать любые вопросы» — говорит отец Александр.
Я уже слышала, что до священства батюшка работал в близкой мне области. Да, — подтверждает о. Александр, — я закончил филфак в Харькове по специальности «русский язык и литература», учился в аспирантуре, преподавал — сначала в школе, потом на кафедре. Собирался по контракту в Шри-Ланку, учить там студентов русскому как иностранному, но вместо этого стал диаконом… Люди зачастую приходят в храм, когда им плохо; я не исключение. У меня родился ребенок с заболеванием, ДЦП, я тогда пришел в храм и в первый раз по-настоящему молился. Через год ребенка сняли с учета по ДЦП. А потом я думал, что ребенка потерял — тесть оставил его в машине и он как-то убежал, хотя только научился ходить… Я бегал по округе и думал — Господи, если я найду его, то все брошу и приду к Тебе. И тут я падаю, ударяюсь коленями, поднимаю голову и вижу сына — он сидит и в песочке ковыряется… Ну, сказано-сделано, я пошел в церковь и сказал батюшке — возьмите меня хоть кем-нибудь, хоть свечкогасом или сторожем. Он мне — у меня таких желающих очередь до самого Киева. Но вот как-то пришли в церковь с супругой и маленьким сыном, батюшка и говорит — о, прямо святое семейство! Ну, садись в машину, поехали, представлю тебя владыке. Он поговорил, посмотрел, говорит — ну, хорошо, хорошо, подходишь. Будем тебя рукополагать.
Первым приходом отца Александра стала церковь в селе Старый Айдар на Луганщине — храм 1741 года постройки, архитектурный памятник. Затем, с 1996 года — храм св. Игнатия Брянчанинова в районе Аэропорт. Параллельно о. Александр получил второе высшее по специальности «психология» и стал трудиться в медико-психологическом центре. Сначала молельная комната была открыта в психиатрическом отделении, затем появилась домовая церковь в центре.
— Насколько понимаю, по сравнению с тяжелой психиатрией в соседнем здании здесь случаи относительно легкие?
— Ну что значит легкие? Легкими они кажутся только со стороны. Для человека, который находится внутри ситуации, эти проблемы далеко не легкие. Разница в том, что если при тяжелых душевных болезнях, которые в принципе не поддаются полному излечению, моя помощь заключается скорее в поддерживающей терапии, в облегчении переживания человеком своего состояния, то здесь можно наблюдать более выраженный позитивный эффект.
— А в чем он выражается?
— В улучшении качества жизни. Очень радостно, когда люди спустя время подходят и благодарят за изменение своего состояния, своей жизни. Я хоть и священник, но тоже человек, мне важны такие свидетельства… Вообще, если подумать — именно священники были первыми психологами и психиатрами — ведь этим наукам как наукам от силы 150 лет, а до этого существовали странноприимные дома, где именно священнослужители оказывали помощь людям с подобными трудностями.
Помимо медико-психологического центра, отец Александр проводит молебны в больнице № 21 прифронтового Октябрьского поселка, но основное место его служения — все-таки приход св. Игнатия близ Аэропорта. Зимой 2015 года интернет облетел ролик сцены отпевания погибших украинских «киборгов», когда отец Александр обратился к родственникам, приехавшим забрать своего сына из плена, со словами — «Не отправляйте своих детей убивать наших». После этого батюшка оказался в базе сайта «Миротворец», созданного специально для отслеживания и последующего наказания т н «врагов Украины».
— Зимой 2014-15 года обстрелы были очень жестокие, два попадания в купол, одно в основание храма, и в здание воскресной школы были попадания. У входа во двор церкви стояла гаубица ополчения, с другой стороны — танк. И вот стоишь, вынимаешь частицы возле жертвенника — и бах! Бах! Колени непроизвольно сгибаются… Все громко, страшно, все летает.
— Много народу на службы приходило?
Отец Александр качает головой — почти никого. А для кого тогда служили? — спрашиваю. — Для Него…
— Ну, как… Два-три человека приходили, прятались в подвале, у нас хороший подвал. В подвале посидим, потом выйдем, помолимся. А потом, когда начались уже прямые попадания, я прекратил службы. Не мог людей звать в храм и рисковать их жизнями. У пономаря моего тогда в поселке сына убило. Прихожанину ногу оторвало на остановке. Ехал как-то по Артема, центральная улица, пустая совершенно — как в фильме ужасов… На Пасху 2015 мы все-таки отслужили молебен, пришли люди, от страха все трусятся, покропил я их водичкой и все разбежались. Потом отпевали «киборгов» — приехал Александр Владимирович Захарченко, Царствие Небесное, и украинский полковник приехал за телами и за пленными. Я подошел к нему и спросил — зачем вы мирных обстреливаете? Он мне — а я сам донецкий, и на Петровке у меня отец живет. Петровка — это в то время был один из самых обстреливаемых наших районов. Тут я замолчал и отошел, от греха, чтобы не наговорить ему чего-нибудь… Потом помню как приехали забирать святыни из храма — иконы, мощи. Весь двор в мусоре, в храме мусор, разрушения… И я ходил и плакал. Было ощущение, что все, никогда здесь не будет службы, вот так все закончилось. И когда выходили уже с военными, повернулся чтобы перекреститься на храм. Центрального купола не было, а два маленьких купола стояли почти целые. И воин один мне говорит — батюшка, смотрите… а там на одном из этих маленьких куполов сидят три белых голубя, как фарфоровые фигурки. Вокруг все свистит, грохочет, а они неподвижны. Это был для меня знак — быть добру.
— Вы же после отпевания «киборгов» попали на сайт «Миротворец». Были какие-то последствия?
— Как сказать… У меня есть крестник один, и вот так получилось что он работает в СБУ. После этого случая он мне позвонил и спрашивает: батюшка, вы как, собираетесь на нашу сторону?.. А у меня ведь и на украинской территории есть духовные чада. Я говорю — ну, быть может. Он мне: не надо. И я перестал туда ездить. Потому что были случаи, как с отцом Феофаном, которого взяли украинцы на подвал, пытали, издевались. Была и информация от нашей разведки о возможных провокациях со священниками которые служат на территории республик. Потом был еще случай как у меня прихожанина арестовало СБУ, я вот через этого своего крестника человека вытаскивал. А до этого когда ездил через линию, тоже насмотрелся… как там люди претерпевают на постах, старики, которые вынуждены выезжать за пенсией. Вот они настоящие герои. Гражданская война — это очень странная и очень страшная война, она не поддается логике, это какой-то бесовский абсурд.
— Что вы как священник думаете о разделении Украинской православной церкви?
— Нас это не коснулось, в основном страдают наши братья на Украине, и не из Донецкой епархии, которая все-таки искони православный регион, раскольников и еретиков здесь почти не было, а западнее. Западные регионы — да, сейчас там служить это путь исповедничества, даже мученичества иной раз. Сейчас часто говорят что это война олигархов, война за ресурсы, еще как-то. А я вам скажу по-другому: идет война против православия. В двух километрах от меня, даже ближе к линии фронта, стоит мечеть. В нее — ни одного попадания. В нашу церковь — много раз. А ведь артиллерия точная наука, в спичечный коробок можно попасть! Так что это не случайность. Отношение к церкви светских властей всегда очень показательно — потому что церковь властительница душ. В ДНР, слава Богу, придраться не к чему, с властями отношения нормальные. Хотя — в 14-15-м мы кормили весь поселок, для этого включали электроплиты, потом ремонтировали храм, и вот нам выставили счет 340 тысяч рублей за электричество. Звонят — едем к вам отключать электричество. Только вмешательство министра и Александра Владимировича Захарченко помогло, он распорядился списать долги, да и вообще много помог, с ремонтом храма… Правда, потом долг все равно не списали — сказали, вам спишем, так все захотят… но хоть разбили долг этот, до сих пор платим.
— А как вы оцениваете роль Римско-католической церкви в последних церковных событиях?
— Римско-католическая церковь, как у нас принято говорить — церковь-сестра. Но сестра того типа, как бывают, знаете, в миру такие сестры которые вечно дерутся за наследство. Всегда она занималась прозелитизмом, всегда она приходила туда, где ее никто не ждал, захваты православных храмов греко-католиками тому пример. А так называемая ПЦУ или СЦУ — это вообще раскольники, с нашей точки зрения.
— Как священник, как вы думаете, есть какой-то хороший выход из нынешней ситуации — и для Украины, и для Донбасса?
— Когда у нас сейчас начинается обстрел, даже страха уже нет, просто накатывает тоска. Мальчишки, видел, разожгли костер на пустыре, сидят, болтают. Начинают стрелять — никто из ребят даже голову не повернул. Это очень плохой симптом, что страха нет. Как священник — могу сказать, что выход есть, но он скорее теоретический… Покаяние и примирение, конечно. Потому что на Украине тоже живут в массе нормальные люди, наши братья, я не беру тех оголтелых национал-фашистов, чьи братья понятно где — в овраге лошадь доедают. Но практически если говорить о прекращении войны, то реально это возможно в двух случаях: либо мы вернемся в состав Украины, и тогда некому с нами будет воевать, либо мы войдем в состав России, и тогда с нами будут бояться воевать. Но первый вариант можно рассматривать только как силовой, потому что я знаю настроения людей, и есть какая-то часть, которой уже все равно, лишь бы закончилось, но в основном люди говорят — мы никогда не будем жить с нашими убийцами и мучителями. И понятно, что тогда будут зачистки, возможно, устроят для нас какие-то гетто. А второй вариант был бы самым чаянным, потому что мы здесь, конечно, считаем себя частью великой России, частью Святой Руси. Но, кажется, для России мы теперь даже не головная боль, геморрой. Уже не как священник, как человек скажу, что у меня остался очень тяжелый осадок после тех надежд, что были у нас на Россию. Понятно, что наверху боятся санкций, но они же и так уже есть. Не лучше было бы все-таки нас присоединить, ну потерпели бы все вместе эти санкции, это же лучше, чем нас тут будут убивать?… Хотя, возможно, это такие вещи, которых человеку не понять, пока на себе не почувствуешь — мы вот тоже вроде переживали, когда бомбили сербов, но как-то абстрактно. Возможно, так и в России сейчас.
Мы выходим из здания центра, идем с Ольгой по территории мимо закрытых корпусов — на балконах с решетками принимают солнечные ванны «тяжелые» пациенты. — Люди со мной лежали разные — и мирные, и была девушка военная, доброволец из России, — вспоминает Ольга, — у нее был трудный случай — ходила по стеночке и в коридоре искала растяжки. Не вернулась с войны, как говорится.
Я смотрю на людей за решетками и думаю, сколько еще народу не вернется с этой войны — в том или ином смысле — до тех пор, пока она, наконец, закончится.
