С этой женщиной мы познакомились в Донецком Аэропорту — или, вернее, в пейзаже, имеющем некоторые приметы того, что когда-то здесь был аэропорт. Она лихо подрулила на видавших виды «жигулях» к группе российских писателей, и с командными нотками в голосе осведомилась у кого-то из нас — едва ли не у Сергея Лукьяненко — чего это мы здесь забыли. В это время здесь проходил литературный фестиваль и его участников возили то туда, то сюда.
Услышав наши объяснения, а скорее — заметив в некотором отдалении пресс-секретаря командования ДНР Эдуарда Басурина, Ева — назовем ее так, немного расслабилась. Теперь ее интересовали уже не мы, а пресс-секретарь ДНР:
- Здоровеньки, Эдуард Александрович. А вот у нас в селе NN до сих пор жители без электричества, нельзя ли что-то с этим сделать?...
Закончив с Басуриным, Ева уже было направилась обратно к машине, но в этот момент я вспомнила, что еще и журналист и попросила ее об интервью.
Так началось знакомство.
Ева — социальный работник. Вернее, служащая, «составляет бумажки всякие», а ее полевые выезды, включая тот, в район Аэропорта — личная инициатива. Впрочем, на личной инициативе здесь строится столь многое, что поездки Евы к своим подопечным в разбитые и до сих пор находящие под огнем населенные пункты, всеми — и мамочками, и стариками, которым она привозит одежду и продукты, и бойцами на постах, которые также никогда не остаются хотя бы без коробки печенья, воспринимаются как часть ее служебной деятельности.
Через несколько дней я договариваюсь с Евой об интервью. Мы встречаемся после рабочего дня в летнем кафе на берегу Кальмиуса. Последние теплые дни, на террасе толчется мошкара, в зарослях кустарника звучит хор кузнечиков. Ева заказывает кофе и коротко рассказывает о себе — русская, родилась в Инте, на Донбассе родня, тетка получила здесь работу, затем и они с матерью перебрались. «Отец собирался следом, но так и не приехал», - замечает она.
Школу Ева закончила уже здесь, какое-то время жила и училась в Киеве. Это чувствуется — у моей собеседницы мягкий южнорусский выговор с обилием украинских и диалектных слов. У Евы три образования, среднее специальное — по швейному делу, и два высших: экономическое и по специальности «госуправление», последнее получила уже в ДНР. До войны был небольшой бизнес — с друзьями перетягивали салоны машин, зарабатывали неплохо. «Одну дорогую тачку сделаешь, и, в принципе, на месяц обеспечены все...» Я голодна и предлагаю угостить собеседницу ужином; Ева, поразмыслив с минуту, говорит — поужинать ты можешь и у нас. Только, извини, перед этим... покажи мне свои документы, пожалуйста. Я предъявляю Еве свой красный паспорт. Она берет его с характерным здесь уважением к державе, которая стоит за обладателем документа. Профессионально сличает фото, затем не удерживается от чисто женского замечания: блондинкой была?.. Тебе идет.
Я-то крашусь в темный, потому что уже седая вся, - откидывает прядь.
Ева примерно моя ровесница — около сорока, у нее рельефное лицо из тех, что называют «породистыми», одинаково уместное в экранизации «Тихого Дона» или дореволюционном Петербурге. Проверив мои документы, она предлагает мне поделить счет. Я настаиваю на праве угостить ее. Ева спокойно кивает и идет заводить машину.
Пока мы едем в гости, Ева рассказывает что живет в своего рода коммуне — они несколько лет назад сняли дом на паях с двумя парнями-ополченцами. Один, правда, уже уволился и поступил в Донецкий университет, второй до сих пор служит в Корпусе. «Дом нам сдает женщина одна, за оплату коммунальных услуг и поддержание порядка — дом ведь быстро приходит в негодность, когда не живут». По дороге я понимаю смысл проверки моего паспорта — мы едем в тот самый район Аэропорта, проезжаем блокпост, Ева здоровается с бойцами, закидывает им гостинец, те, в свою очередь, предлагают отдать ей излишки казенного хлеба: «он подсох уже, но если людям не сгодится, может, кто-нибудь собак покормит». На посту тоже есть пес, в единственном экземпляре. Хлеба уже наелся, видимо.
Живность здесь везде — и не только необходимая для выживания. В Аэропорту к нам вышел однин из немногих жителей улицы Стратонавтов — Николай Васильевич с беременной собачкой и котом по кличке Фугас, в доме у Евы и ее «братьев» нас тоже встречают маленькая ласковая псинка Кася и строгая кошка. Из двоих мужчин дома только Денис, второй, Николай — у барышни своей. «Я им сразу сказала, что девушки — вне дома, а то пойдет - одна, другая, разбирайся потом...» Хозяева производят впечатление хорошо слаженной общности; как только мы появляемся, Ева и Денис решают, что необходимо накрыть стол в садовой беседке и именно там срочно накормить меня борщом. Вместе с первым блюдом появляется весь набор южнорусских домашних заготовок — овощи томленые и тушеные, соленые огурцы и помидоры, самодельное вино от соседа, колбасы, сало. Под ногами в саду сочно чпокают грецкие орехи, хозяева загребают их пригоршней из ящика и также водружают на стол. Кожура у орехов еще мягкая; когда раскроешь такой в пальцах, раздается ошеломляющий терпкий запах.
Мое подношение в виде абхазской чачи и кусочка вяленого мяса — тоже здешнего производства — на этом фоне выглядит более чем скромно.
За домом слышны звуки жизни — голоса птиц и блеяние коз. «Здесь сейчас у всех так... - говорит Ева, - Даже у кого до войны и кур не было, все завели. Огородом и живностью, правда, парни в основном занимаются, я работаю и готовлю. Так и живем.»
С этими словами Ева ведет меня в погреб — серьезное сооружение, заглубленное в землю метра на три. Все полки заставлены, как говорили раньше, «консервацией», на полу дображивает домашнее вино в огромных бутылях. «В четырнадцатом у нас здесь спасались соседи - те, что без погреба... Я на службе, парни на позициях, мы их запустили и уехали. Два мужика и тетенька. Не было меня около полутора суток, все это время шли обстрелы. Приезжаю — они выползают из погреба на четырех костях... Двадцать литров вина уговорили, со страху или со скуки, уж и не знаю. Нам-то не жалко, хуже что они вместо вина в бутыль долили воды — скрыть следы своего мародерства, и испортили продукт целиком.»
Для вечера в саду хозяева обряжают меня в теплую «горку» - полевая одежда разных размеров висит в этом доме прямо у входа. «Я не люблю камуфляж, но иногда без него никак», - буднично комментирует Ева. Денис для тепла и веселья дополнительно жжет в мангале опавшие листья. Ева наконец переходит к светским условностям: рассказывает кто я такая и почему здесь. «Да знаю я ее, - буднично говорит Денис, - задерживал на ж/д вокзале в семнадцатом.» Тут и я присматриваюсь к человеку; точно. В начале семнадцатого года я впервые приехала в Донецк и ничтоже сумняшеся фотографировала красиво сверкающий вокзал. Меня тогда задержал патруль: допросили, посмотрели документы, но поверили больше не им, а сумке с петровским гюйсом Российского флота, что, по совпадению, напоминает флаг несбывшейся Новороссии.
Кажется, именно этот момент узнавания перевел вечер на окончательно дружескую ноту. Впрочем, едва успели мы выпить по чарке, у ворот засигналила машина. Денис пошел открывать.
- Тонна комбикорма нужна вам? - вскоре спрашивает военный в капитанских погонах у Евы.
- Тонна - вряд ли... но, может, напополам с соседом возьмем. А ты с боевых?
- Да, и у меня там товарищ еще.
- Тогда айда за стол, борщ горячий.
Вскоре за стол в саду присели Лис и Мангуст.
Лис — тот самый тип «капитан Тушин»: невысокого роста, вообще неброский, седой, молодой, семейный; Мангуст — еще моложе по виду, старше по званию, длинный парень того средиземноморского типа, который нередок на интернациональном Донбассе, где у каждого в роду если не серб, то грек, еврей или осетин.
- Мой дом в 1200 метрах от передка. Ты понимаешь — в 1200 метрах! Я как-то раз под Новый год привел двенадцать бойцов-мужчин и одну девчонку в мой поселок помыться. Всех разобрали по дворам, помыли, одели в чистое, девчонке с собой насыпали конфет... А ты говоришь! Как тут уйти?..
Я вообще-то не говорю ничего, говорит Мангуст, время от времени вставляя русские народные связки между словами. Каждый такой раз Лис сообщает Мангусту, что тот неправ: «мы сидим в гостях, за столом женщины, а ты материшься, как сапожник!». Когда Мангуст оскоромился в третий раз, Лис взвивается: я сейчас тебе по губам дам!
И, действительно, делает соответствующее движение.
Старший по званию Мангуст принимает это внушение безропотно: извините, красотули... Поводит длинным носом: а что это у вас? Табак? Пахнет восхитительно. Я знаю, сам такой курил, до всего. И потом поляки еще привозили, добровольцы. Да, к нам приезжали добровольцы из Польши. Поляки тоже разные.
Я отсыпаю Мангусту табака. Он отказывается. Я говорю, что скоро «выхожу в Россию» и там такого табака до жопы. А, ну тогда возьму, - улыбается Мангуст и снова поводит ноздрями уже над собственной понюшкой.
Комбикорм подвезем вам, - говорит Лис - Еве. - Поделишься с теми, кому нужно.
У меня тут вещи детские, подсобрали, - говорит Ева - Лису, - посмотри, может, твоим пригодится что. Вот, например, курточка приличная на девочку семи-восьми лет...
Бытовая экономика на Донбассе устроилась на принципе постоянной взаимовыручки и обмена; все это без денег — замечает Ева — деньги мы здесь вообще не очень любим.
Прощаясь, мы договариваемся что в один из следующих дней поедем с Евой к ее подопечным. Ева собирает мне с собой «тормозок» - домашние угощения. Разобрав у себя пакет, я вижу, что, кроме прочего, мне заботливо упаковали оставшийся кусочек вяленой говядины, которую я привезла к столу.
- Народ у нас гордый, хоть и живет небогато, - подтверждает мне глава Общественной палаты ДНР Александр Кофман, с которым я тоже пытаюсь провести интервью.
Мы сидим в кабинете Кофмана в бывшем Министерстве Угля на площади Ленина, разговор затягивается и мы выходим купить обед в ближайшей кулинарии. Я пытаюсь зазвать Александра в легендарную «Легенду», на что он сначала рассказывает, как там одного журналиста одна залетная барышня отравила чуть не до смерти, а потом на уверение в моих честных намерениях говорит, что денег на «Легенду» у него попросту нет. Лишних.
Кофман покупает в кулинарии несколько котлет «по-донбасски», но за столом мне случайно достается «по-киевски», масло брызжет на блузку. «Вот, диверсия» - шучу я. «Можешь считать, что это как бы орден» - подначивает Александр. Мы с Кофманом одногодки и у меня время от времени создается ощущение, что я говорю, спорю, пикируюсь с бывшим одноклассником.
Интервью проходит под щелчки то и дело отключаемого диктофона, председатель Общественной палаты изображает страшные глаза - «ну вот ты опять спрашиваешь то что не для печати, не понимаешь что ли?!..». По итогам мы договариваемся о том, что все сказанное пойдет в лучшем случае в литературу, а так же о том, что на днях мы отправимся в Ясиноватую, выступим перед бойцами и подарим бензопилы, на которые скинулись писатели.
Но до этого мы с Евой должны поехать в красную зону в село, за жителей которого она наскочила в Аэропорту на Басурина: когда проведете им электричество наконец?..
Выезжаем рано, по пути заворачиваем в пару домов поблизости. Узкая сельская улица, заборы увиты виноградом. Большинство домов или разбиты, или необитаемы. Останавливаемся у ворот, за которыми лает собака. Ева сигналит. Ответа нет. Я обращаю ее внимание на номер, написанный свежей краской на заборе, с подписью: «Коля». Ева набирает. Выясняется, что дядя Коля — хозяин дома — пошел к соседке. Едем туда. Встречам дядю Колю и его соседку на улице поселка. Оба торопятся рассказать Еве, что произошло в поселке в ее отсутствие. Предлагают взять собранный виноград и просят отвезти Колю в какой-то совсем уже прифронтовой поселок до родни. Ева дипломатично предлагает ему осуществить поездку в другой раз.
- Он пьян, - резко говорит она, взяв с места. - Можно, конечно, понять — у него дочь разбилась на прошлой неделе. Не война, просто с парнями кататься поехала. Недавно были похороны. Но я его в таком состоянии не повезу никуда.
Огородами выезжаем на дорогу к Ясиноватой. По сравнению с чистым и сверкающим центром Донецка окраины агломерации выглядят как место действия фильма про постапокалипсис. Когда все самое страшное уже произошло, но и нормальная жизнь далеко в прошлом. Среди посадок — серая линия канала, остатки промышленных корпусов, ржавые железнодорожные пути, на которых застыли вагоны и даже целые тепловозы, через пути переваливает разбитая дорога, указатели — как правило, еще довоенные, на украинском, посечены осколками.
На подъезде к Ясиноватой — некогда промышленному центру и крупному железнодорожному узлу, начинается жизнь. Отсюда уже ходит электричка на «Дебаль» - Дебальцево. Ева рассказывает, как в дни Дебальцевского котла, вскоре после освобождения города, приехала туда налаживать сеть бесплатного питания жителей. «Насмотрелась тогда, - сухо комментирует свои впечатления. - Многоэтажка, например.. Лестница разбита, ищем кто уцелел. В основном в подвалах, конечно. Но вот на верхнем этаже находим старушку, которая уже к креслу присохла... Не смогла спуститься, умерла в кресле-качалке и на морозе как-то... мумифицировалась.»
Рассказывает, что крыша тогда то и дело начинала подтекать и у военных. «Я раз вышла — ночь, зима, стоит один такой боец, пьяный в хлам, автомат на ремне болтается. Начал на меня рот разевать. Я его по уху, он и свалился. Передала его потом сослуживцам вместе с автоматом. Сама оружия я в руки никогда не брала. И не тянуло даже. Знаю, что многие девчонки воевали, но я не хочу.»
«Спали в палатках, ели что попало. Уехала я туда в феврале, в мае только увиделась с мужем. Он на меня посмотрел и говорит: епть, куда твои сиськи делись? Ты там голодных грудью, что ли, выкармливала?...»
Посмеявшись над утраченными сиськами, Ева сообщает: «У меня какая-то гормональная дисфункция надпочечников, поэтому детей нет. Сколько с мужем прожили, забеременеть не могла.»
- Может, у тебя и адреналин не вырабатывается? - спрашиваю я.
Она смеется.
В этот момент мы пересекаем переплетенные, как вены, железнодорожные пути близ станции Ясиноватая. Прямо на нас чухает маневровый паровозик, Ева коротко бибикает, он также односложно гудит — мол, понял. Ева объясняет, что это такой служебный переезд, которым пользуются экстренные службы. Соцзащита в Республике — тоже своего рода экстренная служба.
Перевалив железнодорожную реку, мы оказываемся в городе и заходим в магазин, чтобы докупить недостающее. В прошлый мой приезд Ясиноватая поразила меня тем, что молодые мамы, гуляющие в парке близ ДК Железнодорожников с детьми и колясками, даже не почесались на громыхнувший прилет - как выяснилось потом, ВСУ ударили по недалеким позициям и в рамках своеобразного расписания. Сейчас прилетов не слышно и горожане торопливо, хоть и без суеты, соображают свои повседневные дела. Закупившись и выехав за пределы многоэтажной застройки, мы видим за условной линией разграничения то и дело вспыхивающий на горизонте факел Авдеевского «Коксохима» - там продолжается производство.
Пропетляв какое-то время по дорогам и миновав очередной пост, въезжаем на территорию где уже не встретишь случайного прохожего. На буграх вдоль дороги торчат знаки минных полей. Мы, таким образом, едем через минные поля. Только по едва различимой тропке идут два бойца, срезают. Но вскоре и они выходят на трассу. Мы обгоняем их.
- Что там твой адреналин, вырабатывается? - подначивает меня Ева. Я молчу. Не знаю, с какими уж гормонами это связано, но замечаю не в первый раз — миновав определенный рубеж, человеческий организм устанавливает странный режим тишины. Видимо, нервничать или бояться уже бессмысленно, поэтому тело попросту экономит энергию на случай, если нужно будет выскакивать, бежать, зарываться. Впрочем, пейзажи, лица, реплики в этом режиме врезаются в память с отчаянной четкостью.
В поселке, куда мы приезжаем вскоре, до войны жило около пятиста человек. Сейчас — пятнадцать. Поселок выглядит потрепанным, но не разбитым — особенности долгой позиционной войны. Мы останавливаемся у ворот, Ева сигналит, но в этом, кажется, и нет нужды — хозяева, не избалованные визитами, уже показываются у калитки. Супружеская пара за семьдесят — высокий мужчина типажа «благородный старик» и его маленькая хлопотливая жена. Нас — особенно Еву — моментально окружают радостью и заботой — и провожают в дом. Мы тащим привезенные с собою гостинцы, но вскоре я понимаю что дело вообще не в них и радуются, собственно, не им, не консервам и печенью. Радуются тому, что их не забыли.
- А электричество-то нам сделали! - радостно сообщает новость Вера Павловна.
- Ну вот, а я уже на начальство наехала, - смеется Ева.
- Сделали-сделали! Фигачит что дай Бог.
- Давайте чай пить, - гудит Лев Николаевич.
Снова крякают утки и квохчут куры, на столе появляются домашние заготовки, пыхтит заварочный чайник, открывается настоечка и выдающейся пушистости кошка Афина лениво глядит на ветчину, не пытаясь ее спереть. Легко было бы подумать, что мы просто зашли к деревенским соседям в моей Ленобласти, если бы не окна, забранные толстым полиэтиленом. - Вылетели, - отвечает на мой взгляд Лев Николаевич. - Вы не думаете, у нас и стеклопакеты припасены, - кивает в соседнюю комнату, где виднеются, действительно, сложенные рамы со стеклами. - Но зачем я буду их сейчас вставлять? Сегодня вставлю, завтра вылетят... Вот закончится, тогда.
- У нас ведь тут еще и на чердак прилетело, - бодро рассказывает Вера Павловна. - Были в доме, потом вроде пахнет чем... Вышли — а оттуда дым валит. Крышу пробило и угодило в матрац старый, они у нас там как раз привалены везде чтоб застряло... и он затлел, матрац. Хорошо, вовремя увидели! А то бы дому конец.
Хозяина дома летом семнадцатого ранило осколком буквально на деревенской улице.
- Тогда у нас двое раненых было, в поселке. И мы набрали ребят военных, сообщили им, что нужна эвакуация, они приехали, одного увезли, а его-то... - кивает на мужа Вера Павловна, - мы занесли в дом. Ну и смотрю — не едут и не едут, звоню снова. Они: так мы только что вывезли вашего. Я говорю — это вы соседа вывезли, а мой-то дома лежит. Ну, приехали снова бойцы, повезли в больницу... я, конечно, с ним влезла, хоть они и возражали.
- Хирург грамотный попался... - улыбается Лев Николаевич. - Взрослый уже дядька, солидный. Говорит — я, конечно, могу вам ребра распилить и достать этот осколок, но он жизненно важные не задел, зачем вам все это? Поживете с ним, закапсулируется, с ним и уйдете на тот свет, там предъявите... Так с осколком и живу, зарос, не беспокоит особо.
Я прошу разрешения сфотографировать хозяев и мне его дают, но замечают, что публиковать фото нельзя. У Веры Павловны дочь уехала на Украину на заработки и мать беспокоится, что могут быть у нее проблемы. Из-за чего? Ну, мы-то не уехали, с ребятами военными общаемся. Будут, будут проблемы.
Когда мы пьем вторую чашку чая и поднимаем третью рюмку, за окнами начинается стрелковый бой. То приближаясь, то отдаляясь, звучат очереди. Хозяева замолкают разве что на мгновение.
- Ну, за мир! И за ваше, девочки, счастье! - командует Вера Павловна. Мы пьем, потом Ева обсуждает с хозяевами поселковые дела — чего не хватает, кто нуждается.
Перед отъездом я спрашиваю, как пройти в уборную. Хозяйка провожает меня через сад с висящими на длинных стеблях огромными розами к дворовому тубзику и командует: здесь пригнитесь, а туда вообще не высовывайтесь - эта часть сада видна снайперу. По местным они не стреляют обычно, но вас могут и снять.
Оправляться на виду у снайпера мне доселе не приходилось.
На прощанье Вера Павловна нарезает Еве огромный букет из роз и зимних хризантем, которые у нас еще называют «бессмертниками».
На трассе среди минных полей мы подбираем бойца — молодого, симпатичного татарчонка. Ева лениво расспрашивает его, что и как, откуда и куда, тот отвечает с улыбкой. Высаживаем его на подъезде к Ясиноватой.
- Врет как очевидец, молодцом, - с удовольствием говорит Ева.
- То есть?
- Он нам ни слова правды не сказал. И правильно сделал — он же нас в первый раз видит. Мало ли кто мы такие?...
Предельное доверие к людям, от которых зависит твоя жизнь, здесь органично сочетается с естественной привычкой к осторожности.
Уже в Ясиноватой, около ДК Железнодорожников, у Евы округляются глаза.
- Что случилось? - спрашиваю ее.
- Хлеб. Мы забыли выгрузить хлеб.
До нашего выступления перед бойцами — около получаса, и Кофман просил не опаздывать. Но хлеб необходимо доставить. Ведь кто-то покормит им живность, а кто-то и съест сам — в прифронтовом поселке нет ни магазина, ни автолавки.
Мы прыгаем в «жигули» и мчимся обратно, через посты, мимо минных полей, туда, где все еще тюкают автоматы ленивой пограничной перестрелки.
По дороге я думаю, что человек здесь обретает архаическую полноту своего призвания, и как крестьянин не пройдет мимо пересохшей пашни или сломанной ветви даже после окончания рабочего дня, монах молится, а рыцарь спасает девиц и борется с драконами всегда и повсеместно, так и здесь военный всегда при исполнении, чиновник всегда облечен, и каждый кто считает себя таковым — всегда гражданин.
Мы останавливаемся у знакомой калитки, выгружаем мешок хлеба на руки Льву Николаевичу и едем назад.
Дурная примета о возвращении не действует там, где существует настоящая вера.
- У меня, знаешь, муж был спортсмен. Во-от такенные плечи, маленькая жопка. Умер в семнадцатом от остановки сердца. Я бы хотела ребенка взять на воспитание, у нас же много сирот, но мне не дадут, нужен дом. А дом наш под Украиной. Мама моя уже в ДНР с пятнадцатого года, но до этого ее каратели били, наручниками пристегивали. И осталась там до сих пор родня — и под Киевом, и буквально в двух от нас километрах. Поэтому не пиши мое настоящее имя. И фото тоже не публикуй, пожалуйста. Как меня назвать? Пусть будет — Ева.
Ева так Ева.
- Добренько, - отвечаю я ей ее же словечком, уже выйдя в Россию. За огромными окнами новенького, с иголочки, аэропорта «Платов» - бескрайние казачьи поля, которые по какому-то странному закону всего в сотне километров переходят в постапокалипсис, в невероятный вестерн, где скачет на своем «жигуленке» по раздолбанным дорогам донецкая Ева, которая уже похоронила и мужа, и страну, но все равно возит старикам хлеб, печенье и растворимый кофе, и мечтает о том чтобы иметь собственный дом и взять туда ребенка.
