(Окончание)
В-четвёртых, необольшевизм – это не «наука побеждать», сколь угодно жестокая и безнравственная. Как понятно из предыдущего, необольшевизм – это пораженческая идеология озлобленных нищих.
Можно было бы вспомнить печальную остроту 90-х о том, что постсоветский народ – как варёные яйца, разделился на крутых и всмятку. Но немалая часть новых красных – люди, весьма неплохо чувствовавшие себя и в 90-е, и уж, тем более, в 2000-е. Даже если они придерживались просоветских «народно-патриотических взглядов» в 90-е, то без сегодняшних патологических фиксаций. А до недавнего времени многие из них были вполне лояльными «путинскими патриотами». Несомненно, «путинский патриотизм» и сам по себе подвергся старению, а кризисные явления последних лет откалывают от него целые острова. Однако то, что происходит с этими людьми сегодня, зачастую можно в порядке грубой шутки назвать половозрастными проблемами советского инженера: «Если в двадцать с чем-то лет тебе объяснили, что ты напрасно сдавал сопромат, а теперь ты каждый год летаешь на Мальдивы, то всё равно ты в двадцать с чем-то лет напрасно сдавал сопромат».
Почти независимо от возраста новых красных, стиль их выступлений – это занудные причитания и омерзительная брань унылых, озлобленных, болезненно подозрительных и часто бесстыдных стариков, уверенных, что «всё в прошлом», а мир догнивает во зле.
Молодёжь (лет уже до сорока с лишним) для новых красных – презренное «поколение ЕГЭ», скорбные умом, которых вводят в заблуждение, развращая капитализмом и сокрытием советской истории – например, драпировкой мавзолея и недостаточно частым изображением красных звёздочек. Правда, не столь многочисленная молодёжь, последовательно выступающая против советской истерии, связные взгляды получает путём самообразования, до многого дотумкивая своим умом. Тогда как рассказы о двенадцати подвигах Сталина и советском мороженом давно загружаются в головы совковой лопатой, и увидеть на телеэкране положительного советского чекиста или особиста гораздо проще, нежели хоть какого дореволюционного персонажа. Но ведь растление– такая слюноточивая тема для старых развратников! А новые красные, как мы уже заметили, – это всё больше развратники с раздёрганной чувственностью. Только половое у них подменено социальным. Как там рассуждал скупой рыцарь о своей неутолимой страсти? «Как молодой повеса ждёт свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой…».И ещё конкретнее: «Нас уверяют медики, есть люди в убийстве находящие приятность…».
Как уже было сказано, сколько бы красные ни твердили про «антисоветчиков-русофобов» и «народ-победитель», но с красной точки зрения, русский народ – это всеми ненавидимый неполноценный калека, шагу ступить не способный без советский костылей. В обычных исторических условиях, пережитых всеми европейскими народами, русские животно прозябали, а в ХХ веке были бы непременно уничтожены, если бы не советский социализм. Вне советского социализма высокое социальное положение у русских занимают исключительно моральные уроды, и даже СССР кишел предателями, как червивое мясо. Обратные версии необольшевики удивительным образом научились называть «русофобией». Невзирая на собственные мантры про блаженные дни в СССР, новыми красными социализм понимается не как первая стадия вселенского коммунизма, а именно как вечно чрезвычайная система въедливого призрения, запретов и террора, без которой русские не могут ни сохранять человеческое достоинство, ни попросту выжить. Советская судьба России – быть осаждённой богадельней.
В сущности, современные любители совдепа – это уже на добрых девять с чем-то десятых никакие не коммунисты, а катастрофисты. Главное для них в истории – уже давно не смена формаций, не прогресс, а «выживание» (слово это надо произносить с бабьей интонацией 90-х: «Да выживаем как-то!»). Фактически они сами признают, что «партия» всю дорогу врала, и «мы» строили не коммунизм, а суррогат нормальной для «первого мира» жизни, поскольку ничего другого в гонке на выживание от катастрофе к катастрофе, где для СССР была выделена худшая полоса, «нам» всё равно не светило.
Большевизм начинался как социал-нигилизм: «Нет такой жертвы, на какую нельзя было бы расщедриться ради социализма!» Новые красные кончают как национал-декаденты: помешавшись на поисках «русофобов», они безостановочно повторяют, что русские вышли из нечистот и в нечистоты же вернулись (полностью или же частично – это уже зависит от частного случая всё слабеющего красного лоялизма).
В начале тысячелетия сталинисты рычали, как вервольфы: «Пр-ризываем вас, Сталин и Бер-рия! Мы заново собер-рём «Бур-ран», возр-родим Союз и р-разорвём Амер-рику!»
Новые красные всё больше нищенски поскуливают: «Красную звёздочку от поколения ЕГЭ скрывают! Вешать надо власовцев! Мало расстреляли! Будет, как на Украине! А в СССР всё было бесплатно! Больничку из-за попов закроют! Пенсионный геноцид! Макарошки! Паечку отнимут!» В этом скулеже звучат крохоборский эгоизм и параноидальный страх.
«И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!..» Необольшевизм, омерзительный и жалкий, ввинчивающийся в русский ум и пожирающий его – это та самая помянутая Гоголем бесчеловечная старость, глодающая не отдельного человека, а национальный дух: «Могила милосерднее её, на могиле напишется: “Здесь погребён человек!”, но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости».
* * *
Для описания умственной разрухи, торжествующей ныне в головах истосковавшихся по «лучшей в мире стране», существует слово, часто употребляемое без разумения: изуверство. Изуверство – это не жестокость, это упорство в искажении веры, приводящее к жестокости. Чем злостнее упорство, тем изувер и жесточе, и дальше от истины. Есть и близкое слово с иным оттенком – изверенность, отнюдь не синонимичное разуверенности. В изверенном вера слабеет и теряет черты системы убедительной для него самого, но страсти его это лишь распаляет.
К моменту революции Россия была заметно левой страной. Практически все её политические силы (включая ошельмованный «царский режим» и не менее ошельмованных черносотенцев) выступали с прогрессистских и социально-ориентированных позиций. Большевистское социал-изуверство, вроде бы стремившееся покончить с бедностью и другой несправедливостью, сначала покончило с достатком, а потом выжимало постное масло из нищих. Сегодняшняя постмортальная советофилия – изуверское искажение советской идеологемики, и без того коллажной, уродливая мутация и без того бесплодной постсоветской «ностальгии».
Чтобы понять происходящее сегодня с советским мировоззрением, правильнее принять за время его формирования хрущёвскую «оттепель». Советский миф, переживший перестройку, сложился из опыта людей, заставших, разумеется, «37 год», войну и послевоенный апогей сталинизма, но немалую часть этого опыта отрицавших. Думаю, Евтушенко, начинавший карьеру абсолютно сталинским поэтом, написал «Умирают в России страхи…» отнюдь не только из желания угодить хрущёвским идеологам. Роммовский Ленин страшен: его наслушиваются, чтобы колоть, рвать, крошить черепа. Ленин из фильма «Они были первыми» (1956) – симпатичный отец-основатель, на его реплики отвечают улыбками.
Советская диктатура, основанная в 1917 году, в 1953-1956 гг. «пошла на вечер». Выражаясь терминами теории Льва Гумилёва, послеоктябрьские 10-е и 20-е – её «подъём», сталинизм – фаза «перегрева», хрущёвщина – фаза «надлома», брежневизм – плодовитая и покойная «инерционная фаза». В 80-е, хотя СССР отнюдь не во всём сдавал и ужимался, сам режим, его идеология вступили в полосу «обскурации» – физического вымирания, расточения в стороны, превращения остатков в слабосильный и слабовольный реликт.
Закономерно, что на рубеже 80-х – 90-х верные режиму стремительно превратились в реликт, а идеология рассыпалась на множество противоречивших друг другу и «недокрученных» доктрин. Экс-верноподданные персонажи вроде Нины Андреевой и Сажи Умалатовой оказались маргиналами даже в пёстрых рядах «народно-патриотической оппозиции». Впрочем, их кочетовский сталинизм и в предперестроечное время был бы маргиналией – а идеологов, системно воспроизводивших идеологию «развитого социализма», попросту не было слышно, хотя к благам оного желали вернуться даже недавние ниспровергатели советчины. При этом ведущие публицисты и мыслители, стоявшие на позициях «народных патриотов», проповедовали взгляды, кои в предперестроечное время не только нельзя было выдать за официоз, но и вряд ли бы удалось хоть где-нибудь «протащить».
Однако советская мифология, картина мира, в которой жили советские граждане 60-80-х гг., была значительно моложе, чем советский режим. Зародилась она уже в послевоенное время: победа 1945 года стала для переживших войну реальной точкой отсчёта. Подъём её скорее пришёлся на вторую половину 50-х (когда вокруг 40-летия Октябрьской революции творилась новая версия революционных событий, а их персонажи приобретали более человечную физиономию) и продолжился космическими 60-ми.
В 90-е она пережила серьёзный надлом, но не умерла. Примечательно, например, что кинотрилогия про «Неуловимых» лишь с 1991 г. стала регулярно ротироваться на ТВ, особенно в дни октябрьской годовщины, и «вошла в каждый дом». Постепенная смена поколений, уход из жизни людей, помнивших, «как оно было при Сталине-то» и, тем более, как было хотя бы в 20-е, усилил позиции тех, кто нападал на «антисоветчину», опираясь лишь на всё менее давний опыт «развитого социализма», с натяжкой представляемый как линейно-поступательный прогресс. «Развитой путинизм» подарил советской мифологии второе дыхание, позволил собрать богатейший по объёму, хотя довольно скудный по сюжетам винтаж.
И вот на глазах наших сущность эта, по мере дряхления остатков «советского народа», перерождается в нечто крайне агрессивное и по-своему весьма живучее, но не более живое, чем раковая опухоль, что либо будет вырезана, либо убьёт носителя.
Необольшевизм – это зримое перерождение позднесоветского взгляда на мир, вызывающее ассоциации не столько с обычными инфекционными заболеваниями, сколько с прионными, развивающимися вследствие каннибализма: ближних кушать нельзя ни коровкам в виде костной муки, ни людям в виде ритуальной убоины – что-то свихнётся в обмене веществ и мозги дырками пойдут. Слёзки «красных снежинок» о «поротых на конюшне» быстро переходят в циничные рассуждения о правильности массовых убийств и осознанного стратоцида.
Если советскую систему невозможно воспроизвести при всём желании, даже когда идеей этой больно почти всё общество, включая власти, то удержать необольшевизм в пределах приличия, сделать его пригодной для жизни, хотя бы относительно конструктивной системой взглядов невозможно без государственного Прокрустова инструментария. Советская мифология превратилась в дикую охоту, из конца в конец носящуюся над истерзанной Русью.
С подсевшими на истерическую демагогию новых красных можно спорить, вразумлять их, просвещать, взывая к разуму и совести, но ни о каком согласии с их усугубляющимся безумием речи быть не может, а мысль о примирении кажется невероятной и нетерпимой им самим. Примирение с необольшевизмом – такая же абсурдная толерантность, как христианское примирение с храмоборцами в арафатках и борцухами в халифатках. Можно было соблюдать «великое водное перемирие» с теплохладными советскими патриотами, сознававшими, что советская система всё равно проиграла, а Россия остаётся. Но как примиряться с людьми, удовлетворящимися только в случае, когда им позволят побивать камнями тех, кто не согласен, что побивать камнями нужно и правильно? И как соглашаться с теми, кто сам при этом толком не знает, кого именно и ради чего именно следует побивать камнями? Необольшевики ничтоже сумняшеся желают страшных казней даже тому, кто выражает с ними согласие в форме неполной или просто им непонятной.
Советофилия сегодня – это социальная некрофилия. Сегодняшние красные прут густыми колоннами, но это шествие живых мертвецов. Примиряться не с кем. Цель у них одна: всё некрасное убить и сделать красным. На меньшее они не согласятся. И не стоит ссылаться на терпимый опыт жизни в обжитом и увядавшем Советском Союзе.
Можно побыть в опасном мире с уставшей кидаться злой собакой, но нельзя подружиться с собакой взбесившейся. Можно осторожно примиряться с близостью опасного зверя, но нельзя находиться рядом с разлагающейся тушей.
Советскую идеологию под конец не замечали или понимали навыворот. Белые в кино были чужими для детей и привыкших к «Чапаеву» идейных стариков – остальные разумели, что, как минимум, «и там, и там были русские люди». Попытка при свободе слова разобраться, что такое «ленинские нормы», кем были все эти Тухачевские и Бухарины, распространила понимание, что ленинские нормы – такая же мерзость, как и сталинские, а Ленин с Дзержинским и были основателями «ежовщины» и «бериевщины». Но попытка втащить в дом со двора гниющую мертвечину, наглодаться падали – вряд ли полезна для постижения тайн жизни и смерти. Трупный яд для падальщиков не опасен, для людей – смертелен.
* * *
Подытожим.
Неосоветские установки – это установки потребительские и пораженческие.
Неосоветские взгляды, вопреки слащавым декларациям их носителей, – это цинический сплав социального расизма и антирусского нигилизма.
Сегодняшняя советофилия – это не возрождение советского патриотизма на компромиссных условиях, но напротив – его распад в обоих изводах, и в ортодоксально-коммунистическом и в суррогатном национал-коммунистическом. «Красный проект» необольшевики преимущественно мыслят не как «светлое будущее всего человечества» и не как флуктуацию русской истории, хотя бы частично достойную сожаления и осуждения, но как единственный способ спасения народа-неудачника, что был бы иначе выбракован из исторического процесса.
«Советская власть» (а в реальности – диктатура компартии) – это не «очередная форма русской государственности», а режим самооккупации, основанный на сектантской нетерпимости, на более или менее последовательном (и беспощадно-искоренительном) отрицании принципов, естественных для «старой России» и внешнего мира. Многие практики, осуществлявшиеся диктатурой компартии, вообразимы только на оккупированной территории.
Нынешние красные (правда, больше по принципу «сам не понял, что сказал») и не скрывают, что Россiя для них – завоёванное вражеское государство, что русское общество подверглось безжалостной вивисекции, сопротивление которой достойно было смерти. Самая страшная «десоветизация» для них – это восстановление чего-нибудь русского: не так уж страшен ельцинско-гайдаровский кипящий распад, если стоят памятники Ленину, не так страшен «Бандера-и-Шухевич», как любое спокойное упоминание о времени, «когда были помещики и дворяне» («капиталисты» из крепостьянских, краснопоротых фантазий уже всё чаще выпадают). И уж, во всяком случае, по общему необольшевистскому мнению, рухнул СССР из-за недостаточно последовательного уничтожения врагов, непрерывно возрождавшихся на недостаточно стерилизованной почве.
Большевизм не создал ничего нового, используя в изуродованном виде идеи, практики, ресурсы, которые могли бы найти применение и без него (включая ресурсы человеческие) – и результат получался соответственным. При этом большевизм оправдывался путём пресловутой «фальсификации истории» (да простится применение сталинского порнократического оборота к реальному предмету). Советчина объясняла, что русский народ без неё влачил бы животное существование и был бы непременно уничтожен. Сегодняшний необольшевизм, лишённый идеологической монополии, перестав хоть как-то выдерживать соразмерность идеологических акцентов, доводит эти оправдания до омерзительного абсурда. Большевистское русожорство дошло до логического завершения: идеологическая советчина уродует и уничтожает уже и то собственно советское, что СССР оставил в распоряжении русского народа – теперь озверевшие от страха и оскотинившиеся от цинизма необольшевики разрушают советское идеологическое пространство. Как бы ни было оно тесно и несовершенно, как бы ни расширялось, опять же, за счёт ресурсов отнюдь не бывших советской монополией, однако ныне от него остаётся только истерическое «Сталин или смерть!». Сталина не предвидится.
Сейчас не время для примирения. Ибо это примирение с теми, кто считает, что «так с людьми и Россией можно».
Мы не можем позволить себе согласие. Ибо это согласие с пожирающим души беснованием.
