Два писателя
классика, Антон Чехов и Александр Куприн, обличению «кошмара Российской
действительности» уделяли даже больше времени, чем теме адюльтера. Поэтому, в
разгар нынешней полемики с неоружами, было бы интересно попросить этих
свидетелей эпохи немного … защитить Российскую Империю от клеветы.
Но возможно
ли такое? Обличители – да вдруг станут защищать?
Ведь и в
самом деле, в рассказах, где литераторы ставят себе целью именно заклеймить,
всё и выглядит неимоверно обличительно. Ваньку не пускают на деревню к дедушке,
у Сережи воруют белого пуделя, Варьку пытают бессонницей. Кошмар? Натурально,
кошмар.
Но если
литератор отвлекается от роли обличителя, вдруг заинтересовавшись чем иным,
хоть бы даже адюльтером, тут-то он, сам того не ведая, начинает использовать
реалии окружающей жизни нейтрально, без оценки. Тут-то он и делается нам
интересен. Не как человек определенных убеждений, а как ходячий фотоаппарат,
свидетель эпохи.
В одном из
самых известных (и лучших) рассказов Чехов описывает переживания ребенка, вдруг
оказавшегося в больнице. Рассказ «Беглец», помнят, сдается, все. Он всем
понятен и, что называется, вечен. Каждый из нас, вероятно, хоть раз в детстве
был оторван от родителей – и попадал в мир страдания и боли. Вместо домашних –
чужие люди в белых халатах, вместо своей постели – ряд коек в казенных стенах,
и кому-то рядом плохо. Всё это страшно маленькой душе, особенно – ночью. Лучше
Чехова, пожалуй, детского ночного страха в больнице никто не опишет.
Но вот простые
факты, вылезающие из повествования сами – только обрати внимание. Почему-то
никто не обращает.
Итак, Пашка
попадает в больницу, ему предстоит операция. Пашка – мальчик деревенский,
больница – земская. Мать Пашкина – баба из бедных. Даже, вероятно, из очень
бедных. То есть оперировать, лечить и содержать в больнице Пашку будут
бесплатно.
(Чехову это
скучное обстоятельство, вероятно, кажется само собой разумеющимся).
И вот, Пашка
(он еще не испуган, так как за окнами день, весёлый доктор наобещал четвергов с
неделю и вокруг – новые впечатления) входит в эту саму бесплатную больницу.
«Шел он и, разинув рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки —
всё громадное, прямое и яркое — были выкрашены в великолепную желтую краску и
издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, тянулись половики,
торчали в стенах медные краны».
Минуточку! «Краны»! Опять же для Чехова это лишь бытовая деталь:
водопровод в деревенской больнице.
«Но больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и
серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки и одеяло, оглядел палату и
решил, что доктору живется очень недурно. Палата была
невелика и состояла только из трех кроватей».
Три кровати? В наше время это, кажется, называется вип-условиями? В
наше время это скорее из области платной медицины. А кто из живших при совдепе
не помнит стандартных больничных палат – два ряда по пять коек?
«Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя вернулась, держа в
охапке кучу одежи. — Это тебе, — сказала она. — Одевайся.
Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое платье.
Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно оглядел себя и подумал,
что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне».
В советское время, помнится, больничную одежду, страшную и заношенную
фланель, предоставляли только в инфекционных отделениях.
Далее – опять житейская проза: трапеза.
«В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных миски, ложки и два
куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком, другую — перед Пашкой.
— Ешь! — сказала она.
Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса, и опять
подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор вовсе не так сердит,
каким показался сначала. Долго он ел щи, облизывая после каждого хлебка ложку,
потом, когда, кроме мяса, в миске ничего не осталось, покосился на старика и
позавидовал, что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь
есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не привели: скоро исчезло и
мясо. Остался только кусок хлеба. Невкусно есть один хлеб без приправы, но
делать было нечего, Пашка подумал и съел хлеб».
Заметим уж заодно: деревенскому мальчику из бедных есть голый хлеб «невкусно».
Колхозный мальчик, что в тридцатые годы, что в пятидесятые следующего века,
едва ли столь привередлив.
«В это время вошла сиделка с новыми мисками. На этот раз в мисках было
жаркое с картофелем.
— А где же хлеб-то? — спросила сиделка.
Вместо ответа Пашка надул щеки и выдохнул воздух.
— Ну, зачем сожрал? — сказала укоризненно
сиделка. — А с чем же ты жаркое есть будешь?
Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел жареного
мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень вкусно. Исчезло оно быстро,
и после него остался кусок хлеба больше, чем после щей».
После подадут еще и чай. Итак, в бесплатной больнице, то ли в новой, то
ли в свеже-отремонтированной, во время обеда пациентам мясо полагается –
дважды.
Из рассказа «Неприятность» (посвященном сложностям отношений в
медицинском коллективе) мы узнаем, что в земских больницах положено регулярно
вести «температурные листы» больных, а также, что в рацион слабогрудых
добавляется еще и отдельно молоко (вероятно оно считалось тогда полезным для
легочников).
Но даже в разоблачительнейшей «Яме» Куприна проститутки поют песню о сердитом
докторе, не желающем выписывать «девушку» из бесплатной больницы недолеченной,
и «сиделочке», которая несёт жертве общественного темперамента бесплатную же
«булку с сахаром».
Но что мы всё о здравоохранении, да о здравоохранении? Поговорим о
другой социальной сфере – образовательной.
Хотя в рассказе «Учитель» писателя занимает опять же душевное состояние
тяжелобольного человека, герой рассказа – педагог, и невольные детали его
деятельности так и сыплются с авторского пера.
«Федор Лукич Сысоев, учитель фабричной школы, содержимой на счет
«Мануфактуры Куликина сыновья», готовился к торжественному обеду. Ежегодно
после экзаменов дирекция фабрики устраивала обед, на котором присутствовали:
инспектор народных училищ, все присутствовавшие на экзамене и администрация
фабрики. Обеды, несмотря на свою официальность, выходили всегда длинные, веселые
и вкусные…»
Опять же: Чехов «веселье» обедов Чехов упоминает невзначай. Или для
художественного контраста: веселый обед – больной человек.
А мы, между тем, узнаем, что при фабрике есть школа. Школа для детей
рабочих. Какова она?
«Далее учитель распространился о том, как щедро сравнительно с земскими
и казенными школами ученики снабжаются письменными принадлежностями».
В советское время дети рабочих бесплатными тетрадками не снабжались.
Но вот немного – о положении учителя, не гимназического, не высшей педагогической
касты, учителя «народного»:
«— Везде, — сказал он, — учителя получают 200 да 300, а я получаю 500
рублей, и к тому же моя квартира отделана заново и даже меблирована на счет
фабрики. А в этом году все стены оклеены новыми обоями...
– Помилуйте, хорошая школа — это честь для фабрики!»
То есть в месяц у Федора Лукича выходит немногим более сорока рублей.
При казенной квартире (отнюдь не двухкомнатной, можно спорить), ремонтируемой и
меблированной. В это время килограмм (дадим в килограммах для ясности) лучшей
белой муки стоит 24 копейки (ржаной – 6 копеек), килограмм соли – 3 копейки, а
творога – 25. Как мы можем посчитать, Федор Лукич при подобном положении дел
содержит семью и прислугу.
Кстати сказать, рабочий-металлург получает немногим меньше залуженного
Федора Лукича: около 400 рублей. Больше, чем молодой учитель, образованный
человек.
Поэтому остается искренне недоумевать, отчего в «обличительном»
рассказе Куприна «Молох» рабочие-металлурги ютятся в холодных бараках.
Но «обличительные» и «другие» рассказы у одних и тех же литераторов
частенько спорят между собой.
Но воротимся к школе для фабричной детворы.
«— Я должен искренно сознаться, что ваша школа действительно
необыкновенна, — сказал инспектор. — Не подумайте, что это фимиам. По крайней мере,
другой такой мне не приходилось встречать во всю жизнь. Я сидел у вас на
экзамене и всё время удивлялся... Чудо, что за дети! Много знают и бойко
отвечают, и притом они у вас какие-то особенные, незапуганные, искренние...
Заметно, что и вас любят, Федор Лукич. Вы педагог до мозга костей, вы, должно
быть, родились учителем».
Вспомнила родную школу (в Москве и в хорошем районе) и как-то даже
захотелось стать фабричным ребёнком девятнадцатого столетия.
Перед моим мысленным взором встает картинка: временщики Кургиняна, с
раченьем, некогда порадовавшим бы их школьных учительниц литературы, кидаются
читать серию «Школьная библиотека». А вот сейчас, тоже «между делом», тоже «не
об этом» найдём и детский труд, и тяжелые условия жизни…
Найдут ли? Разумеется. Но отошлём их к иной литературе – американской.
Джек Лондон, писатель неоднозначный, но вне сомнения – честный, провёл суровый
эксперимент над собой: прожил достаточно большое время в беднейших кварталах
Лондона, без денег. Ночевал в ночлежках и на улицах, разговаривал с рабочим
людом. Результатом явилась книга «Люди бездны». Невозможно без содрогания
читать о бытовой трагедии жизни рабочих в большом городе. Это, пожалуй,
страшнее всех творений российских писателей-обличителей того же времени, вместе
взятых. Дни подряд – на хлебе с маргарином и селёдке. Если умирает ребенок,
далеко не сразу удается достать денег на похороны. Днем трупик кладут на
кровать, в которой спит вся семья, на ночь перекладывают на единственный стол.
Страшно… При том, что Джек Лондон не обличитель, он исследователь. Он описывает
лишь увиденное своими глазами или пережитое лично.
Минуло сто лет. И что же?
В одной стране революция произошла, другая от нее убереглась. В стране,
обошедшейся без революции, уровень жизни и социальные гарантии несопоставимо
выше.
Контраргументы кургинят, Сёминых и прочих Делягиных просчитываются
заранее:
«А это потому, что больше нет СССР, при котором все жили хорошо!»
Ну да, конечно. В семидесятых годах английский писатель Дик Френсис
посещает Москву. Ни положительной, ни отрицательной предвзятости у него нет.
Чистая любознательность туриста. Но увиденную нищету и убогость быта он
описывает не без содрогания. Безобразное тесное жильё. То, что подают в
столовых, «нельзя назвать мясом». Очереди в ГУМе за сапогами. «Но у вас-то
рабочие вообще босиком ходят», возражает отстоявшая очередь девушка. «Пожалуй,
единственная очередь, в которой можно представить наших «босых» рабочих, это
очередь за билетами на футбол», мрачно думает персонаж книги, написанной после
визита.
Врёте, господа-товарищи. Что при СССР, что после, Великобритания,
жившая хуже нашего в начале ХХ века, к концу его нас далеко обошла. Даже
потеряв колонии – единственно потому, что ее власти не развязывали войны с
собственным народом.
В Российской Империи столетней давности можно найти немало
возмутительного: ровно как и во всех иных странах сто лет назад – были те
королевствами или республиками, неважно. Но детский труд с производства
повсеместно уходил, иначе и быть не могло, но легендарный предприниматель
Сергей Четвериков уже сделал своих рабочих участниками прибыли с предприятия,
но развивалось мостостроение, тянулись железные дороги, а на листах бумаги
Ватмана уже проступали первые очертания плана, впоследствии названного «план
ГОЭЛРО».
Напёрсточники до сих пор пытаются уверить нас в том, что без революций
все потомки тогдашних крестьян и сегодня ходили бы в лаптях. Скоро они
(предпосылки наблюдаются) будут говорить, что большевики ликвидировали
крепостное право.
Все, решительно все их аргументы сводятся к одному несомненному
утверждению: Российская Империя не была раем на земле.
На самом деле с этим не надо спорить. Пора бы нам усвоить, что любые
попытки построения на земле рая оборачиваются рытьём основательного ада на ней
же. Российская Империя была местом, где было довольно-таки неплохо жить. Жить,
созидать, строить будущее. О чем, хочет она того или нет, свидетельствует и
современная ей русская литература.
