Намеренье ступить на литературную стезю пришло к Пахому еще в восьмом классе, когда он откликался на имя Аркаша.
Как ни банально, но первую творческую искру в груди высекла учительница литературы. (О чем Пахом впоследствии не забывал упоминать в интервью).
– Гляньте, Илья Семенович, какое у Полипова фотогеничное лицо прорисовывается, - сказала она завучу, кидая взоры на Аркашу, поливавшему кактусы в другом конце учительской. – Прямо хоть писателем быть. Что цветное, что черно-белое – так и просится на заднюю обложку. Даже и в сепии недурно…
– Тише, Марья Ивановна! – хмуро ответил молодой и восторженной коллеге опытный педагог Розенблюм. – Вскружите парню голову зря. Непросто там пробиться, одного лица мало. Да и, строго говоря, жирноват для писателя. Четырнадцать лет – а над ремнем складка висит. Как его к двадцати-то разнесет? Вот то-то. Родители-то планируют в морг пристроить. Вот это солидно, безработица не грозит. Так что вы поосторожней: услышит – размечтается…
– Да он не слышит. – Молодая литераторша густо покраснела. Она сознавала свою неопытность.
Но Аркаша услышал.
Голова в самом деле закружилась – чуть не уронил крошечной неудобной лейки. Писатель! Вот это судьба, вот это настоящая жизнь, это и есть его, Аркашино, призвание. Свое ток-шоу на телевидении, а то и не одно. В глянце о тебе пишут всякое замечательное. Девушки на улицах узнают, да какие там, впрочем, улицы – при своем авто с водителем? Поездки по странам, отели пятизвездочные… А главное – быть «властителем дум», как Марья Ивановна на уроках объясняла. Ты сказал, написал – все за тобой повторяют, как попугайчики. Ну, погоди, старый хрыч! Сам увидишь – стану.
На большой перемене Аркаша не взял в буфете своих любимых пончиков. Налег, давясь, на салат из свежей капусты с редисом. Понимал: избранное поприще потребует еще многих жертв и старания.
Записался в тренажерный зал.
К изумлению классной, включился в общественную работу. На летние каникулы поехал «на Озёра», в лагерь молодых активистов. В лагере оказалось тошно. Палатки на сырой земле, как нарочно в низине, комары грызли до костей. Девочки, опять же, глядели только на комиссаров. И не только глядели. По-человечески было понятно, но обидно слушать сквозь брезентовые стенки звуки чужих утех. Не то, чтоб Аркаша к пятнадцати годам подошел принципиальным трезвенником, но очень уж не нравилось вскакивать после пьянки в семь утра. А этот день, забитый до отбоя всякой мутью: то плакаты рисуй, то зачем-то бегай в мешках…
Но Аркаша справился.
Дальше пошло легче.
Перед выпуском состоялся уже серьёзный разговор с завучем. Присутствовала и литераторша, прятала торжествующую улыбку. Да и завуч подошел теперь к вопросу совсем иначе, Аркаша даже старую обиду забыл.
– Что ж, Полипов, парень ты целеустремленный, – веско заговорил завуч. – Характеристики тебе дадим, какие надо, заслужил. А теперь послушай внимательно. Ты, я думаю, не всё еще понимаешь, в голове романтика всякая: по телевизору покажут, в газетах нарисуют… А писателю главное что? Художественный метод. Слышал о таком?
– Где-то да… - неуверенно процедил Аркаша.
– Не слышал, – хмыкнул завуч. – А это, между тем, тебе уже сейчас понимать надо. Ведущий в нашей современной литературе метод – государственничество. Государственники-писатели сейчас в большом тренде. Но тут свои подводные камни имеются, после разберешься. Главное, запоминай. Второй тебе, по молодости, может привлекательней казаться: революционничество. Что хорошо – революционников молодежь читает. С другой стороны – беспокойно это. Революционникам положено то витрины бить, то с полицией драться. Полиция их не любит, может и всерьёз дубинкой огреть, уж про водомёты молчу. А не похулигань – читать перестанут, падение рейтинга. Опять же не всегда молодым-то будешь. В полтинник скучно и тяжко закрытые двери таранить, орать на морозе. Третий художественный метод – антигосударственничество. Тут главное – не перепутать с революционничеством. Много различий имеется. Хотя иной раз и совпадения неизбежны. Это – перспективнее, заграничных поездок, опять же, больше. Ты вникаешь, Полипов?
– Да-да, я запоминаю, Илья Семенович, – благодарно кивнул Аркаша.
– Есть и художественные методы помельче. Маргиналы всякие. Националы там всякие, адольфиканцы… Этих, скажем прямо, кормят не жирно. Хотя прожить и тут можно, что уж. Все одно метод не от тебя зависит. Но в голове – в голове держи. И да, Полипов. Не хотелось с тобой о такой гадости, ну да ты уж взрослый почти. Слышал, небось, о «так называемых писателях»?
Аркаша замялся. Слышать, конечно, доводилось. В качалке парни болтали, как же без этого.
– Слышал, – подытожил паузу завуч. – Мы с Марьей Ивановной, конечно, не думаем, что ты с подобными извращенцами свяжешься. Но на всякий случай знай: недолго им по Таиландам отсиживаться. На днях как раз трое из Франции туда сбежали… Одних только наших там – человек тридцать. Впрочем – какие они наши? Эх, нравы! Но скоро, поговаривают, Интерпол подключится… Давно и пора. Тьфу на срамников!
Аркаша понимал, впрочем, что сказано больше для порядка. С «так называемыми» ему не по пути. Во-первых, непонятно, ЗАЧЕМ они ЭТО делают. Но есть и во-вторых: непонятно КАК. Бестолковый народец.
Выйдя из кабинета завуча вместе с Аркашей, Марья Ивановна вздохнула.
– Мы в тебя, Полипов, верим. Но все ж знаешь, нехорошо. Как ты у меня на последнем уроке: хорей с анапестом перепутал! Ладно б еще с ямбом… Но с анапестом, Полипов! Так и не научился слога-то считать…
Полипов вдруг, сам того не поняв сразу, окинул молодую учительницу взрослым взглядом. Улыбнулся снисходительно. Женщины и есть женщины, и милым глупостям в их головках уютно.
А через несколько месяцев он стоял уже в просторном вестибюле старинной многоэтажки, ожидая списков. Списки выносили, по традиции, тоже как в старые времена: прикалывали кнопками к большой доске.
Вадик Бычков, и соперник, но ведь и собрат по испытанию, с которым накануне до ночи наливались пивом, в давке легко оттеснил Полипова своей мощной тушей.
Аркаша был, впрочем, уверен, что у Вадика шансы на нуле, зря и ломится к списку. Вадик был вызывающе некрасив и невообразимо толст.
Однако сияющая физиономия, с которой тот отошел от доски, не оставляла сомнений: утвердили.
– Эстетика безобразного, старик, эстетика безобразного! – хмыкнул Вадик, хлопнув Полипова по плечу. – Я знал, что ради разнообразия – клюнут! Ящик ставлю, если совру: антигосударственное теперь стану писать! А тебя, кстати…
Он нарочно оборвал фразу. Но тут Полипов уже сам дорвался до списка. Есть! Есть! Черным по белому – его имя, впрочем, теперь, вероятно, уже ничего не значащее.
На следующий день начинающий писатель уже, с бьющимся сердцем, входил в начальственный кабинет. Знал – момент судьбоносный. В ТАКИХ кабинетах писатель бывает, как правило, раз в жизни.
Невысокий человечек, чьи неприметные черты отчего-то никак не складывались в цельное лицо, поднял голову от бумаг.
– Садитесь, товарищ, – голос тоже был какой-то ничейный, с легкой ноткой металла. – Думали мы над вашей анкетой… Впечатление сложилось благоприятное. Хотим доверить вам работу в новом художественном методе. Перспективное, ответственное направление. Очень ответственное. Надеемся, что оправдаете. Будете вы государственником-националом. Или – национал-государственником. Еще не решено. Немножко, эдак, знаете, оживить маргинальщинкой… Революционности тоже добавим, для молодежи. Должно получиться. Теперь имя… Фамилия ваша, есть мнение, подходит настоящая. Есть в ней что-то… эээ… лояльное. Но имя… Не годится. Это ж, извините, не имя, а какой-то космополитизм, в данном конкретном случае решительно неуместный. Вы будете – Пахом. Пахом Полипов. Хорошо. Национально. Выразительно. С эдакой, знаете ли, исконностью.
Полипов метнул взгляд в зеркало. Пахом. Новое имя село как влитое. Полипов даже плечи расправил, ощутив себя Пахомом. Мужиком, настоящим русским мужиком. Без интеллигентского цацканья. Правдорубом, брутальным харизматом. Да, верно говорят: в Доме Литераторов работают высокие профессионалы.
Собеседник легко улыбнулся: чувства Полипова не сумели от него спрятаться.
– Телефоны визажистов, инструкторов, реквизиты – все получите в своем секретариате. Желаю вам творческих успехов. Почаще радуйте нас вашими новыми замечательными книгами.
В Дом Литераторов Пахом, не удержавшись, заскочил к вечеру. Не в Дом даже, в прилегающую к нему высотку точечной застройки. Очень хотелось поскорее поглядеть на свое, свое рабочее место.
Новорожденная табличка, поблескивая, сообщила: Пахом Полипов.
Рывком распахнул двустворчатые двери. В длинной комнате-пенале, перегороженном ячейками компьютерных столов, звучал негромкий, немного пчелиный гул. За компьютерами сидело, деловито терзая клавиатуры, человек пятнадцать потертых интеллигентов неопределенного возраста. Или больше? Неважно. Рабы. (Страшно подумать, что раньше употреблялось невообразимо неполиткорректное слово «негр»!)
Не визажисты и не журналисты. Никто. Можно было вовсе не заходить – работа-то уже шла вовсю. Но очень уж было по первости любопытно.
Чуть обидело лишь одно: на молодую завтрашнюю знаменитость никто в комнате не обратил внимания. Лица, оборотившиеся было на шум, безразлично повернулись обратно к мониторам.
