Для начала я хотел бы поблагодарить Олега Неменского за его рецензию на мою книгу «Русская нация, или рассказ об истории её отсутствия». Это первая критика со стороны националистов и «патриотов», с которой наконец-то можно спорить. Ибо невозможна плодотворная дискуссия, когда тебе предъявляют политические обвинения, или, когда приходится то и дело ловить оппонента на откровенных подтасовках. Со свойственной ему добросовестностью и вдумчивостью Олег Борисович стремится не к тому, чтобы «срезать» автора, с которым он явно не согласен, а к тому, чтобы понять его логику, и поставить на обсуждение действительно принципиальные проблемы нашего прошлого и современности.
Например: насколько корректно противопоставлять в русской истории народ и государство, рассматривать «Россию как государство» «в отрыве от свойств русского народа»? Вопрос чрезвычайно тонкий, и отвечаю я на него сегодня несколько иначе, чем в пору работы над «Русской нацией» (основной текст книги я закончил ещё в феврале прошлого года и за прошедшее время много чего передумал). Ещё совсем недавно мой ответ прозвучал бы так: «Вполне корректно, ибо власть в России настолько оторвана от общества, что последнее не может отвечать за стиль управления первой». На вопрос же, откуда взялась у русских такая нерусская власть, я бы ответил, что это последствие «ордынской мутации» (Неменский, кстати, неправильно трактует моё понимание «ордынского наследия» - я нигде не говорю о том, что монгольская политическая система стала образцом для московской, а напротив, подчёркиваю (с. 61): «…здесь не прямое влияние – Орду Москва не копировала – а косвенное. Будучи ханскими ставленниками, московские князья могли не искать для себя опоры в русском обществе, полномочия же, даваемые им ханами, были огромными»).
Я и сейчас не отказываюсь от этих ответов, но всё же признаю их недостаточными. Теперь я бы уточнил, что «ордынской мутации» весьма способствовала слабость правовой культуры Древней Руси. Ибо последняя, оставшись в стороне от т.н. Папской революции 11 – 13 вв., в результате которой в латинской Европе возникло и стало функционировать право как система, по сути, продолжала существовать в рамках обычного права. Поэтому резкое усиление великокняжеской власти не встретило серьёзных правовых преград. Тем не менее, ордынский фактор отбросить невозможно: даже во Владимиро-Суздальской земле, в рамках которой потом развилось Московское княжество, до монгольского нашествия ничего подобного власти московских государей не наблюдается. Ссылающиеся на пример Андрея Боголюбского забывают, что этот «самовластец» очень плохо кончил, это был единственный древнерусский князь, убитый собственными слугами.
Слабость (или, если угодно, своеобразие) русской правовой и морально-религиозной культуры и в дальнейшем питала надзаконность и произвол верховной власти в России. И дело не только в отсутствии политико-правовых институтов, ограничивающих монархию. Русские не прошли горнила религиозно-правовой дисиплинарной революции, определяющему воздействию которой человек Запада подвергся в раннее Новое время. В результате у русских en masse не появился ни «внутренний полицейский», ни «внутренний священник». Русский (опять-таки en masse) - это, в сущности, «естественный человек», живущий порывами произвола - не только «злого», но и «доброго», - не знающего внутренних границ и правил. Общество с такой культурой мало способно к саморегуляции, поэтому его главным социальным регулятором неизбежно становится государственное принуждение. Но сила, это принуждение осуществляющая, произрастает на почве той же культуры, в ней так же отсутствуют «внутренний полицейский» и «внутренний священник». При этом властный произвол не имеет и никаких внешних институциональных преград, любые ростки которых он своевременно затаптывает, единственные его коррективы - акты низового произвола - время от времени вспыхивающие стихийные бунты или тихий народный саботаж правительственных мер.
Получается замкнутый круг: с одной стороны, надзаконную российскую власть во многом порождает сама морально-правовая русская культура, с другой – первая своей практикой консервирует (и даже порой архаизирует) последнюю. Так что, да, нужно признать, что «свойства России как государства» имеют определённую связь со «свойствами русского народа». Но снимает ли это ответственность с верховной власти за оргии государственного насилия, столь обильные в русском прошлом? Неужели то, что условный крестьянин Иван Иванович Петров - домашний самодур, оправдывает его бессудное убийство, совершённое опричником или чекистом? Кроме того, при всей общности культурных установок власти и народа, противоречие между их интересами и ценностями в ходе нашей истории отчётливо просматривается. Достаточно вспомнить, что такие её ключевые события как церковная реформа Никона/Алексея Михайловича, петровские преобразования или коллективизация проходили не только без всякого согласования с народным большинством, но и при его активном или пассивном сопротивлении. Наконец, нельзя забывать о том, что в России как минимум со второй половины 18 в. существует и иная, европеистская правовая традиция, которая всерьёз воспринимает понятие естественных и неотъемлемых прав человека, незыблемость частной собственности, обосновывает необходимость создания эффективно работающих демократических институтов и т.д. Разумеется, эта традиция на практике почти не работает, но большинство интеллигенции воспринимают именно её как культурную норму, перманентно попираемую российской властью.
И здесь мы подходим к другому важному вопросу, поставленному Олегом Неменским: «Эта книга [«Русская нация»] написана русским националистом и русским западником, и она неизбежно ставит перед нами вопрос: обречён ли русский национализм на западничество?» К западничеству Олег Борисович относится резко отрицательно, для него оно равносильно «привитию себе колониальных комплексов», на основе чего «нацию не построишь». Но я задам своему уважаемому рецензенту ответный вопрос: а можно ли построить русскую нацию без западничества? П.Б. Струве, отождествившего западничество и национализм (см. эпиграф к этой статье), трудно признать дураком или изменником. Ведь и нация, и национализм это сугубо западные по происхождению феномены, равно как и демократия, капитализм или университетское образование, которые иные цивилизации с большим или меньшим успехом пытаются адаптировать к своим особенностям и традициям. Да, собственно, и сам Неменский недвусмысленно утверждает: «…большая часть современных исследователей сходится на мысли, что это [нация] чисто западная идея и весьма оригинальная модель. Создание нации в России возможно только через перенятие западных социально-политических технологий…». Но раз так, то при чём здесь «колониальные комплексы», и как можно, перенимая «чисто западную модель», обойтись без западничества? Как, пытаясь ответить на вопрос «почему в России не сложилась нация и каковы глубокие корни таких явных отличий от Запада» (Неменский согласен с тем, что русской нации не было в прошлом и нет сейчас!), можно обойтись без анализа причин её отсутствия на русской почве, а следовательно, и без критики русского исторического опыта?
Любопытно, что упрекая меня в западничестве, рецензент полагает, будто бы используемое в книге определение нации (заимствованное у политолога Павла Святенкова): «Нация – это пакет политических прав» - «незападническое» («нация как "пакет политических прав” может быть найдена в той или иной форме в любую эпоху и, наверное, в любой цивилизации») и выходящее «за пределы модернистской парадигмы». Но, во-первых, «пакет политических прав» не только не противоречит пониманию нации «как всесторонне унифицированного общества», он, собственно, и делает такое общество политическим субъектом, без него оно стало бы тоталитарным монстром. Что такое народный суверенитет, как не тот же «пакет политических прав»? Во-вторых, пресловутый «пакет» действительно не принадлежит «модернистской парадигме», но это явление именно западной цивилизации – я не знаю аналогов Великой хартии вольностей или венгерской Золотой буллы, впервые законодательно ограничивших власть монарха, в истории незападных цивилизаций (следует только оговориться насчёт греко-римской античности, ставшей важнейшим элементом культуры Запада). И именно потому, что сначала этот «пакет» был узаконен на сословном уровне, он смог потом сделаться общенародным достоянием (хотя бы формально). Права элиты становятся правами народа – таков механизм западного нациестроительства. Отделять непроницаемой стеной исторические процессы модерна и премодерна, на мой взгляд, кардинальная ошибка нациеведов-«модернистов», которую разделяет и мой оппонент.
Неменский сетует, что всё-то у нас пишут «истории отсутствия», «давайте уже писать историю русского присутствия». Но о каком «русском присутствии» можно написать в связи с историей нации? Олег Борисович сам же признаёт, что «служилый народ» - это нечто иное. Конечно, у меня получилась не слишком радостная картина. Но ведь кто-то же должен был проделать эту неблагодарную работу и показать, что нормативная модель нации в русской истории не работает (я не планировал такой вывод заранее и, принимаясь за книгу, был настроен значительно более оптимистично). Мне кажется, что реалистическое восприятие нашего прошлого куда полезнее, чем бесконечное пережёвывание мифов о «русском национальном государстве» при Иване III, «демократии» Земских соборов, «национальном правлении» Александра III и проч. Перефразируя Константина Леонтьева, в серьёзном деле – зачем иллюзии? Надо, наконец, честно признать: у нас нет своей почвенной традиции нациестроительства (оставим Новгородское вече в удел агитпропщикам). Правда, имеется исключение - период 1905 – 1917 гг. Есть так же большой массив националистического дискурса – от «шишковистов» и декабристов до М.О. Меньшикова и П.Б. Струве. Но всё это в той или иной мере можно назвать «западничеством». Разве «славянофильскими» были реформы П.А. Столыпина? Да и сами славянофилы, разве не возросли их концепции на немецких романтиках, Гегеле и Гакстгаузене? И не скрывалась ли, как правильно заметил тот же Леонтьев, под их боярским русским кафтаном западная демократическая блуза?
Если мы хотим построить русскую демократическую нацию, а не новый вариант «служилого народа», то её модель мы можем взять только с Запада (разумеется, Запада как системы национальных государств, а не Запада мультикультурализма). И взять не просто «технологию», но сам руководящий принцип (политическая субъектность народа), в противном случае это будет тело без души. На этом пути неизбежен будет слом истинно «почвенной» политической структуры – системы неподконтрольной обществу надзаконной российской власти, «присутствие» которой в русской истории прослеживается на протяжении почти шести столетий. Борьба за русскую нацию – это борьба за демократию. И в этом смысле русский национализм, поскольку он хочет соответствовать своему назначению, а не имитировать его, продолжая тиражировать мифы об «особом пути», действительно обречён на западничество. Вопрос же, возможна ли в принципе адаптация западного феномена нации на незападной почве (Неменский, например, считает, что возможна, и приводит в пример такие православные страны как Греция, Болгария и Румыния) выходит за рамки теоретического обсуждения, он может решаться только на практике.
