Продолжая рассмотрение воззрений С. Сергеева на русскую историю отметим следующий факт: он совершенно справедливо пишет, что в XI-XII веках на Руси, по крайней мере в интеллектуальных кругах уже существовало понятие о национальном единстве всех русских земель. При этом автор упорно говорит о древнерусском государстве, используя термин «Киевская Русь», который в настоящее время считается устаревшим и практически не используется в научном обороте. Основания для использования этого термина, Сергеевым не приводятся.
Особенно интересной является трактовка автором проблемы единства древнерусского государства. Сергеев задаёт два вопроса. Во-первых, существовало ли единство «древнерусской народности» и во вторых насколько осознавалось это единство большинством населения. Эти два вопроса удивительны, потому что с одной стороны автор заявляет о себе как о стороннике единства русского народа в период существования древнерусского государства, с другой стороны пользуется при этом терминологией, для этого приспособленной крайне плохо («Киевская Русь», «древнерусская народность»).
Напомним, что рождение концепции «древнерусской народности» связано с влиянием политики на науку, когда советское государство и его национальная политика требовало обоснования существования отдельных этносов украинцев и белорусов. Произвести их «из пустоты» совершенно невозможно, поэтому была придумана идея «древнерусской народности», после распада, ставшая материалом, из которого выросли современные русские, украинцы и белорусы.
Мнение это, впервые обоснованное В. Мавродиным, фактически не основывается ни на чем, кроме политических требований того времени, когда оно создавалось[1], и поэтому решительно уступает традиционному подходу русской исторической науки, которая говорила о существовании русского народа, который в период древнерусского государства еще не разделился на великороссов, малороссов и белорусов. Точно также подходят к схоже проблеме на Западе, где не говорят о существовании мифической «древнефранцузской народности», но начиная со времен образования Французского королевства считается, что отдельные племена франков и романизированных галлов слились в один французский народ.
Говоря о русском народе в древнейший период его истории можно с уверенностью утверждать, что его существование вовсе не было эфемерным и обладало всеми теми признаками, которые позволяют говорить о нем как о едином народе. В то время существовало единство языка, культуры, права и политического устройства Руси. Говорить о племенных различиях совершенно бессмысленно, так как письменные упоминания отдельных племен прекращаются в Х, максимум XI веках. А такой распространенный маркер племенной принадлежности, как височные кольца, теряет свою уникальность в XII веке[2], причем здесь можно уверенно говорить о влиянии традиции, долгое время сохранявшей устоявшийся облик ювелирных украшений после исчезновения племенной «особости» их первоначальных создателей. Нет никаких сомнений, что уже в XI веке большая часть отдельных восточнославянских племен сливается в единый русский народ, о чем С. Платонов писал: «…еще в глубокой древности Русь стала терять черты патриархального племенного быта... …единство племени языка и религии делали из Руси одну страну, из русских славян – один народ»[3]. Это подтверждается и генетическими исследованиями, так как вариации Y хромосомы почти идентичны[4] у русских, украинцев и белорусов, а небольшие отличия объяснимы влиянием соседей: на белорусов – балтов, а на украинцев степных народов по Южной границе.
Удивляет позиция автора, когда он посвятив целый ряд страниц работы доводам в пользу «русского единства Киевской Руси», немедленно переходит к утверждению, что единой русской нации (по словам автора «протонации») не существовало. На основании чего же делается такой вывод? Во-первых, на основании отсутствия политических институтов, в виде единого общенационального парламента (веча). Но такое утверждение нельзя счесть ничем иным, как совершенно неуместной модернизацией и попыткой применить к народу Средневековья требования относимые к народу Нового времени. Политические институты в том смысле, который вкладывает в эти слова Сергеев, ровно так же отсутствовали в это время у других народов Европы, субъектность которых он, однако, в отличие от русских, охотно признает.
Нельзя не отметить, что отсутствие общерусского вече вполне заменялось такими институтами как общерусские княжеские съезды, решения которых имели силу над всей русской землей и единое правовое поле, на основе кодекса «Русской правды». Ровно то же самое мы видим и в Западной Европе, от которой древнерусское государство, получается, ничем не отличалось.
Во-вторых, причиной отрицания наличия русского народа является по мнению автора преобладание региональной идентичности над общерусской. Но проблема этого тезиса в том, что он на самом деле подтверждает совсем иное, а именно, вновь сходство ситуации на Руси и в Европе. Хорошо известно, что как раз время Средних веков стало эпохой наивысшего расцвета регионального сознания европейцев. Жители Франции мыслили себя французами лишь во вторую очередь, в первую - они считались фламандцами, бургундцами, нормандцами и аквитанцами. И это чувство подкреплялось тем, что король Франции сидел в далёком от них Париже, а здесь поблизости сидел «свой» герцог или граф, который оказывал на жизнь и крестьян, и горожан, и знати, гораздо большее влияние.
Удивляет оценка Сергеевым такого памятника древнерусской литературы как «Слово о погибели русской земли», которое он комментирует словами, что данный текст говорит нам о том, что автор его видел русскую идентичность исключительно в качестве религиозной. Тут мы вновь видим пример модернизма, так как очевидно, что в данную эпоху можно было говорить о единстве исключительно с точки зрения единства веры и языка, народа, который находится под управлением одной династии. Единство французов, немцев, англичан в это время понималось абсолютно также.
Говоря о московском периоде существования русского государства, Сергеев к сожалению, оказывается в плену эффектных формулировок В. Ключевского о «тягловом» характере московского государства. Эти формулировки своей кажущейся простотой и универсализмом уже испортили не одно поколение историков и успешно продолжают свою разрушительную работу. Но, естественно, занимающиеся историей России специалисты не могут не знать, что никакого различия сословий «не правами, а повинностями» не существовало. Сословия в московском государстве различались именно правами, причем эти права хорошо изучены в исследовательской литературе и описаны в источниках.
Естественно имели сословия и повинности, как имели они их во всех европейских странах (включая и благородное сословие, повинностью которого был «налог кровью»). Причем специфика государств, находящихся под постоянной угрозой со стороны завоевателей приводила везде к удивительному сходству – повинностей становилось больше, уровень их формализации возрастал. Если мы посмотрим на положение дел, скажем, в Испании, то обнаружим, что там условия потребности в постоянной военной силе во время Реконкисты, привели к тому, что кабальеро оказалось столь же подчинены целесообразности ведения постоянных войн с маврами, как и московское служилое сословие необходимости воевать с татарами. Отметим также что для московского периода характерны такие правовые признаки средневекового сословного устройства: как право на выезд и иммунитеты. Более того именно в московском государстве очень долгое время существовало местничество - типично сословная организация, основанная на привилегии первенства.
Вопреки мнению автора, невозможно отрицать именно вассальный характер службы московского боярства, так как возможность выезда окончательно исчезает лишь при Иване IV, а до него каждый русский вассал имел право свободно покинуть своего сеньора (хотя сами эти термины и не употреблялись). Более того, удельные князья совершали отъезд со своими владениями, что порождало распространенное явления, перехода княжества «Из Руси в Литву» и наоборот. Кстати право выезда держалось в Московском государстве существенно дольше, чем в Европе, так как во второй половине XVI века выезд французского графа в подданство например императора Священной римской империи был совершенно немыслим.
Сергеев пишет о власти московских государей не ограниченных никаким нормами. Но на чем основывается подобное смелое утверждение? Как минимум до XVI века мы вовсе не можем говорить о наличии абсолютизма, так как в это время сохранялось устройство государства идущее еще со времен древней Руси. Даже самые склонные к автократическому правлению князья, такие как Владимир Мономах и Андрей Боголюбский – абсолютными монархами не были. Не были ими и московские князья. Абсолютизм начинает формироваться в Московском государстве, лишь начиная с Ивана III. Но удивительным образом, это как раз тот самый период, когда абсолютизм появляется и в Европе, например, в правление короля Франциска I.
Казалось бы, начиная с XVI в московском царстве начинается время тирании, и Сергеев как раз придерживается этот точки зрения, говоря о феномене русской власти «автосубъектной и надзаконной» (опять со ссылками на конспиролога А. Фурсова, которого автор очень любит цитировать), не имевшей аналогов ни на Западе, ни на Востоке. Но как раз в это время начинается регулярный созыв Земских соборов без которых не принималось ни одно более-менее важное решение в русском государстве. Более того, к XVII веку русский парламентаризм развился до такой степени, что от соборов перешел к фактическим ранним формам парламента, которые мы наблюдаем в совете ополчения Ляпунова, о котором С. Платонов писал: «…не только ратные люди принимали участие в обсуждении земских дел, но и духовенство и посадские»[5]. Совет ополчения был постоянно действующим органом, в который входили выборные люди от служилого дворянства, духовенства и горожан, то есть классических трех сословий.
Нельзя забывать и о роли в московском государстве боярской Думы, значение которой постоянно игнорируется автором, в то время как Дума была фактически русской палатой лордов, обладавшей немалой властью, так как все законы Московского государства выходили со стандартной формулировкой: «Государь указал и бояре приговорили». Ни один закон без ведома боярской думы быть издан не мог, поэтому заявляя, что власть царя не была «ограничена никакими нормами», Сергеев идет на очевидную подмену фактов. Эти нормы были и воплощались они в обычном праве и власти, которой обладала Дума. Пойти против обычая и боярства не мог даже такой сумасбродный и тиранический правитель как Иван IV, который был вынужден для осуществления своих планов прибегать к разделению правового поля страны на опричнину и земщину, при этот сознательно жертвуя своими правами государя по отношению к земщине.
Более того, аристократический, а вовсе не деспотический характер московского государства подтверждается виднейшим исследователем русского боярства С. Платоновым, который применительно к XV веку, когда в Московское княжество начинают массово выезжать удельные князья, писал: «Они не довольствуются положением прежних бояр при князе, а стараются достигнуть новых прав, воспользоваться всеми выгодами своего нового положения. Помня свое происхождение, зная, что они – потомки прежних правителей русской земли, они смотрят на себя и теперь, как на «хозяев» русской земли, с той только разницей, что предки их правили русской землей поодиночке, по частям, а они, собравшись в одном месте, около московского князя, должны править все вместе всей землей»[6]. То есть никакой деспотии не существует, но вместо нее мы видим осознание власти над русской землей осуществляемой совместно великим князем московским и Рюриковичами из удельных княжеств.
Сергеев пишет о Швеции: «ни одна война не может быть объявлена и ни один мир не может быть заключен без согласия сейма». Однако, то же самое было в России в отношении Боярской думы, а по наиболее важным вопросам – Земского собора. В это же время, органы сословного представительства во многих европейских странах постепенно перестают собираться вовсе. Во Франции на протяжении 200 лет в XVII-XVIII веках Генеральные штаты не собираются и в стране отсутствует какое-либо представительство. В сравнении с этим русские аристократическая боярская Дума и сословный Земский собор выглядят в этот период просто цитаделью европейской демократии.
Сергеев ссылается на зафиксированное в документах презрение Ивана IV к польской системе выборов короля. И это действительно правда. Более того это обычное отношение всех европейских монархов восходящих на трон по праву рождения к тем, кого на этот пост избирали. Отмечу, что Иван IV ни слова не сказал про сомнительность статуса суверенов Священной Римской империи, Франции, Испании, которые с его точки зрения были вполне самодержавны и независимы от воли толпы, почему осуждал лишь польского, шведского и английского монарха, чья власть была ограничена. Как явно отрицательное явление воспринимали эти ограничения все монархи тогдашней Европы.
Говоря об альтернативе «деспотическому московскому государству» Сергеев пишет о Великом княжестве Литовском, полагая его единственно возможным вариантом развития основанном на других «немосковских» принципах. Но проблема здесь в том, что после Кревской унии 1385 года Литва, несмотря на то, что была населена преимущественно русским народом, начинает постепенно переставать восприниматься как русская земля. Литва становится синонимом чуждого Руси, врага русских, а переход на сторону Литвы со временем начинает выглядеть как измена (что мы хорошо видим на примере Новгорода и восприятию «литовской партии» самими новгородцами).
Кроме того, не стоит забывать, что система взаимоотношений власти с городами и областями в Литве был связан вовсе не с природным демократизмом литовской элиты, а с тем, что власть князя в Литве была гораздо более архаична и слаба, чем на Руси, что вынуждало князей прибегать к договорным отношениям. Причем этому явлению сложно дать однозначную оценку, так как скажем для городов и их развития такая политика безусловно была благом, но вот для народа в целом и перспектив государства это благом не было, так как оказывалось непосредственно связано с ослаблением государства, которое постепенно утрачивало свои позиции и в итоге было инкорпорировано в польское государство, где литовская элита подверглась полонизации, а русский народ постоянно находился под угрозой утраты идентичности. Не знаю, что думает Сергеев, но я полагаю, что путь развития приводящий к уничтожению народа и его элиты, совсем не является альтернативой.
