Ох, как же не хочется начинать разговор о Евгении Евтушенко со строчки «Поэт в России больше, чем поэт»! Как же она затаскана, избита, как, в сущности, неловок этот парафраз некрасовского «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Но никак эту строчку не обойти, валуном стоит она на дороге. Ничего без нее не понять – ведь, несмотря на внешне универсальный смысл этого афоризма, «больше-чем-поэтом» в России удалось стать только ему, Евгению Евтушенко.
С точки зрения поэтов это, может быть, и особой удачей назвать нельзя. На взгляд человека непредубежденного это выглядит как беспрецедентный успех. Конечно не «Битлз», слывшие популярнее Иисуса Христа. Не «Битлз», но всё же…
В годы его расцвета о нем нельзя было не знать. Он, что называется, лился из утюгов. Можно было ни разу не открывать его книжек – Евтушенко так или иначе приходил к вам в дом. Включаете телевизор? Вот вам праздничный концерт на День милиции или «Голубой огонек» с хитом всех советских времен и народов «Хотят ли русские войны?» И песни на стихи того же автора в любимых народом фильмах, таких как «Ирония судьбы». А если этого мало – помпезный творческий вечер в концертной студии «Останкино».
Может быть, вы игнорируете телепрограмму? Тогда получайте свежие взволнованные строчки поэта в советских газетах, что-нибудь типа «израильская военщина известна всему свету» (это Галич, но моделью-то послужил именно Евтушенко). Вы учитесь в школе? Вот вам Евтушенко в списке обязательного внеклассного чтения или в каком-нибудь «монтаже» к очередной красной дате.
Евгений Евтушенко вышел на поэтическую сцену сразу же после смерти вождя народов и с течением времени стал достоверным слепком советской жизни в ее вторую, послесталинскую половину. Всех сторон этой жизни – и ее серых будней, и скудных праздников, и неуклонно иссякающего энтузиазма строителей светлого будущего, и рутинного промискуитета, и бравурных собраний, и цинизма идейно-грамотных карьеристов, и едкой щелочи вездесущей фарцы.
Он и сам был – поэт-парторг и поэт-фарцовщик.
Здесь требуется пояснение. Советская литература не знала недостатка в парторгах, причем разных оттенков и направлений. Тут и почвенник Куняев, и сталинист Грибачев, и либерал Твардовский. В то же время интеллектуально-творческая фарца была основой целых отраслей культуры – так, в популярной музыке плагиат был поставлен на промышленную ногу, а продвинутые режиссеры вовсю пользовались ходами и идеями, усвоенными на закрытых (от народа) просмотрах западного кино.
Но чтобы совмещать функции парторга и фарцовщика – на это нужен был талант Евтушенко. Тут он уникален. В этом смысле он был если не вдвое больше «обычного» советского поэта, то уж как минимум с коэффициентом «корень из двух».
Нужно было тщательно соблюдать баланс этих функций, и в этом поэт не подкачал. Парторг из него вышел либеральный – такой, который мог и начальство в сердцах ругнуть («Танки идут по Праге…»), и в нужный момент включить «своего парня», воспев отвязную пьянку хорошо потрудившихся людей или отпустив сальную шутку про женские прелести. Фарцевал же он вовсе не по-делячески, с душой, добросовестно просвещая невыездного советского человека насчет заморских чудес не хуже Юрия Сенкевича и железной когорты журналистов-международников. И даже лучше, ибо в стихах, а стихи тогда уважали.
Не Евтушенко придумал советскую туристическую поэзию. Ее основы заложил еще Маяковский, а дань ей отдали многие – и даже Николаю Заболоцкому на склоне дней довелось стихотворно отчитаться о командировке в Италию. Но Евтушенко в итоге превратил – при кротком непротивлении и даже финансовом содействии властей – поэтический туризм практически в дело жизни. Он объездил многие десятки стран, непременно стремясь убедиться, что в каждой стране живут красивые девушки, цветет прекрасная природа и готовятся вкусные блюда, но при этом всё – и девушки, и цветы, и жаровни – тоскует о Ленине и о социалистическом переустройстве общества.
Из сказанного можно было бы сделать вывод о том, что власть ценила и продвигала Евтушенко исключительно за его идеологическое рвение. Но это было бы неверно. Разве не было стихов? Конечно, стихи были.
Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья,
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
сутулый,
неумелый,
под снегом,
мягко падающим в тишь.
Уже и сам он,
как деревья,
белый,
да,
как деревья,
совершенно белый,
еще немного -
и настолько белый,
что среди них
его не разглядишь.
Ну хорошо же, правда? Ранний Евтушенко, ранний – еще практически невыездной. Но и ранний Евтушенко, и поздний, и удачный, и из рук вон плохой – это «какие надо стихи».
Бывают стихи, обращенные к каждому человеку в отдельности. Их иной раз и неловко бывает слушать в аудитории: тебе кажется, будто поэт открывает про тебя что-то такое, что ты хотел бы скрыть от окружающих, и твоя реакция может тебя выдать.
Бывают иные стихи, рассчитанные как раз на коллективное прослушивание, когда слушатели стремятся показать свою реакцию и почувствовать отклик соседа: «вы это слышали? каково? ловко завернул, да?» Такие стихи должны быть просты, ясны и логичны, они часто оканчиваются восклицательным знаком, они строятся на общем знаменателе, объединяющем коллектив.
У Евтушенко – стихи второго рода. Он всегда на миру, всегда пишет так, как будто бы выступает перед очередными металлургами, строителями, хлеборобами, рыбаками. Его исповедальность («Со мною вот что происходит…») никогда не идет дальше того, что можно рассказать в компании – причем еще в такой компании (вроде «делегации советских писателей в борьбе за мир»), в которой непременно присутствует сопровождающий из «органов».
Евтушенко в стихах может быть нравоучителен, обличителен, лих, игрив, патетичен, но у него нет неразрешимых проблем с самим собой. «Неужели я настоящий и когда-нибудь смерть придет?» - этот мандельштамовский вопрос для него не имеет смысла. Ну придет и придет, ответ-то уже готов: «Если будет Россия, значит, буду и я». Его вообще не волнует – а какой он, настоящий? Ему важно быть правильным.
В разное время под правильностью понималось разное. Быть простым и понятным народу. Клеймить наследников Сталина. Всей душой болеть за Фиделя, потом за Альенде с Корваланом, в общем, за всю мировую лумумбу. Потом клеймить американский империализм. Потом, когда повеяло перестроечным свежачком, снова взяться за наследников Сталина.
Вообще, быть на правильной стороне истории. Поэтому когда обнаружилось, что правильная сторона истории вовсе не здесь, не в СССР, не в России, переезд в США на профессорскую должность был логичнее, чем это казалось многим. Раз так поступил гегелевский мировой дух, чем Евтушенко хуже?
Евтушенко никак не повлиял на современную поэзию, но неутомимая пропаганда ленинских идей тут ни при чем. Борис Слуцкий был вообще убежденный коммунист, что не мешает ему оказывать огромное влияние на те стихи, которые пишутся здесь и сейчас.
А что касается Евтушенко – там влиять было просто нечем. Если вычесть отдельные штрихи, взятые у Маяковского и позднего Пастернака, то стихи Евтушенко, кажется, напрямую растут из сонма заводских ЛИТО, из советского дичка, которому Ходасевич так и не успел привить классическую розу.
Евтушенко по существу выпадает из традиции, стоит в стороне от той линии, которая соединяет тех, кто старше него, с теми, кто пришел позже – Цветаеву с Бродским, Г. Иванова с Гандлевским, обэриутов с лианозовцами.
Это тем более удивительно, что Евтушенко был феноменальнейшим знатоком русской поэзии. Ему были внятны авторы самые разные, в том числе совершенно на него не похожие, он неутомимо выискивал и открывал все новых и новых поэтов, а составленная им антология «Строфы века» стала настоящим памятником ему.
Любители пафоса опять говорят, что «ушла эпоха». На этот раз эпоха поэтов-шестидесятников. На самом деле это не совсем так. В смысле персоналий – жив еще Виктор Соснора, поэт куда более глубокий, чем большая то ли четверка, то ли пятерка эстрадников-стадионников. В функциональном смысле все это предприятие умерло вместе с Советским Союзом, когда прекратились игры с цензурой и самоцензурой, диалог «поэт и царь» рассыпался, а массовый читатель переключился со стихов на обогащение или выживание.
Так что же ушло от нас 1 апреля в г. Талса, штат Оклахома, США? Наверное, памятник эпохе. И еще больше – памятник самому себе. И живой человек, которого очень жаль.
А все же любопытно – что было бы, если бы он не взял себе уютную малоросскую фамилию «Евтушенко»? Может быть, поэт Евгений Гангнус писал бы глубже, интереснее?
