Манифестом 17 октября 1905 г. впервые за все века русской истории верховная власть в России гарантировала своим подданным основные гражданские права и даровала им права политические, ставя себя под – пусть и ограниченный -- контроль общества, отрекаясь тем самым от своей надзаконной сущности. Хотя в Манифесте не прозвучало слово «нация», именно 17 октября 1905 г. следует считать днём рождения русской политической нации. Недаром один из идейных вождей освободительного движения либерал-националист П.Б. Струве писал позднее, что «актом 17 октября по существу и формально революция [1905 года] должна была завершиться».
Но судьба новорождённой нации висела буквально на волоске, подвергаясь смертельной опасности как «справа», так и «слева». С одной стороны, значительная часть имперской бюрократии воспринимала акт 17 октября как временную уступку и не собиралась расставаться с привычным надзаконным стилем управления. С другой стороны, большей части интеллигентской общественности Манифест виделся лишь первым этапом в осуществлении её социалистических грёз, и в этом она совпадала не только с рабочим движением, но и с крестьянским бунтом, происходившем под лозунгом «чёрного передела» -- отъёма и равного распределения помещичьих земель.
Вплоть до 1907 г. Россия переживала новую Смуту. Её разрывали крайности, каждая из которых вела прямиком к диктатуре – правой или левой. И это естественно при катастрофической слабости в стране среднего класса. Идеи Манифеста 17 октября могли обрести под собой прочный социальный фундамент только тогда, когда класс этот стал бы реальной общественной силой. Указанную задачу и должны были решить реформы П.А. Столыпина, назначенного Председателем Совета министров в июле 1906 г.
Столыпин был последним шансом Петербургской России для её эволюционного перехода к национальному государству европейского типа. Именно в годы его премьерства впервые за всё время существования империи Романовых русский национализм стал действительной (а не декоративной, как при Александре III) государственной программой. Да, как справедливо отмечалось в мемуарной и научной литературе, в реформах Столыпина не было ничего принципиально нового, не предлагавшегося ранее теми или иными его предшественниками, однако, заслуга Петра Аркадьевича как раз в том и состояла, что он сумел все эти прекрасные, но лежавшие годами под сукном предложения сделать неотложными правительственными мерами и незамедлительно принялся за их энергичную реализацию.
Без распространения права частной собственности, других гражданских прав и грамотности на подавляющее большинство русских -- крестьян – построить русскую нацию было невозможно. Уже через полтора месяца после назначения на должность новый премьер обнародовал главные пункты своего курса: улучшение крестьянского землевладения и землепользования, введение всеобщего начального образования, гражданское равноправие, неприкосновенность личности, введение всесословного волостного самоуправления и т.д. 5 октября 1906 г. был издан указ, отменявший все правоограничения лиц крестьянского сословия. 9 ноября -- указ «О дополнении некоторых постановлений действующего Закона, касающегося крестьянского землевладения», который предоставлял крестьянам право выхода из общины со своим земельным наделом, переходившим из временного владения в личную частную собственность (принят Третьей Думой в качестве закона 14 июня 1910 г.). Обрело полную свободу переселенческое движение, стимулируемое теперь рядом льгот: выдавались ссуды, достигавшие 400 руб., на новом месте переселенцев ожидали 15 десятин земли и 3 десятины леса на душу мужского пола. Ещё ранее Министерство народного просвещения выработало законопроект «О введении всеобщего начального обучения». На его первом обсуждении правительством 8 августа 1906 г., в частности, прозвучало, что в ближайшие годы усилия и средства МНП будут сосредоточены на развитии школы в Центральной России, чтобы «постепенно двигаться от центра к окраинам». Открытие новых школ и признание готовности того или иного региона к обязательному обучению возлагалось на земства и городские органы самоуправления, министерство брало на себя содержание преподавателей. В проекте формулировались основные параметры новой школы: её бесплатный характер, возраст учащихся (8 – 11 лет), продолжительность учебного процесса (4 года), число учащихся, приходящихся на одного учителя (не более 50 человек), протяжённость школьного района (3 версты в диаметре) и т.д. Срок реализации было предложено определить в десять лет – 1907 – 1917 гг. В конце 1906 г. Министерство внутренних дел представило проект закона о создании всесословной волости в качестве мелкой земской единицы, но яростное сопротивление дворянства не позволило провести эту идею в жизнь.
Споры об успешности столыпинского курса сегодня ведутся, наверное, не менее бурно, чем в годы его проведения. Поскольку реформы реально осуществлялись всего семь с половиной лет (1907 - 1914) и были оборваны войной, однозначно утверждать, что они провалились столь же нелепо, как и настаивать на их безусловной победе. Первые результаты начатых преобразований скорее обнадёживают, чем разочаровывают. Всего к 1916 г. из общины вышли почти 2,5 млн дворов (почти 27% крестьян). 914 тыс. владельцев сразу же продали свои наделы, чтобы переселиться за Урал или в города. Единоличное владение хуторского или отрубного типа завели 1 млн 210 тыс. домохозяев 47 губерний Европейской России (немногим более десятой части общего числа крестьянских хозяйств в последней), что составило около 15,4 млн десятин земли. С учётом многовекового господства общинных традиций это не такая уж и скромная цифра.
Кроме того, далеко не все крестьяне, получившие наделы, имели надобность выходить из общины, утратившей свой прежний принудительный характер, поэтому количество тех, кто подал заявления относительно землеустройства как такового (т.е. пожелавших провести внутринадельное размежевание, не обязательно выходя из состава сельского общества), гораздо больше – 6,2 млн -- «две трети общинников» (В.Г. Тюкавкин). А, вопреки устоявшемуся мнению, цель столыпинской аграрной реформы состояла вовсе не в разрушении общины, а в том, чтобы снять путы с крестьянской самодеятельности, а уже где последняя будет себя проявлять – на хуторе или внутри общины, закон этого не предписывал.
Процент, выходцев из сельских обществ был особенно велик в Новороссии (до 60), на Правобережной Украине (до 50), в ряде центральных губерний – Самарской (49), Курской (44), Орловской и Московской (в обоих - 31), т.е. в областях либо с развитым рыночным хозяйством, либо страдавших от острого малоземелья. Из великорусских губерний хуторское хозяйство стало решительно преобладать на Псковщине (82%). По данным германской правительственной комиссии, изучавшей в 1911 – 1912 гг. русский аграрный опыт, абсолютное большинство обследованных хуторских или отрубных хозяйств добились качественного улучшения землепользования, урожайность там превышала общинную на 14%. Крестьяне активно скупали землю, в 1916 г. им уже принадлежало почти 89% всех посевных площадей, а помещикам соответственно – немногим более 11%.
Тульский крестьянин-толстовец М.П. Новиков описывает в своих воспоминаниях период 1908 – 1914 гг. как «крестьянский золотой век»: «…в деревнях все быстро улучшалось… заводились деньжонки у мужиков и, если они не были горькими пьяницами, у них появлялся хороший инвентарь, сбруя, ставились новые и перекрывались железом старые хаты, прикупалась земля… Появлялись у некоторых даже граммофоны, хорошие гармошки. Не один и простой праздник не обходился без белого хлеба и баранок. А в большие праздники все покупали 20 – 30 килограммов белой муки. Картошку без масла ели уж только любители. Девки и парни приходили на Пасху с фабрик в таких нарядах, что нельзя было уже узнать – то ли это мужицкие, то ли господские дети… Хорошее, золотое было время для старательных и более трезвых крестьян. О нужде были разговоры только в семьях пьяниц».
Другой, подмосковный крестьянин-толстовец С.Т. Семёнов, один из первых у себя в деревне вышедший на отруб, высказывал в 1915 г. надежду на кардинальное общественное обновление сельской России: «…с выделами должно распространяться и сознание, что один в поле не воин, и идти сознательное объединение крестьян на почве хозяйственных интересов. Таким образом, должна воспитываться необходимая общественность, отсутствие которой отличает русский народ от других наций, и нелюбовь к чему русского человека причиняла в прошлом огромный вред всему народу». (Замечательно, кстати, что оба цитируемых крестьянских последователя учения графа Льва Николаевича приветствовали столыпинскую реформу в полном противоречии со своим учителем, её безоговорочно отвергавшим).
Обретение гражданского равноправия и рост материального благополучия крестьянства сказались и на его представительстве в высшей школе и культуре. Процент крестьянских юношей, учившихся в университетах с 1906 по 1914 гг. увеличился почти в два с половиной раза – 5,4 и 13,3 соответственно (а лица из всех непривилегированных сословий вкупе дали к 1916 г. 55% университетских студентов). В специализированных технических и народнохозяйственных высших учебных заведениях крестьян было ещё больше – например, в инженерных институтах в 1914 г. – 22,4% (в 1895 г. – 9,4%), в 1915 г. в аграрных высших школах – 31,3% (в 1895-м – 8,2%). В 1912 г. доля крестьян в военных училищах составила 18,18%, превысив долю потомственных дворян (15,27%), совсем недавно там господствовавших (63,89% в 1894 г.). В литературе появилось весьма яркое «крестьянское» направление: в 1911 г. вышли в свет первые сборники стихов Николая Клюева и Сергея Клычкова, в 1916-м – Сергея Есенина, активно печатались их соратники Пётр Орешин, Пимен Карпов, Александр Ширяевец, Алексей Чапыгин…
Таким образом, крестьянские выходцы начали оспаривать у дворян даже те сферы деятельности, которые веками были их вотчиной – военное дело и писательство. Культурный разрыв между элитой и «народом» начал заметно сокращаться. Ф.А. Степун считал, что «еще десять-двадцать лет дружной, упорной работы, и Россия, бесспорно, вышла бы на дорогу окончательного преодоления того разрыва между “необразованностью народа и ненародностью образования”, в котором славянофилы правильно видели основной грех русской жизни».
Ассигнования на нужды начального образования в столыпинский период выросли почти в четыре раза: с 9 млн до 35,5 млн руб. В 1910 г. доля государственных средств на содержание земских училищ составило 36,5% общей суммы расходов на них (доля земств – 56,7%, сельских обществ – 6,8%). Хотя законопроект о введении всеобщего образования не был окончательно утверждён до падения монархии, деятельность МНП в данной сфере с 1908 г. стала официально обозначаться как «подготовительные работы по введению всеобщего начального образования». Рост ассигнований МНП на нужды начальной школы с большим отрывом опережал финансирование среднего и высшего образования и науки: в 1905 г. эти траты составили 18% всех расходов ведомства, в 1907 – 21%, в 1908 – 30%, а в 1912 – уже 52,6%, при том, что доля государственного бюджета, выделяемого МНП, в 1903 – 1912 гг. увеличилась более чем в два раза (это составило наибольший относительный рост расходов среди всех центральных ведомств).
За период 1893 – 1914 гг. число земских одноклассных училищ увеличилось более чем в три раза: в 1893 г. было 13,3 тыс. с 910,6 тыс. учеников, к началу 1915 г. – 43,67 тыс. с 3 млн 73 тыс. учеников. В большинстве уездов, согласно информации от земств, введение всеобщего обучения могло состояться в 1918 – 1920 гг. К 1916 г. всего действовало 189,5 тыс. школьных комплектов (из них 139,6 тыс. по ведомству МНП), для реализации идеи всеобщего обучения оставалось открыть ещё 151 тыс. комплектов. «Можно с уверенностью предположить, что если бы России удалось избежать участия в Перовой мировой войне и вызванных ею потрясений, всеобщее обучение в центральных регионах страны было бы введено к началу 1920-х гг.» (И.В. Зубков).
В годы реформы за Урал переселилось 3 млн 772 тыс. человек, из них осталось на новом месте большинство – 2 млн 745 тыс. (правда, далеко не все разбогатели, и из этих недовольных жизнью переселенцев позднее будет черпать кадры антиколчаковское партизанское движение). Сибирь, ещё недавно лежавшая «географическим трупом», активно развивалась. К 1911 г. там были освоены 30 млн десятин целины. Сибирская железная дорога, ранее убыточная, стала давать к 1912 г. 400 тыс. руб. чистого дохода. К 1914 г. из Сибири вывозилось 50 млн пудов хлеба и 5 млн пудов масла, рост скота и посевов почти вдвое превышал рост населения. Именно тогда была намечена схема создания на сибирских землях нового индустриального района. Другой индустриальный район уже заработал в Донбассе и был воспет в известном стихотворении Блока «Новая Америка» (1913):
На пустынном просторе, на диком
Ты всё та, что была, и не та,
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта...
Черный уголь - подземный мессия,
Черный уголь - здесь царь и жених,
Но не страшен, невеста, Россия,
Голос каменных песен твоих!
Уголь стонет, и соль забелелась,
И железная воет руда...
То над степью пустой загорелась
Мне Америки новой звезда!
Столыпинские преобразования подготовили «исключительный хозяйственный подъем» (В.И. Гурко) России в предвоенные годы, когда она по величине национального дохода (7,4% от мирового) вышла на четвёртое место в мире после США, Германии и Великобритании, а по темпам экономического роста (7% в год) – на первое. Важно отметить, что на сей раз подъём этот шёл не за счёт благосостояния народа, а напротив, сопровождался ростом уровня жизни последнего. Если в 1900 г. доход одного человека в среднем составлял 98 руб., то в 1912-м -- уже 130 руб., т.е. повысился более чем на 30%.
В империи развивалась легальная политическая жизнь – к февралю 1917 г. насчитывалось 45 партий общероссийского уровня (а включая локальные – 205), представлявшие весь возможный политический спектр – консерваторов, либералов, социалистов. Росли, как грибы после дождя, разнообразные общественные организации. Только за 1906 – 1909 гг. были образованы, по данным русского правоведа Н.П. Ануфриева, 4801 общество. В одной Москве в 1912 г. насчитывалось более 600 различных обществ и клубов, а в Петрограде к октябрю 1917 г. – около 500. К 1914 г. существовало свыше 100 обществ учителей, около 40 – фельдшеров, более 150 – служащих частных предприятий. В период с 1905 по 1917 г. возникло около 120 новых научных обществ, их общее число превысило 300. Всего же в этот период, по оценкам американского исследователя Джозефа Брэдли, в Российской империи числилось около 10 тыс. добровольных обществ. Особо нужно сказать о колоссальном подъёме кооперативного движения, тот же Брэдли полагает, что по количеству кооперативов Россия в предреволюционные годы занимала первое место в мире (в 1905 г. их было 4 тыс., в конце 1914 г. – 30 тыс., на 1 января 1917 г. – 63 тыс.). «…Даже человеку с закрытыми на общественную жизнь глазами нельзя было не видеть быстрого, в некоторых отношениях даже бурного роста общественных сил России накануне злосчастной войны 1914 года», -- вспоминал позднее Ф.А. Степун.
В 1907 – 1914 гг. в России впервые происходила не фасадная, «техническая» европеизация, а структурная, менявшая социокультурные основы страны, заложенные ещё в XV столетии. Об этом очень хорошо написала в своих воспоминаниях умный и наблюдательный меньшевик Н. Валентинов (Н.В. Вольский): «В 1912 г. я остро чувствовал преображение страны новым духом… Ускоренно шла индустриализация. Целыми пластами уходила земля из дворянских рук. Шло широкое жилищное строительство. Улучшалось городское и земское хозяйство, в деревне внедрялась разного рода кооперация. Вырастал новый быт, новый тип рабочего, новый тип интеллигенции. Не на поверхности, не в сознании только передовых людей, а в самых глубоких, доселе плохо или совсем не затронутых недрах появились и укреплялись элементы европеизма… В 1907 – 1914 гг., желая “глазом своим” посмотреть, что сделалось со страной после всколыхнувшей её бури революции… я посетил множество городов – Казань, Нижний Новгород, Самару, Сызрань, Вольск, Саратов, Тамбов, Моршанск, Суздаль, Романово-Борисоглебск, Владимир, Кострому, Харьков, Одессу, Крым, Туапсе, Новороссийск, Владикавказ, Ростов, Батум, Тифлис, Камышин, немецкие колонии на Волге и т.д. и т.д. И всюду видел – оживление, подъем, даже грюндерство, рост культурных потребностей, в народных массах жажду образования… В поездках по России я всюду видел борьбу – старого и нового, двух экономических и культурных формаций, двух начал, двух “душ”. Одна душа многовековая, восточная, византийско-татарская, проросшая некультурностью, духом Победоносцева…, косных навыков, обрядов, быта с остатками Московии XVII века. И рядом – другая Россия, вытеснявшая старую, ее преобразовывавшая и, несмотря на все преграды, экономически, культурно, психологически, бытом своим и всем прочим отходившая от Востока к Западу».
Похожую характеристику указанного периода находим и у Г.П. Федотова: «Восьмилетие, протекшее между первой революцией и войной, во многих отношениях останется навсегда самым блестящим мгновением в жизни старой России. Точно оправившаяся от тяжелой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет. Горячка строительства, охватившая все города, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатевшая Россия развивала огромную духовную энергию».
Да, положительная динамика предвоенной России несомненна. Но беда в том, что она постоянно находилась под угрозой срыва, ибо экономические, политические и социокультурные новоделы не отвердели ещё в виде устойчивых, самовоспроизводящихся общественных институтов – нужно было немалое время, чтобы они воспринимались как естественные условия существования народа.
В деревне, несмотря на рост её благополучия, проблема малоземелья (по крайней мере, для Центральной России) пока не была решена, и крестьяне продолжали мечтать о переделе помещичьих угодий. Между «частниками» и завидовавшими им «общинниками» вспыхивали многочисленные конфликты. При всех гигантских подвижках в развитии начального образования, к 1913 г. доля учащихся среди населения страны поднялась только до 5%. Несмотря на очевидный экономический рост, Россия 1913 г. по объёму промышленного производства отставала от Германии в 6 раз, а от США в 14,3 раза; годовое производство хлебов на душу населения составляло 26 пудов, в США – 48, в Канаде – 73; национальный доход на душу населения был ниже, чем в Германии в 2,9 раза, чем во Франции – в 3,5 раза, чем в Англии – в 4,3 раза, чем в США – в 6,8 раз. Младенческая смертность в 1906 – 1910 гг. составляла 247 на тысячу родившихся, а в Германии – 174, во Франции – 128, в США – 121, в Англии – 117. Ожидаемая продолжительная жизни в 1907 – 1910 гг. для православных – 32 года (мужчины) и 34 года (женщины), в то время как в Германии соответственно – 46 и 49, во Франции – 47 и 50, в США – 49 и 52, в Англии – 50 и 53.
А главное, верховная власть и общество по-прежнему находились в состоянии холодной гражданской войны. Многие ретивые чиновники всё ещё видели очаги революции в любых проявлениях общественной инициативы – только один показательный по своей курьёзности пример: в 1910 г. представитель Департамента полиции в Особом совещании по пересмотру «Правил» об общественных организациях М.И. Блажчук приравнял по степени опасности для государства общества воздухоплавания к просветительским обществам, ибо «обе эти категории обществ… представляются особо важными, а потому требующими и особо бдительного надзора. Путем открытия громадного количества просветительных обществ народное образование стремительно стало переходить в руки неблагонадежных элементов. Авиаторское искусство, будучи предоставлено такому же свободному развитию и очутившись в руках тех же элементов, может стать в недалеком будущем орудием истребления крепостей, Императорских резиденций и т.п.» В свою очередь большинство интеллигенции не желало видеть никаких позитивных перемен и полагало, что в стране, как и встарь, царит «система опеки и бесконтрольного правительственного надзора» (А.И. Каминка).
Сохранялся, говоря словами В.А. Маклакова, «ров» между властью и обществом -- их «недоверие друг к другу, отсутствие общего языка, которое мешало совместным действиям», причём «обе стороны были неправы»: «Неразумная линия прогрессивного общества находила свое объяснение и оправдание в неискренней политики власти». После смерти Столыпина его преемники не сумели наладить взаимоотношения правительства с Думой, и последняя опять сделалась легальным центром политической оппозиции.
Так что Столыпин не ради красного словца твердил о необходимых для успеха реформ двадцати годах покоя – «внутреннего и внешнего». «…Мы потеряли с устройством крестьян 20 лет, драгоценных лет, и надо уже лихорадочным темпом наверстывать упущенное. Успеем ли наверстать. Да, если не помешает война», - такие тревожные мысли, по свидетельству И.И. Тхоржевского, преследовали премьер-министра. «…Нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии. Напротив того, каждый год мира укрепляет Россию не только с военной и морской точек зрения, но и с финансовой и экономической. Но, кроме того, и главное это то, что с каждым годом зреет: у нас складывается и самосознание, и общественное мнение. Нельзя осмеивать наши представительные учреждения. Как они ни плохи, но под влиянием их Россия в пять лет изменилась в корне и, когда придет час, встретит врага сознательно. Россия выдержит и выйдет победительницею только из народной войны», -- писал Пётр Аркадьевич за месяц с небольшим до своей гибели русскому послу в Париже А.П. Извольскому.
Смог бы Столыпин не допустить губительного втягивания России в мировую войну? Сумел бы он и дальше вести успешную политическую игру с Думой? Действительно ли его отставка в 1911 г. была уже предрешена? Бессмысленно сегодня гадать об этом. Проблема в другом: в который раз из-за отсутствия нормального общественного организма судьба России оказалась в зависимости от судьбы одного – пусть и выдающегося – человека, т.е., в конечном счёте, от случайности. Кто бы ни стоял за Богровым, выстрел его оказался роковым… За месяц до Февральской революции Л.А. Тихомиров, во многом не согласный со Столыпиным и нередко критиковавший его «справа», записал о нём в дневнике: «Завелся “раз в жизни” человек, способный объединить и сплотить нацию, и создать некоторое подобие творческой политики – и того убили! … Но кто бы ни подстроил этого мерзкого Богрова, а удача выстрела есть все же дело случая, попущения. Все против нас, и нет случайностей в нашу пользу».
