Статья опубликована в: Вопросы национализма, 2013, № 2(14), с.137-145.
В статье «Русофобия как идеология» (ВН-13) я попытался описать русофобию не как определённого типа отношения к России и русским, а как цельный комплекс идей и исторических трактовок, который имеет свой вполне прослеживаемый генезис и развитие. Однако у этого явления есть и другая сторона – русофобия как практика, то есть целенаправленные действия по уничтожению чего-либо русского, причём именно как русского. Здесь вряд ли можно найти единую систему таких практик, скорее это набор очень разнообразных методов устранения русскости в самых разных её аспектах и проявлениях. Многолетняя история их применения позволяет говорить об их систематичности, а значит и важности их описания.
Русская идентичность с давних столетий становилась помехой для различных политических сил, не заинтересованных в сохранении той исторической памяти и того культурного багажа, который она несла и передавала из поколения в поколение. Само утверждение русского самоназвания среди всех восточных славян в XIII-XIV вв. было вызвано фактом распада древнерусской политической общности и осознанием трагичности этого события. Единственным хранителем наследия Древней Руси становилась Русская церковь, членство в которой на многие столетия стало главным критерием русскости. Это сделало этническую идентичность на удивление глубоко укоренённой и широко распространённой. В отличие от западных культур, в которых осознание себя «англичанами» или «французами» даже в XIX веке было свойством преимущественно высших слоёв общества, здесь русское имя было усвоено также и крестьянским населением. В каждом селе священник говорил о «нашей русской вере», о «Русской церкви». Широкие народные массы и в Московском государстве, и на Западной Руси знали, что они люди «русской веры», и живут на «Русской земле», ярким свидетельством чему служат сохранившиеся до наших дней пограничные «опросные листы». При этом человек, перешедший в другую веру, уже не виделся русским, его воспринимали как представителя другого народа. И даже разделение на две митрополии в XV веке не нарушило этой идентитарной системы. Столь сильная идентичность, основанная на исторических корнях давно ушедшей эпохи и давно распавшейся общности, естественно мешала утверждению любой власти, не считающей себя русской.
Православие как главный хранитель и маркер русской идентичности оказалось главной мишенью для политики по её искоренению. Так было и в XVI веке, так же было и в ХХ-м. Польские власти Речи Посполитой создали такие условия, что с конца XVI века на протяжении нескольких десятков лет Православная церковь была под полным запретом. Но и появившееся тогда западнорусское униатство было скорее попыткой сохранения восточнохристианского обряда и церковнославянского языка, чем сменой веры. На протяжении нескольких сотен лет униатская церковь на Западной Руси сохраняла русское самосознание, из среды её священников вышли многие деятели русофильского движения XIX века. Лишь в самом его конце, стараниями главным образом митрополита Андрея Шептицкого, униатство было перенаправлено с сохранения русскости на борьбу с ней, приняв альтернативную – украинскую – идентичность. Однако к тому времени эта церковь уже давно не могла похвастаться своими представителями в среде аристократии. К середине XVII века высший слой западнорусского общества фактически перестал существовать, так как преимущественно принял католицизм, усвоив вслед за ним и польскую идентичность. Сохранение русскости в условиях общества с неполной социальной структурой, её выживание только в крестьянских и мещанских слоях не могло быть благоприятной средой для развития культуры. Дерусификация Западной Руси началась с её обезглавливания, и лишь с наступлением века участия в политике широких народных масс потребовался новый проект, специально направленный на лишение русской идентичности крестьянства и тонкого слоя мещан. Речь об украинстве.
Украинство идейно основано на русофобии, но имеет форму особой национальной идеологии. Собирая все наработанные к концу XIX века русофобские трактовки русского прошлого, оно вместе с тем предлагает восточным славянам Юго-Западной Руси иную идентичность, не просто освобождающую их от русского имени, но и противопоставляющую их всему русскому. Это по сей день самое мощное идеологическое оружие по дерусификации, о чём свидетельствуют его огромные успехи: десятки миллионов людей на Русской земле, отрицающих русское самоназвание и какую-либо положительную общность с другими русскими. Как оказалось, для этого даже не обязательно выучивать украинскую литературную норму и отказываться от русского языка, достаточно просто называть себя украинцем. Благодаря форме национальной идеологии украинство смогло вооружиться западными технологиями nation-building'а, то есть создания наций: декретируемой сверху общей идентичности, создания особой литературной нормы языка и системы всеобщего образования, обучающей всё население и этой норме и особой версии истории. Всё это дополнялось очень жёсткой репрессивной системой.
Утверждение украинства началось с 1890-х гг., однако значимость австрийской политики в этом вопросе нередко преувеличивают. Во-первых, она касалась только жителей территорий, составляющих даже далеко не все области современной Западной Украины. Во-вторых, её успехи были весьма частичны – судя по результатам межвоенной польской переписи, украинским именем готовы были называть себя не многим больше половины восточнославянского населения государства. Основной вклад в дерусификацию западнорусских земель внесла национальная политика Москвы советского времени. Именно в Советской Украине была проведена массовая украинизация, и она только на первых порах называлась «коренизацией», реально же утверждение украинского самосознания, обязательное обучение украинскому языку и особой версии украинской истории не прекращалось до конца существования СССР (и тем более позже). Именно Советский Союз, присоединив в 1940-1945 гг. Галичину и ряд других областей современной Западной Украины, смог провести там тотальную украинизацию, начав с полного разгрома старорусского движения, всех институциональных основ местной русской жизни. Даже современная независимая Украина за прошедшие двадцать с лишним лет своего развития демонстрирует гораздо меньшую эффективность дерусификаторских программ, чем это было при СССР. И это неудивительно: политика дерусификации требует очень сильной авторитарной власти, каковая невозможна в современных условиях.
В ходе реализации политики по уничтожению традиционной идентичности очень большое значение имеет обучение населения новой версии истории. Изменение исторического самосознания является непременным условием для смены самоназвания. Новая схема истории, основанная на представлении об извечном существовании особого украинского народа, должна была полностью истребить память о собственной русскости. Как свидетельствует опыт наших дней, смена исторического мышления даже важнее, чем языка: украинская идентичность вполне русских по культуре и языку миллионов жителей современной Украины основана именно на усвоении иной модели прошлого.
Схожим с украинством образом в Советском Союзе использовалась идеология создания белорусской нации. В отличие от украинства, она не отрицает русскую идентичность, но лишь конкретизирует её. Однако в условиях оставления «чисто» русского самоназвания только восточной части восточнославянского населения, а также утверждения за белорусским самоназванием национального статуса аналогичного украинскому, дерусификационные практики и здесь приобрели немалый масштаб. Интересно, что коммунистами не была никак использована схожая идеология казакийства, по аналогии с украинством лишающая русской идентичности казачество и предлагающая ему особый национальный проект. Однако это было связано более всего со слабостью разработки этой идеологии на начало 1920-х гг., а также с осознанием опасности, которая исходила от воинственного казачества по отношению к новому режиму.
Лишение в ХХ веке русского самосознания многомиллионных масс западнорусского населения через навязывание ему нерусских национальных идеологий – самый большой дерусификаторский эксперимент в истории, впечатляющий и быстротой реализации, и глубиной последствий. Примечательно, что эта политика опять же совмещалась с жёстким запретом на православную религиозность, почти полным разгромом православной церкви. На этот раз не в пользу католицизма, а в пользу официального атеизма, но суть одна: масштабная дерусификаторская политика не могла иметь успеха без борьбы с народной воцерковлённостью.
Отрицание старой русской идентитарной системы (русский тот, кто русской веры) должно было подкрепляться новой, не имеющей религиозно-церковных оснований. И это уже касалось в равной степени всех русских людей – и на Западной Руси, и на Восточной. Большевистская и сталинская национальная политика проводилась в ту эпоху, когда европейская наука была увлечена расологией. За этническими различениями виделись кровно-биологические основания. Новый дискурс идентичности насаждался в первую очередь через анкетную и паспортную систему, «пятую графу». Т.н. «национальность» наследовали от родителей, по крайней мере от одного из них. Она была полностью оторвана от культуры и языка, став якобы биологической характеристикой. Примечательно, что на Западе после Второй мировой войны произошёл отказ от расологических критериев национальной идентичности, однако в Советском Союзе эти понятия утвердились. За десятилетия внедрения в общественную систему эти понятия глубоко укоренились в культурном сознании, стали банальными.
Для современных русских и представителей многих других народов постсоветского пространства характерно обсуждать «проценты крови» той или иной «национальности» в своём организме и хвастаться знанием пары фраз на «родном языке». Понятие «родной язык» при этом полностью разведено с тем языком, на котором человек с детства лучше всего разговаривает. Оно привязано к якобы биологической «национальности». В результате по всему постсоветскому пространству идёт процесс усиленного обучения людей их «родному языку». «Если ты “украинец”, то твой родной язык украинский, независимо от того, знаешь ты его или нет. Но ты должен его выучить, ведь он для тебя родной», – такие формулировки трудно перевести на какой-нибудь западный язык, они будут звучать анекдотично. Но в условиях господства советского идентитарного дискурса они понятны, а требование вполне логично. Само по себе то, что этот дискурс сохранил свои господствующие позиции и через четверть века после распада СССР, свидетельствует о том, что он полностью вошёл в массовое сознание: советская политика по смене критериев идентичности оказалась абсолютно успешной.
Утверждение этих критериев – не просто смена одного дискурса другим. Если прежний (традиционный) подход имел сильнейшее консолидирующее значение, объединяя общество, то новый характеризуется мощным дезинтеграционным воздействием. На деле он является ещё одной технологией дерусификации, причём её приложение многопланово. Во-первых, благодаря нему даже единое в культурно-языковом отношении общество разделяется на носителей разных «национальностей», что является естественным следствием высокой социальной мобильности советского времени. «Национальность» становится личной оригинальной характеристикой каждого человека, теряя свою общественную природу. В результате любая попытка использовать ту же русскую идентичность в целях консолидации общества (хотя бы попросту выступить от имени «нас, русских») тут же наталкивается на разнообразие личных самоопределений. Важно отметить, что это разнообразие чаще всего никак не связано с культурой и родным (домашним) языком – обыкновенно мы имеем дело с обществом, в культурно-языковом плане вполне гомогенным. Но общей идентичности, отражающей эту гомогенность, у него нет, оно её лишено. Ещё ярче это свойство господствующего дискурса идентичности проявляется при заявлении попыток политического использования русского самоназвания.
Во-вторых, люди теряют цельную идентичность и на личном уровне. Если спросить современного русского человека, кто он, то ответы будут примерно такие: «я на четверть русский, на четверть мордвин, ещё на одну восьмую еврей, и т.д.», «а у меня мама белоруска, а папа украинец, так что я не знаю, кто я», «мать вроде наполовину русская, а отец вообще неизвестно, так что трудно сказать, кто я» и т.д. За время введения советской национальности люди успели многократно создать «смешанные» семьи, в результате псевдобиологическую идентичность приходится делить на доли, отказывая себе в цельном самосознании. Более того, естественный выход из этой ситуации, который очень часто встречается – вообще отказ от самоопределения. И действительно, все эти доли настолько далеки от фактических реалий, что даже внимательно относящиеся к ним люди воспринимают самоопределение скорее как занимательную игру, не придавая ей серьёзное значение.
Это же, кстати, является основой и для испуганного отказа от любых предложений по социальной и политической актуализации идентичности: предлагающие это видятся как неонацисты с черепомерками. И это естественно, ведь господствующий в обществе дискурс идентичности ровно тот же самый, который в своё время породил нацизм. В таких условиях любые призывы к русской консолидации воспринимаются большинством русских как предложение вступить на ту же дорожку, по которой в ещё памятное время пошла к своему краху Германия. Национализм при таких понятиях оказывается тождественен нацизму, то есть преступной идеологии, победа над носителями которой составляет русскую национальную гордость. Так, утверждённые коммунистами критерии определения идентичности подрывают возможность публичной постановки вопроса о задачах русской консолидации и национального самоопределения.
Советский дискурс идентичности также успешно блокирует русский ассимиляционный потенциал. Помимо различного рода государственных и местных программ по поддержанию самосознания иноэтничных мигрантов, для их потомков (особенно по мужской линии, сохраняющей фамилию) действует фактический запрет на смену идентичности. Даже в третьем поколении, будучи человеком, выросшим в русской культуре, носителем русского языка и российского гражданства, он будет помнить о том, что он на самом деле «не русский». А это нередко побуждает людей увлечься изучением «родного языка» или обернуться к «вере предков», сознательно проводя свою (и, обыкновенно, своих детей) дерусификацию.
Расологические корни господствующего дискурса идентичности ещё более работают в случае сильного отличия внешности человека от славянского типа. Выпускник российского детского дома с явными монголоидными или негроидными чертами не может осознать себя русским, и даже если захочет – общество с этим не согласится. Такой человек обречён быть «не знаю кем».
Эта же проблема в ещё более крупном масштабе встаёт на уровне культурной и деловой элиты общества. Здесь «многосоставность крови» ещё гораздо большая, а процент русской составляющей значительно меньший. Фактическая ликвидация слоя русской культурной элиты в первой половине ХХ века, и (в целом вполне естественный) наплыв в новую элиту талантливых представителей других народов делает русскую «биологическую» идентичность для неё трудно применимой. Само по себе разнообразие иноэтничных предков для высших слоёв общества нормально и даже традиционно. Старая имперская элита имела несколько этнических «автономий» вроде поляков или остзейских немцев, бывших иноверцами, но, по большей части, будучи православной, она считала себя русской – независимо от осознания иноэтничных корней. Современная элита, будучи в целом русской и по языку, и по культуре, при действующих критериях идентичности в основном не может осознавать себя русской. Одно из наиболее частых препятствий в наше время – наличие еврейских предков. И хотя мало кто из формально «евреев» в современной России является иудеем или же знает хотя бы несколько фраз на идише или иврите, а по понятиям еврейской культуры чаще всего даже не может претендовать на признание себя евреем (по женской линии), всё же при господствующих критериях идентичности он имеет достаточно оснований, чтобы не считать себя русским. Так, этот советский дискурс оборачивается денационализацией элиты, фактическим лишением русского народа своего высшего культурного слоя.
Одной из попыток обойти расщепляющие общество свойства биологизаторской идентичности стала теория политического единства многонационального общества, и вытекающие из неё проекты создания «советского народа», а в последние годы и российского, т.е. «нации россиян». При всей схожести этих проектов есть и важное различие: советский народ мыслился как некая невиданная «новая общность людей», а потому не отрицал и не замещал «национальности». Проект же «российской нации» строится по модели западного «гражданского национализма», то есть предполагает замещение или же по крайней мере преобладание новой россиянской идентичности над старой русской. Советский проект с треском провалился, а россиянский за уже немалое количество лет так и не дал заметных результатов, тем не менее, им соответствует определённый спрос. При типичной трудности самоопределения своей «национальности» выход нередко находится именно в принятии на себя как основного гражданского (или ностальгически-гражданского) имени. Формула «я россиянин» или «всем мы советские люди» нередко работает как палочка-выручалочка для тех, кто по «национальности» «не знаю кто».
Сам по себе проект российской нации является ещё одной дерусификаторской технологией, имеющей форму национальной идеологии, то есть в целом весьма схож с украинством и т.п. Неслучайно он полностью признаёт украинский проект как якобы уже полностью на Украине победивший. Для наций, построенных на основе «гражданского национализма», характерна очень сильная ассимиляционная политика и жёсткие средства утверждения общей идентичности, что в данном случае тождественно политике по этноциду русского народа: его лишают самосознания и общерусской истории. Единственное отличие от украинства – здесь нет и не предполагается введения новой нормы литературного языка. Однако, как уже было сказано, язык оказывается второстепенным фактором в успехе дерусификации.
Вообще, дерусификаторская политика обыкновенно совмещается с признанием (в том числе официальным) правоты антирусских идеологий и идентичностей. Наиболее ранний пример – проект Александра I по восстановлению польской государственности и, возможно, возвращению ей территорий в границах 1772 года (то есть с присоединением Западной Руси). А последнее по времени – это как раз политика по созданию новой российской нации в границах РФ.
Идеологической основой, идейным фоном любых дерусификаторских практик является распространение и утверждение основных мифологем идеологии русофобии. Это делается в первую очередь через систему образования и через влияние на СМИ. Распространение в обществе широкого комплекса русофобских трактовок и стереотипов, осуждение почти всей русской истории имеют следствием особое психологическое состояние общества, когда быть русским становится неприятно и даже стыдно. Русская идентичность лишается престижного социального статуса, становится непопулярной или даже опасной. Такое за ХХ век случалось по крайней мере дважды – в 1920-х и в 1990-х гг. Русским внушалось чувство вины и целый комплекс негативных автостереотипов.
Чувство вины обыкновенно связано с констатацией того, что русские – самый большой народ в государстве и потому исторически притесняет другие. До уровня законченной концепции это довёл В.Ленин, постулировавший осуждение «национализма большой нации» и поддержку «национализма малых народов». Так, русский национализм (то есть идеи русского самоопределения) клеймился как «великорусский шовинизм» и подпадал под строгий запрет. Этот запрет был возобновлён в новых условиях постсоветской России в связи с информационной кампанией о «русском фашизме». Отождествление русского патриотизма с фашизмом, то есть с идеологией, имеющей в восприятии большинства преступный характер, стало нормой. Русские видятся как «природные фашисты» – просто потому что являются очень крупным народом, «по определению» опасным для окружающих малых. Таким образом русским внушается страх перед самими собой. Типичный аргумент против проекта русской национальной государственности: «да русским только дай власть, они же всех перережут!» Это опасение основано не на осмыслении характерных особенностей русского народа, а на аналогии с немцами. Перспектива стать «как немцы при Гитлере» вполне действенно вызывает страх. Русское самосознание становится боязливым.
Русское самоназвание оказывается негативной идентичностью, то есть для многих его носителей оно становится скорее культурной обузой, чем основой для гордости. А это идеальные условия для его смены – как только она становится возможна. Для этого может оказаться кстати и какой-нибудь нерусский предок, и восприятие новой идентичности при эмиграции или в условиях постсоветского «нового независимого государства», или через восприятие какого-либо нового идентитарного проекта. Негативная идентичность крайне хрупка, от неё всегда хочется отказаться. И главное – она не может стать основой для социальной консолидации.
Всё это привело к тому, что общество выработало особые нормы политкорректности, запрещающие выставлять русскую идентичность. Манифестации любого иного самосознания поддерживаются представлением о необходимости защищать малые народы, и воспринимается скорее как забавная особенность. Но самохарактеристика «я – русский» видится вызовом общественному спокойствию.
Через утверждение русофобской мифологии русским внушается представление об их ненормальности, опасности, а значит и необходимости как-то бороться, подавлять свою русскость. Стать «нормальным», западным человеком можно только через самоотречение. И тут же предлагаются многочисленные технологии самоотречения – и как личные, и как общественные практики. «Я не знаю, кто я», «у меня нет национальности», «я россиянин», «я украинец», «я землянин» и т.д. – это всё варианты отречения от русского имени, избегания русской идентичности. К этому добавляется и внушение ряда положительных характеристик, склоняющих к самоотречению: так, «всемирная отзывчивость» как национальная черта оказывается основой для табу на поднятие вопроса о национальных интересах. Обыкновенно предлагается и переключаться на идентичности другого типа, например классовые.
Помимо идентитарных технологий в целях дерусификации действуют и законодательные меры. Для советской системы была характерна т.н. позитивная дискриминация – русские были единственным народом, лишённым собственной национальной республики. При этом и многонациональная РСФСР, большинство населения которой составляли русские, была неполноправной республикой. Эта же дискриминационная система действовала и на уровне партийной системы. Запрет на русскую субъектность в социальном и политическом поле сохранён и в современной Российской Федерации. На основе русской идентичности нельзя объединяться. Русские в наши дни остаются единственным крупным народом европейской части света, не имеющим каких-либо институтов самоуправления, даже в культурной области. Некоторые запреты не прописаны законодательно, но применяются на практике: например, формально русские в России имеют право на собственную культурную автономию, но на деле любые попытки её регистрации пресекаются. Старая советская модель национальной политики теперь дополняется новой идеологией и практикой мультикультурализма, также утверждающей приоритет прав и возможностей меньшинств.
Такая система недопущения русского самоуправления блокирует любые политические актуализации русской идентичности и препятствует формированию механизмов сопротивления дерусификаторским практикам. Позитивная дискриминация создаёт ситуацию предпочтительности любых иных идентичностей, кроме русской. Быть русским оказывается в социальном и политическом отношении просто невыгодно.
Однако все эти идентитарные и социально-политические техники ограничения русскости были бы невозможны или же неэффективны без прямого физического воздействия. Речь идёт в первую очередь о многократно проведённом в различных регионах геноциде. В ХХ веке русские испытывали крайние притеснения со стороны завоевателей. Запрет на русскую субъектность действовал на обширных западнорусских территориях межвоенной Польши. Откровенный геноцид был развёрнут на землях, завоёванных немцами во Вторую мировую войну. Многомиллионные жертвы русского народа были связаны не только с ведением военных действий, но и с политикой в отношении русских, которая была основана на русофобской идеологии нацизма, видевшей в русском народе недопустимое расовое смешение. Только отсутствие русской политической власти не позволило после войны поставить вопрос о геноциде русского народа, проводившегося властями Третьего Рейха.
Однако геноцидные практики проводились и властями внутри страны. Во многом к ним можно свести и многомиллионные жертвы Гражданской войны интернациональных объединений с русским сопротивлением, во многом обескровившей русский народ. И планомерно проведённый большевиками геноцид казачества. Результаты коллективизации, индустриализации, сталинских репрессий принципиально изменили, а точнее сказать разрушили социальную структуру русского народа. Были уничтожены основные социальные слои-носители русской культуры. Физически истреблено либо выброшено за рубеж дворянство и значительная часть русской интеллигенции, уничтожено духовенство. Под конец ХХ века стало определённо ясно, что почти не осталось и главного хранителя русской народности, то есть крестьянства, русской деревни.
Борьба с русским движением шла и методом точечных репрессий. Как уничтожили всех членов, к примеру, дореволюционного Киевского клуба русских националистов, или (четверть века спустя) активистов всех русофильских организаций на Галичине, так и несколько позже зачищали партийные органы от сознательно русских элементов в ходе Ленинградского дела. Запреты русских национальных организаций характерны и для постсоветской России, многие их активисты оказываются за решёткой. Статья 282 о разжигании межнациональной розни получила в народе наименование «русской».
Важным методом дерусификации является также и уничтожение русской среды обитания. За ХХ век было снесено подавляющее большинство церквей, почти уничтожена историческая застройка русских городов, огромный урон понесла природа Русской земли. Важно подчеркнуть, что эти практики не остались в прошлом веке, они активно проводятся в жизнь и по сей день.
Суммируя, можно выделить несколько важнейших технологий дерусификации. Это и запрет на традиционную духовную жизнь русского народа, на деятельность Русской церкви. Это и внедрение различными методами национальных проектов, призванных заместить русскую идентичность новой, альтернативной, изменить историческую память и самоназвание русского народа, разделить восточных славян. Это и навязывание обществу особого дискурса идентичности, псевдобиологизаторских критериев самоопределения, которые лишают русское самоназвание консолидирующего потенциала и приводят к отказу от него на личном уровне. Это и распространение в народе русофобских идей, исторических трактовок, превращающих русскую идентичность в негативную, навязывание русским чувства вины. Это и прямой запрет на выражения русского патриотизма, на призывы к русской консолидации, на какие-либо проявления русской субъектности. Создание системы позитивной дискриминации, когда русские оказываются единственным народом, лишённым национальных прав, а также многих социально-экономических возможностей в пользу других народов. Прямые запреты на деятельность русских национальных организаций. Наиболее грубые технологии дерусификации – физическое истребление целых слоёв русского общества, разрушение его социальной структуры, а также уничтожение среды обитания русского народа, следов его истории и культуры.
Важно подчеркнуть, что начало активного применения дерусификаторских технологий положили австрийские и польские власти конца XIX – первой половины ХХ века, однако действительно масштабное их введение в практику на основной территории расселения русского народа инициировали большевики. И также немаловажно отметить, что почти все эти технологии применялись (а во многом и сейчас применяются) вместе, в единой системе.
В результате, к началу XXI века русский народ пришёл в инвалидном состоянии: десятки миллионов лишены русского самосознания, у другой его части оно сомнительное или же сведено к негативной идентичности. Почти уничтожена крестьянская основа народной жизни, а культурная элита преимущественно отказывается от русского имени. У общества нет единой консолидационной идентичности. Русский народ не имеет никаких инструментов самоуправления и самозащиты, нет никаких способов выявления его проблем и интересов, кроме разве что статистических. Власть русскую идентичность отвергает. Русские сильнейшим образом поражены и в политической, и в социальной, и в экономической, и в культурной сфере. При этом перспектив отмены действия дерусификаторских властных практик пока что не видно, равно как и готовности русского народа к сопротивлению и к самоорганизации.
Хотя некоторые перемены, возможно, уже начинают происходить в связи с реакцией на инокультурную миграцию из южных регионов бывшего СССР. Если она приведёт к возрождению русского самосознания на иных основаниях, то у русского народа появится шанс и на частичное преодоление совершённой дерусификации, и на перспективы национального возрождения. Потенциал для этого всё ещё есть, и немалый.
