Сталинизм как регресс

Продолжение. Начало см. - статья первая.

На всякий случай, напоминаю: в конце статьи приведён список литературы, откуда почерпнуты те или иные факты и суждения. Ссылки даются таким образом: первая цифра означает номер источника в этом списке, вторая – номер страницы.

2.Несвободный труд

Невозможно назвать сталинский СССР социальным государством и потому, что даже на уровне трудового законодательства оно не соответствовало самым скромным стандартам такового. Конечно, конституция 1936 г. гарантировала основные социальные права трудящихся, но, наряду с ней, существовал целый ряд законов, которые иначе как антирабочими не назовёшь.

Понятное дело, что нищие и полуголодные рабочие не горели желанием проявлять трудовой энтузиазм на предприятиях, где их беспощадно эксплуатировали, постоянно повышая нормы выработки и одновременно сокращая расценки. Уровень прогулов и опозданий среди советских пролетариев в 30-е гг. зашкаливал. Власть видела только один способ бороться с этим – закручиванием гаек, но результаты последнего вряд ли можно признать впечатляющими.

15 ноября 1932 г. ЦИК и СНК СССР приняли постановление «Об увольнении за прогул без уважительных причин». Если раньше увольнение рабочих допускалось лишь в случае сум­марного прогула (без уважительных причин) в количестве трёх дней в течение месяца, то теперь предписывалось увольнение «в случае хотя бы одного дня неявки на работу без уважительных причин». При увольнении прогульщик не только немедленно лишался права на жилую площадь в домах, закрепленных за данным предприятием, но также и в домах жи­лищно-строительной кооперации, куда рабочие порой вселяются за счет жилфонда, выделенного данному предприятию. Позднее администрации предприятий было предоставлено право «немедленного выселе­ния уволенных (...) без предоставления жилой площади и транс­портных средств» (8; 164 - 165).

Тем не менее, трудовая дисциплина продолжала деградировать и в 1937 г. упала до катастрофического уровня. Число прогулов в первой половине 1937 г. выросло в полтора раза по сравнению с первой половиной 1936 г. (5; 48)

28 декабря 1938 г. было издало постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС, по которому увольнение полагалось за опоздание более чем на 20 мин. (кроме того, уволенный был ограничен в правах на получение пенсии и пособия по инвалидности). В Ленинграде, через пять месяцев после принятия закона с Кировского завода было уволено 6 765 чел., в том числе 4 572 чел. за прогулы (например, рабочего Федорова уволили за 30-минутное опоздание, несмотря на то что он проработал на предприятии 20 лет и никогда не получал выговоров). На заводе им. Молотова было уволено 1 288 рабочих, или треть рабочей силы. Но люди продолжали прогуливать и опаздывать на работу и даже порой напрашивались на увольнение, чтобы уйти со своего завода и устроиться на другой (5; 49).

(Следует упомянуть, что, среди прочего, закон о труде 1938 г. утвердил и такую «социальную» меру как сокращение декретного отпуск с 16 недель до 9, причем предоставлял его только матерям, которые отработали на своем рабочем месте не менее семи месяцев. Это свело на нет всю прежнюю агитацию в пользу семьи, число абортов, несмотря на их запрет в 1934 г., стало стремительно расти. С 1938 г. рождаемость начала падать (предыдущее падение рождаемости произошло в голодном 1933 г.) и к 1940 г. вновь оказалась на уровне 1935 г. (5; 69)).

Указ 26 июня 1940 г., увеличивавший рабочий день с семи до восьми часов в день при одном выходном, уже предусматривал уголовное наказание за прогулы: за опоздание более 20 мин. (например, досрочный уход на обеденный перерыв или опоздание с него) виновному угрожали исправительные работы с вычетом до 25% месячного заработка. За переход с одного места работы на другое без разрешения начальства давали от 2 до 4 месяцев тюрьмы. Даже бегство из школы ФЗО считалось уголовным преступлением и каралось до года колонии (11; 214 – 215, 164). С 26 июня 1940 г. до 1 марта 1941 г. 142 738 чел. в Ленинграде были приговорены в со­ответствии с этим указом к исправительным работам на сроки до 6 месяцев. В их числе - 3 961 коммунист и 7 812 комсомольцев (5; 49). Всего по стране за второе полугодие 1940 г. 321 тыс. чел. были наказаны за самовольное оставление места работы, а 1,77 млн – за прогулы (11; 215).

Но и этот указ на многих предприятиях не переломил ситуацию. Скажем, на ленинградском заводе «Большевик» статистика за третий квартал 1940 г. показала, что дисциплина ухудшилась по сравнению со вторым квар­талом (5; 49).

Во время войны были приняты исключительные законы о трудовой дисциплине: работники оборонных предприятий (в их число входили не только заводы, производившее вооружение, но и угольные шахты, текстильные фабрики, каучуковые и шинные заводы, предприятия газовой промышленности, весь транспорт) считались мобилизованными на «трудовой фронт», «дезертиров» с которого судил военный трибунал. За прогулы и самовольную смену места работы промышленные рабочие получали от 5 до 8 лет ИТЛ, а рабочие ж/д или водного транспорта – от 3 до 10. Рабочих предприятий, не попавших в число оборонных, судили по-прежнему, но с немаловажным дополнением – им урезали норму выдачи хлеба по карточкам на 100 – 200 г в день. Тем не менее, нарушителей этих суровых законов оказалось предостаточно. Так, с 1942 по 1944 г. было осуждено 814 тыс. «дезертиров с трудового фронта». Но многие тысячи провинившихся рабочих так и не были наказаны, ибо попросту сбежали, и их так и не удалось разыскать (11; 216 - 218).

Эти жёсткие меры можно, разумеется, оправдать войной, но то, что они не были отменены после войны (отмена произошла только в мае 1948 г.) – уже никакого оправдания не имеет. Но указ от 26 июня 1940 г. продолжал действовать и после 1948 г. Только в 1951 г. прогулы перестали считаться уголовным преступлением за исключением особо злостных случаев (за которые в 1952 г. были осуждены не менее 150 тыс. чел.) и лишь в 1956 г. этот указ окончательно исключили из свода законов СССР (11; 220).

В период 1945 – 1953 гг. в СССР, по сути, произошло «стирание различий между свободным и рабским трудом» (11; 22). Значительный сектор социалистического хозяйства обеспечивался откровенно рабским трудом - трудом заключённых. Экономика МВД охватывала 20% общей численности промышленной рабочей силы (ок. 3 млн чел.) к которым нужно добавить и несколько сотен тысяч т.н. «закабалённых» (послевоенных репатриантов и досрочно освобожденных). В 1949 г. ГУЛАГ производил 10% ВВП страны. Но наряду с этим существовал и гораздо более обширный сектор «полусвободного» труда – 8-9 млн чел., завербованных, что называется, принудительно-добровольно - по оргнабору и через систему трудовых резервов (11; 41, 44, 62). Т.е. где-то ¾ промышленной рабочей силы СССР составляли люди несвободные или полусвободные. В сельском же хозяйстве доминировал труд колхозников, который вполне корректно можно сравнить с трудом крепостных (12; 147 – 148). Прекрасный образец «социального государства», не правда ли?

К чести попавших в социалистическое рабство граждан СССР, следует заметить, что многие из них не воспринимали подобный порядок вещей как норму и активно протестовали против него ногами. Так, в 1945 г. 40% дел о «дезертирстве с трудфронта» были прекращены, из-за того, что сбежавших не удалось изловить, в 1946 г. – прекращены уже 55% таких дел, в 1947-м – ок. трети. В Донецкой области за период апрель-сентябрь 1947 г. с предприятий сбежало ок. 41 тыс. рабочих, из них поймали менее 5%. Из 311 ордеров, выданных на поимку беглых в феврале 1947 в Магнитогорске, были исполнены только 21, а из 375 дезертиров с угольных шахт г. Коркино поймали лишь пятерых. В июле 1947 г. в Генпрокуратору было направлено обращение начальника строительного предприятия ВМФ г. Николаева по поводу дезертирства выпускников местной школы ФЗО, приписанных к этому предприятию (201 чел.), они разбежались по родным деревням. В результате четырёхдневной облавы было поймано всего 12 чел. С апреля 1948 по июнь 1949 г. в РСФСР только по четверти розыскных ордеров удалось найти беглецов (11; 240 - 251). Как правило, «дезертиры» прятались на своей «малой родине», и местные власти их «покрывали».

3.Неравенство

Менее всего можно считать общество сталинского СССР эгалитарным, напротив, это было общество строго иерархическое, в котором каждая ступенька социальной лестницы определялась наличием или отсутствием тех или иных привилегий. Государство, следуя приоритетам своей политики, распределяло материальные блага, исходя из «двух основных факторов — принадлежности к властной элите и непосредственной вовлеченности в индустриальное производство» (9; 11).

Это наиболее обнажёно видно по принципам работы карточной системы 1929 – 34 гг. «Карточки выдавались только тем, кто трудился в государственном секторе экономики (промышленные предприятия, государственные, военные организации и учреждения, совхозы), а также их иждивенцам. Вне государственной системы снабжения оказались крестьяне и лишенные политических прав («лишенцы»), составлявшие более 80% населения страны!» (9; 124). Оставшиеся же счастливцы были распределены по четырём спискам снабжения. В особый и первый список попали жители крупных промышленных городов, которые должны были получать из фондов централизованного снабжения хлеб, муку, крупу, мясо, рыбу, масло, сахар, чай, яйца в первую очередь и по более высоким нормам; потребители из этих списков составляли только 40 % в числе снабжаемых, но получали 70-80% поступавших в торговлю фондов. Во второй и третий списки снабжения попали малые и неиндустриальные города и разного рода мелкие предприятия, которые получали из центральных фондов только хлеб, сахар, крупу и чай, к тому же по более низким нормам, чем города особого и первого списков; остальные продукты им должны были обеспечивать местные ресурсы. Но внутри этих списков имелась своя иерархия: группа «А» (индустриальные рабочие), группа «Б» (кооперированные кустари, рабочие в учреждениях здравоохранения и торговли, персональные, то есть имевшие заслуги перед государством, пенсионеры, старые большевики и бывшие политкаторжане на пенсии) и низшая категория (служащие), отдельную категорию составляли дети.

Таким образом, даже представители одних и тех же социальных групп были неравны. Московский рабочий и рабочий подмосковного совхоза официально находились на разных уровнях потребления (впрочем, внутри одного и того же завода пайки тоже различались, в зависимости от значимости цеха, перевыполнения плана и т.д.) «Даже дети… имели свою иерархию, которая повторяла неравенство снабжения их родителей. В индустриальных центрах дети получали высшие нормы и более богатый ассортимент продуктов. В малых и неиндустриальных городах дети не получали из центральных фондов ни мяса, ни рыбы, ни масла, ни яиц…» (9; 126).

Из городов СССР, естественно, выделялись Москва и Ленинград, - на них приходилось до трети промышленных товаров, предназначенных для снабжения городов СССР. В 1933 г. для Москвы и Ленинграда Наркомснаб выделил почти половину государственного городского фонда мясопродуктов и маргарина, треть фонда рыбопродуктов и винно-водочных изделий, четверть фонда муки и крупы, пятую часть фонда животного масла, сахара, чая и соли (9; 149).

Казалось бы, на вершине пирамиды потребления должны были находиться промышленные рабочие, на самом же деле, это место занимали чиновники, военные, сотрудники правоохранительных органов, инженерно-технические работники и научная элита. «По данным бюджетов (…), паек индустриального рабочего Москвы, один из лучших в стране, обеспечивал в 1933 году на члена семьи пол кило хлеба, 30 гр крупы, 350 гр картофеля и овощей, 30-40 гр мяса и рыбы, 40 гр сладостей и сахара в день, стакан молока в неделю». А «вот один из примеров спецпайка. Его получали летом 1932 года жившие в Доме правительства на Болотной площади в Москве. Месячный паек включал 4 кг мяса и 4 кг колбасы; 1,5 кг сливочного и 2 л растительного масла; б кг свежей рыбы и 2 кг сельди; по 3 кг сахара и муки (не считая печеного хлеба, которого полагалось 800 гр в день); З кг различных круп; 8 банок консервов; 20 яиц; 2 кг сыра; 1 кг кетовой икры; 50 гр чая; 1200 штук папирос; 2 куска мыла; а также 1 литр молока в день» (9; 167, 173).

Кроме того, существовали специальные правительственные распределители, где цены на дефицитные товары были гораздо ниже, чем в государственных коммерческих магазинах. Скажем, в начале 30-х килограмм икры стоил в правительственном распределителе 9 руб., килограмм сыра – 5 руб., а в государственном коммерческом магазине килограмм соответствующих продуктов стоил 35 и 20-24 руб. (9; 154). В закрытых столовых для элиты кормили вкуснее и дешевле. «Пожалуй, нигде, кроме восточных стран, деление общества на классы не сочли бы возможным демонстрировать столь открыто, как в России», — замечал финский коммунист Арво Туоминен, описывая обеденную иерархию начала 1930-х гг. (13; 120).

Можно и более-менее точно подсчитать количество сверхпривилегированных граждан СССР. «Ко времени отмены карточной системы число руководящих работников центральных учреждений, получавших лучший в стране паек литеры «А», составляло всего лишь 4,5 тыс. человек; группа ответственных работников, получавших паек литеры «Б», включая областной, районный и городской актив Москвы и Ленинграда, — 41,5 тыс.; высшая группа ученых — 1,9 тыс. человек (все данные приводятся без учета членов семей). Если прибавить сюда персональных пенсионеров союзного и республиканского значения, политкаторжан, то число пользовавшихся спецснабжением возрастет до 55,5 тысяч семей, из которых 45 тыс. жили в Москве» (9; 181)

Разница между элитой и народом ощущалась и в зарплатах. «В 1933 г. председатели и секретари ЦИК СССР и союзных республик; СНК СССР и союзных республик, их замы; председатели краевых, областных исполкомов и горсоветов Москвы, Ленинграда, Харькова; наркомы СССР и РСФСР и их замы; председатели Верховного суда СССР, РСФСР, краевых и областных судов; прокуроры СССР, союзных республик, краев, областей; ректора Института Красной профессуры и ряда других университетов получали оклад 500 рублей в месяц. Персональные зарплаты доходили до 800 рублей в месяц. Средняя зарплата рабочих в это время составляла 125 рублей. Лишь небольшой слой высокооплачиваемых рабочих имел заработок 300-400 рублей в месяц. Зарплата учителей начальной и средней школы составляла 100-130, врачей - 150-275 рублей в месяц. Существовали в стране и оклады 40-50 рублей в месяц, которые получал, например, средний и младший медперсонал» (9; 174). С течением времени зарплаты, естественно, росли, но разрыв между ними сохранялся, так в 1936 г. в Ленинграде средняя зарплата рабочего составляла 321 руб., а средняя зарплата ИТР – 583 руб. (5; 30-31). В конце 30-х средняя зарплата сотрудника НКВД была 2 тыс. руб. в месяц (9; 178).

«Весомо, грубо, зримо» иерархическая структура сталинского СССР выступала и в жилищной политике государства. В предыдущей статье мы говорили о средней жилищной норме 4 кв. м, но на элиту эта норма не распространялась. В 1928 г. началось строительство многоквартирного Дома правительства, где насчитывалось 506 просторных, полностью меблированных квартир с телефонами, горячей водой и множеством удобств. В первой половине 1930-х гг. элиту стали обеспечивать новым жильем, превращая уже существующие здания в специальные кооперативы для работников определенных правительственных учреждений: ЦК, ОГПУ, армии, Наркомата иностранных дел, Наркомата тяжелой промышленности, а также творческих союзов. «…К началу 40-х годов проживание номенклатурных партийно-советских ра­ботников в отдельной квартире становится нормой» (8; 269).

В начале 1930-х гг. был разработан специальный план строительства многоквартирных домов для инженеров. Согласно этому плану, принятому в 1932 г., в течение двух лет в 67 городах должны были быть построены свыше 10 000 квартир для инженеров и других специалистов; в Москве планировалось строительство 10 новых домов, в общей сложности на 3000 квартир. Квартиры в этих домах были 3-х и 4-х комнат­ными (с полезной площадью 47 и 65 кв. м) с кухней, ванной и прочими удобствами в каждой квартире. В Магнитогорске инженерам и директорам предприятий особенно повезло — они унаследовали жилье, выстроенное для иностранных специалистов в пригороде Берёзки - отдельные двухэтажные домики с собственным садом (13; 122).

«Строительство элитных домов приравнивалось к ударным стройкам страны, к Днепрогэсу или Магнитке. Элитные дома имели обширный штат обслуги, который содержался за государственный счет. Дворники, слесари, электромонтеры, истопники и прочий обслуживающий персонал получали нормы индустриальных рабочих особого списка, охрана домов — нормы красноармейского пайка. Как правило, в доме располагался свой закрытый распределитель и гараж. Квартплата составляла чисто условную сумму, а то и вообще все оплачивалось за счет учреждения, в котором работал сановник» (9; 175).

Пара примеров, прекрасно иллюстрирующих разницу жилищных условий народа и элиты. Секретарь обкома ВКП(б) М. С. Чудов в начале 30-х гг. получили в Ленинграде квартиру в доме 23/59 по Кронверкской улице, в которой ранее жило 25 человек, семья же Чудова насчитывала всего 3 человека.В апреле 1935 г. в Ленинграде специально была расселена большая коммуналка для скульптора М.Г. Манизера (в недалёком будущем – трижды лауреата Сталинской премии). Жившие здесь до него люди, а их было 24 чел., получили жилую площадь в самых разных местах, но по-прежнему в коммуналках (8; 269 - 270).

Весьма характерна также сталинская образовательная политика с конца 30-х гг. Государство стало принимать меры, что­бы ограничить социальную мобильность рабочих и крестьян, стимулируя наследственное воспроизводство социальных ролей. В 1938 г. студентов из рабочей среды было 33,9 % при доле рабочих среди всего населения 26 %, а доля служащих и специалистов составляла 17 % от всего населения и 42,2 % от всех студентов. Постановление от 2 октября 1940 г., явно нарушая статью Конституции, гарантирующую право на бес­платное образование, ввело плату за обучение в вузах и в старших классах школ (300-500 руб. в год за обучение в вузе и 150-200 руб. — в трех старших классах школы). Постановление также утверждало программу развития государственных трудовых резервов, по которой ежегодно набиралось от 800 тыс. до 1 млн при­зывников в возрасте от 14 до 17 лет для учебы в специальных проф­техучилищах (5; 71 - 72). Всё это делалось «в добровольно-принудительном порядке», скажем, в 1947 г. 73% учеников школ ФЗО были набраны насильно (11; 60).

За недостатком места я не буду распространяться о других привилегиях элиты: особой системе медицинского обслуживания, государственных дачах, санаториях, спецвагонах и т.д. Отмечу только, что, по точному определению Е.А. Осокиной, это была «иерархия в бедности» (9; 178), -изобилие и роскошь жизни советских «аристократов» казались таковыми только на фоне массовой нищеты в СССР, для развитых капстран это был уровень среднего класса.

Одним из важнейших мифов современных сталинистов является утверждение, что от репрессий в сталинское время страдала, в основном, некая антисталинская «пятая колонна» внутри советской партноменклатуры, а простые люди, если и попадали под их маховик, то случайно. Между тем, факты говорят о другом.

В результате репрессий и высылок во время коллективизации погибло до 1 млн крестьян (из них 20 тыс. было расстреляно по приговорам трибунала ОГПУ (1; 71)). Всего в 1930 – 33 гг. высылке поверглось 2,25 крестьян, не считая тех, кого сразу отправляли в лагеря (в июле 1932 г. таких было 120 тыс.) (3; 6, 49.).

7 авгу­ста 1932 г., по личной инициативе Сталина, был принят т.н. «закон о трёх колосках», который карал десятью годами ИТЛ (а в некоторых случаях расстрелом) «хищение колхозного и кооперативного иму­щества». Главным объектом преследования по этому закону стали умирающие от голода крестьяне. За первый квартал 1933 г. трое из пяти осужденных по новому закону были колхозниками. Среди жертв оказались взрослые и дети, до уборки урожая пробиравшиеся на поля с ножами и ножницами и срезавшие колоски, старый колхозный сторож, стянувший три картофелины, после того как три дня не ел, и колхозница, укравшая три пуда пшеницы из колхозной кладовой и получившая 10 лет ссылки (12; 88). Всего за 1932—1939 гг. по закону 7 августа было осуждено 183 000 человек(10; 26), из них, около тысячи человек были расстреляны (2; 271).

После войны, в июне 1947 г. в разгар нового страшного голода, когда население было вынужденно массово воровать, чтобы выжить, были приняты два указа о хищении государственной и личной собственности, по ним сели ок. 2 млн рабочих (в большей степени) и крестьян. Сроки варьировались от 7 до 25 лет за хищение государственной собственности, за мелкие хищения – от 1 до 7 (11; 47). Многотиражка ленинградской фабрики «Красный треугольник» сообщала, например, о двух женщинах, получивших за хищение со своего предприятия четырёх метров ситца 8 и 9 лет лагерей и ещё об одной женщине, осуждённой на 10 лет лагерей за хищение трёх пар ботиков и пары тапочек (11; 106). Подростки 15 и 16 лет могли получить по 8 лет колонии общего режима за кражу трёх огурцов (10; 27). Сохранилась жалоба 1949 г. на имя А.А. Андреева от колхозницы Е.В. Беличенко по поводу её дочери М.Н. Иванковой, осуждённой на 7 лет за кражу яблок в кол­хозном саду (1; 379). Именно осуждённые по указам 47-го составили основной поток постояльцев в послевоенный ГУЛАГ.

Даже некоторые представители правящей верхушки понимали абсурдность этих карательных указов. Генпрокурор Г.Н. Сафонов в 1948 г. писал В.М. Молотову: «…суды обязаны отказаться от практики лишения свободы на срок не менее семи лет за кражу пары галош, трех метров сатина и т.п. Порой подобные приговоры совершенно непонятны гражданам и создают них впечатление о несоответствии меры наказания и тяжести преступления, поскольку приговоры за более серьезные правонарушения наказываются гораздо мягче, чем за мелкие кражи. Грабители получают максимум восемь лет или при отягчающих обстоятельствах до десяти лет. Чиновник, уличенный во взяточничестве, получает до двух лет лишения свободы. Таким образом, за мелкое хищение с производства суды обязаны назначать обвиняемым от семи до десяти лет, в то время как умышленный грабеж наказывается сроками от одного до восьми лет, а взяточников осуждают не более чем на два года заключения» (11; 333).

От Большого террора 1937 – 38 гг., когда действительно шла массовая чистка партийной и военной элиты, тоже пострадали в первую очередь простые люди. По статистике НКВД из 937 тыс. арестованных в 1937 г. членов партии было всего ок. 6% (15; 382). Это, конечно, очень большая цифра, но, тем не менее, как можно забыть про остальные 94 %? Я не нашёл точных цифр по социальному составу репрессированных, но не сомневаюсь, что большинство из них - крестьяне. Ибо поклонники Большого террора либо не знают, либо замалчивают самую масштабную его операцию - проводившуюся в соответствии с приказом № 00447 от 30 июня 1937 г. кампанию по борьбе с «антисоветскими элементами», главной мишенью которой были «бывшие кулаки». Эта операция дала более 54% всех казнённых в 1937-38 гг. (386 798 из 681 692) (7;459). Ещё 36,3 % (247 157) казнённых дали т.н. «национальные операции» (прежде всего, против поляков и немцев), там тоже, понятное дело, номенклатурщиков было немного. Характерно, что, как социальная группа, бюрократия после Большого террора сохранила и даже преумножила свои позиции – просто одних бюрократов сменили другие. В 1937-39 гг., в то время как численность занятых в промышленности выросла едва на 2 %, рост числа сотрудников различных ведомствсоставил приблизительно 26 % (и превысил 50 % для ответственных постов) (1; 165).

Так же неверно полагать, что сталинский террор бил, якобы, прежде всего по евреям и другим нерусским народам. В 1937-38 гг. численность русских в ГУЛАГе возросла почти на 5%, а численность там евреев, напротив, сократилась почти на 3% (7;582- 583). «Об этническом составе заключенных в сравнении с данными по населению страны можно судить по следующим цифрам (в числителе – доля данной этнической группы в составе заключенных, в знаменателе – в общесоюзной численности населения): русские – 60,3 / 58,0 %, украинцы – 16,8 / 16,3, белорусы – 4,8 / 3,0, узбеки – 3,5 / 2,8 , евреи – 1,5 / 1,7, грузины – 0,5 / 1,2 , армяне – 0,6 / 1,2 %. Доля других групп ниже 0,5 %. Как видим, стереотипное представление о направленности сталинских репрессий прежде всего против отдельных этнических групп, украинцев, евреев, грузин и т.д., не подтверждается статистикой репрессий, в большей степени подвергались репрессиям русские и белорусы» (6; http://zaimka.ru/soviet/krasiln1_p5.shtml).

5.Ненародная власть

Но, говорят сталинисты, простые люди всё равно в массе своей обожали «отца народов», о чём свидетельствует культ его личности. Однако даже поверхностное изучение проблемы показывает: по крайней мере, до войны правящий режим в целом и Сталин, в частности, были совершенно непопулярны, более того, можно говорить об их нелегитимности.

Деревня, где проживало подавляющее большинство населения страны, как могла, сопротивлялась коллективизации. В 1930 г. произошло 13 574 крестьянских волнений, в которых участвовали более 2,5 млн чел (3; 51). У финского коммуниста Арво Туоминена, повидавшего советскую деревню в 1934 г. в качестве члена хлебозаготовительного отряда, сложилось убеждение, будто крестьяне говорят о существующем строе не иначе как в бунтарском духе: «По первому моему впечатлению, оказавшемуся прочным, все были настроены контрреволюционно и вся деревня восставала против Москвы и Сталина»; в деревне «не услышать было гимнов великому Сталину, какие слышишь в городах», господствовало мнение, что Сталин, как организатор коллективизации, — закоренелый враг крестьян, и крестьяне желали его смерти, свержения его режима и провала коллективизации даже ценой войны и иностранной оккупации (12; 321 - 325). В 30-х гг. самым час­тым слухом в советских деревнях был слух о грядущей войне, за которой последует вторжение иностранных войск и отмена колхозной системы (12; 13). Анализ сводок ОГПУ/НКВД и письма крестьян в «Крестьянскую газету» свидетельствуют о том, что память о коллективизации не давала образу Сталина как «доброго царя» утвердиться в предвоенной деревне (13; 331).

Но и в городах сталинистов было немного. «Сталин настоль­ко осознавал свою непопулярность, так боялся малейшего физиче­ского контакта с населением, что стоял у истоков Постановления Политбюро (от 20 октября 1930 года), которое формально запрещало генеральному секретарю передвигаться по улице пешком, учитывая риск (мнимый) покушения на него. Радостные отклики, собранные агентурой органов госбезопасности после убийства Кирова, и рас­пространение частушек на тему «Убили Кирова, [убьем и] Сталина!», усилили страх Сталина перед покушением» (1; 163 - 164).

После принятия карательных производственных законов 1938 и 1940 гг., информаторы отмечали рост «нездоровых по­раженческих настроений», характеризовавшихся «неуместным срав­нением положения рабочих в СССР и рабочих в Германии в пользу последних» (1; 98). В 1940-41 гг. в городах происходил массовый взрыв народного недовольства. Это и открытые политические выступления, и рас­пространение слухов и прокламаций, и призывы к забастовкам. Идея революции и восстания сильнее всего занимала рабочих в это время. Листовки гласили: «Долой правитель­ство угнетения, бедности и тюрем». Рабочие говорили о необходимости второй революции. Чувствовалось, что терпение людей лоп­нуло, что достаточно небольшого толчка, чтобы они пошли на край­ние меры, и что в 1940 или 1941 г. советской власти может прийти конец (5; 50).

В массовом сознании коммунистический режим воспринимался как нерусский, как правило, еврейский – эта тема постоянно звучала в письмах рабочих и в сводках агентов ОГПУ/НКВД. В Сталина также видели чужого, нерусского человека: «После смерти Кирова говорили: «Лучше бы убили Сталина, он ар­мянин, а товарищ Киров чистый русский»… Лучше, если бы убили Сталина, а не Кирова, потому что Киров наш, а Сталин не наш»… «Киров — русский, а Ста­лин — еврей» (5; 88-89). Сохранилось огромное количество высказываний рабочих против насаждения культа личности Сталина, типа: «все славословят Сталина, считают его богом, и никто это не крити­кует» (5; 161 - 165).

Ситуация во многом изменилась после войны, но и даже и тогда среди крестьян циркулировали слухи о будущем роспуске колхозов, «бла­годаря вмешательству американцев и англичан», которые «надавят на Сталина и Молотова» (1; 99).

«Само огромное количество крестьян, депортированных во время коллективизации и сразу после нее, арестованных «врагов народа», отправленных в лагеря, говорит о том, что система ощу­щала и сознавала свою непопулярность… Зарождение и функции системы концентрационных лагерей, прямая связь которых с репрессивной деятельностью правящей верхушки, вынужденной защищать себя от враждебности населения, сегодня лучше просматривается, также свидетельствуют о чрезвычайных масштабах оппозиции; эту оппозицию требовалось сокрушить, дабы насадить систему… С этой точки зрения, если проводить параллель с Германией 1937 г., где в лагерях сидели всего несколько тысяч человек, а ре­жим и возглавлявший его диктатор по крайней мере до вторжения в Прагу пользовались поддержкой большей части населения, в первую очередь бросаются в глаза различия, а не сходство, кото­рое, тем не менее, тоже можно обнаружить… Вообще говоря, в отличие от культов Ленина, Муссолини и Гит­лера, культ Сталина, во всяком случае на родине, - явление искусст­венное, сознательно сконструированное, что заняло не один год. Только во второй половине десятилетия, благодаря все тем же боль­шим процессам, он начал обретать под собой реальную основу, а за­тем новую силу ему придала война, которая между прочим привела и к массовым вспышкам его на Западе. Косвенным доказательством этого может служить сравнение между хронической неуверенностью и обостренной подозрительностью, которую Сталин всегда проявлял по отношению и к своим приспешникам, и к своим подданным…, и поведением Гитлера - как в тесном кругу, среди близких, так и при контактах с населением, с которым фюрер любил общаться, по крайней мере, до 1942 г.» (4; 65 - 67).

(Окончание следует)