Самым высоким образом оценивая творчество Н.А. Бердяева, необходимо признать, что у него были и серьёзные заблуждения, сыгравшие роковую роль не только в его жизни. Была одна тема, в разработке которой Бердяеву неизменно отказывала творческая интуиция – коммунизм и Россия. О России он писал много и, в большинстве случаев, проникновенно и глубоко. Но как только возникала проблема взаимоотношения марксистского коммунизма и русской истории и культуры, суждения Бердяева оказывались очень пристрастными и поверхностными. Будто в его творческом взоре было какое-то тёмное пятно, застилающее ему постижение именно этого предмета. Этому способствовало сочетание нескольких факторов: 1) особенности творческого метода; 2) экзистенциальное самооправдание; 3) дуалистическая онтология; 4) общеинтеллигентские предрассудки.
Творческому методу Бердяева свойственен определённый импрессионизм: он нередко описывал впечатления от непосредственного созерцания предмета. В нём сильна художественная интуиция, и его произведения – во многом импрессионистические наброски духовных реальностей. Это своеобразная манера со своими яркими достоинствами и неизбежными недостатками. Для неё характерно глубокое всецелое, можно сказать, экзистенциальное сопереживание предмету наблюдения, позволяющее проникновенно судить о нём. Бердяев мог импрессионистическим мазком тонко обрисовать большой философский труд «Столп и утверждение истины»: «Книга П. Флоренского по своей музыке производит впечатление падающих осенних листьев. В ней разлита меланхолия осени». Или бросить в связи с переживанием Розановым проблем пола: «О вечно бабьем в русской душе». Но когда предмет выпадает из поля наблюдения философа, впечатления о нём тускнеют, заслоняются новыми пристрастиями, отсюда более поздние суждения об этом предмете могут становиться односторонними, предвзятыми. Это и произошло с осознанием природы коммунистической революции и сталинского режима. В 1918 году в статье «Духи русской революции», напечатанной в сборнике «Из глубины», а также в блестящей книге «Философия неравенства» Бердяев по свежим впечатлениям даёт глубокий анализ российской катастрофы. Впоследствии он теряет ощущение инфернальности большевизма, иногда считает, что германский фашизм – большее зло, пытается увидеть в сталинизме положительные начала. О «Философии неравенства», в которой он обращался к большевикам с разоблачающими письмами, сам Бердяев в «Самопознании» отзывался: «не люблю, считаю во многом несправедливой и… не выражает по-настоящему моей мысли». Позже она действительно не выражала его мысли, поскольку мысль серьёзно изменилась: далёкую Россию он понимает всё меньше. В частности, в «Русской идее» он писал, что «Русская революция пробудила и расковала огромные силы русского народа. В этом её главный смысл. Советская конституция
Другая причина оправдания марксистского коммунизма – в нежелании и неумении Бердяева признать ошибочными свои марксистские увлечения молодости. Самооправдание горделивого ума не позволяло философу однозначно откреститься от своих заблуждений – вполне понятных и закономерных для молодости и атмосферы начала века, – и признать марксизм ложной злонаправленнойидеологией. Чтобы придать вид солидности пристрастиям молодости, приходилось всю жизнь выискивать аргументы для апологии марксизма. И лучшим аргументом было утверждение: марксизм не так плох, а бесчеловечный русский большевизм – совсем не марксизм, но извечно русская тоталитарная традиция; гуманный европейский марксизм извратили русские азиаты.
Третья причина не совсем адекватного отношения к коммунизму Бердяева исходит из его дуалистическойонтологии. Он признаёт сосуществование двух первичных субстанций: Бога и первичного ничто (аналогичного «Ungrund» – неисследимой бездне Якова Бёме или меону античной философии), существующего до времени и бытия. «В природе Бога, глубже Его, лежит какая-то изначальная тёмная бездна, и из недр её совершается процесс теогонический, процесс Богорождения; этот процесс есть уже вторичный процесс по сравнению с этой первоначальной безосновной, ни в чём не выразимой бездной, абсолютной, иррациональной, не соизмеримой ни с какими нашим категориями. Есть какой-то первоначальный исток, ключ бытия, из которого бьёт вечный поток, и в этот вечный источник извечно вносится Божественный свет, в нём совершается акт Богорождения» (Н.А. Бердяев). При этом первоисток, или рождающее лоно, бытия «первичнее Бога и вне Бога»; получается, что из тёмной бездны – предвечного ничто в вечности рождается Святая Троица: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой. Из этой тёмной бездны Бог творит мир – с её молчаливого согласия. В добытийной основе бытия – источник безначальной иррациональной свободы, которая в свою очередь является источником и творчества, и разрушения, то есть – и добра, и зла. В сотворённом мире бездна сосуществует и содействует с Творцом. Понятно, что это попытка решить проклятыйвопрос теодицеи – оправдание Бога при торжестве мирового зла. Но такого рода богооправдание умаляет Божественную сущность, лишает Бога основных признаков божественности – абсолютности и неограниченности, ибо, по определению, Бог – это Абсолют и вне Бога ничего нет и ничего быть не может. Явно ошибочные метафизические предпосылки влекут очень серьезные последствия во всех областях философии. В том числе и в объяснении природы зла[1]. Если умаляется природа Божества, если и добро, и зло имеют один источник, то Первопричины становятся относительными, а представления о добре и зле двоятся. Размываются критерии добра и зла: нет абсолютного добра, ибо нет его источника – Абсолюта, но и зло не является собственно злом, в конечном счёте, может оказаться и не злом, а какой-либо формой относительного добра. В результате у Бердяева наиболее радикальная во всей мировой истории форма социального зла – коммунизм – лишается инфернальных характеристик. Так на запросэкзистенциального самооправдания даётся метафизически ложный ответ.
Когда же требуется объяснить невиданные злодеяния советского коммунизма, то здесь Бердяеву помогаю общеинтеллигентские предрассудки – суждение о России через иллюзию «русского Запада». И это четвёртая причина заблуждений Бердяева относительно проблемы «коммунизм и Россия». Сила импрессионистического созерцания нередко позволяет философу возвыситься над сословными и корпоративными предрассудками. Так, его книги «Судьба России» и «Русская идея» преисполнены глубоких суждений, хотя и здесь сохраняется налёт предвзятости. Но есть книга, которая почти целиком определяется роковыми заблуждениями философа – «Истоки и смысл русского коммунизма», написанная в 1933 году по-французски, многократно издавались на всех европейских языках и только лет через пятнадцать была издана по-русски. В ней продемонстрированы и слабости импрессионистического творческого подхода, и экзистенциальное самооправдание автора, и драматические следствия дуалистической метафизики, и пережитки интеллигентско-орденской психологии.
Все заблуждения не умаляют достоинств творчества Николая Бердяева, ибо одно, к сожалению или к счастью, не отменяет другого. Но в восприятии читателей – нередко отменяет. Если Бердяев признаётся крупнейшим философским авторитетом, то этот авторитет как бы застраховывает его от заблуждений, иногда вполне тривиальных. Но если для кого-то его суждения о России представляются очевидно ложными, то всё его творчество объявляется белибердяевщиной(А.И. Солженицын). Важно различать духов лжи и стяжать Духа истины и в данном случае. Поэтому проанализируем наиболее симптоматичные высказывания в книге, которая имела большое влияние на формирование западного общественного мнения, а отражённо и отечественного либерального мнения – о России и коммунизме.
«Доктрина о Москве, как Третьем Риме, стала идеологическим базисом образования Московского царства. Царство собиралось и оформлялось под символикой мессианской идеи. Искание Царства, истинного царства, характерно для русского народа на протяжении всей его истории. Принадлежность к русскому царству определялась исповеданием истинной, православной веры. Совершенно также и принадлежность к советской России, к русскому коммунистическому царству будет определяться исповеданием ортодоксально-коммунистической веры» (Н.А. Бердяев). Прежде всего, вовсе не так однозначна сама религиозно-мессианская идея в Московском царстве. Концепция Москвы – Третьего Рима изначально – в авторстве старца Филофея – предписывала Москве духовную миссию хранительницы Православия. Иосифлянская идеология гипертрофировала в ней значение государственной власти, которая ставилась выше церковного авторитета. Этим духовная миссия Москвы как Третьего Рима вытеснялась миссией имперской. Затем усилившееся под иосифлянской опекой царство стремится к освобождению от религиозного влияния, что и было одной из основных причин церковного раскола XVII века. С этого времени идеология Москвы – Третьего Рима перестаёт быть официальной доктриной, сохраняется только и в старообрядчестве. Но необъяснимо, почему принадлежность к коммунизму будет определяться совершенно так же, как и принадлежность к русскому царству; что общего между православной верой и ортодоксально-коммунистической верой – самым яростным в истории богоборчеством. Очевидно, что всякая идеологическая вера единоприродна всякой идеологической вере, но на религиозную веру она похожа настолько же, насколько антихрист похож на Христа.
«Произошло изумительное в судьбе русского народа. Вместо Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима. Третий Интернационал есть также священное царство, и оно тоже основано на ортодоксальной вере. На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма. Западные коммунисты, примыкающие к Третьему Интернационалу… не понимают, что они присоединяются к русскому народу и осуществляют его мессианские призвания» (Н.А. Бердяев). Приходится повторять очевидные факты: концепция Москвы – Третьего Рима – изначально говорила о религиозной миссии русского народа – хранителя христианской истины. Затем до Раскола XVII века она обосновывала легитимность московской царской власти. Но нигде и никогда русский мессианизм не формулировал того, что коммунисты всего мира понаделали во всем мире. Зато об этом целеполагании можно прочитать в первоисточниках – начиная от «Коммунистического манифеста» К. Маркса и Ф. Энгельса. Но благодаря Бердяеву многие на Западе уверены в химере: русский национализм породил мировую коммунистическую систему.
«Можно было бы сделать сравнение между Петром и Лениным, между переворотом петровским и переворотом большевистским. Та же грубость, насилие, навязанность сверху народу известных принципов, та же прерывность органического развития, отрицание традиций, тот же этатизм, гипертрофия государства, то же создание привилегированного бюрократического слоя, тот же централизм, то же желание резко и радикально изменить тип цивилизации» (Н.А. Бердяев). Конечно, дело не в том, что неповторимый русский Пётр похож на неповторимого русского Ленина. Пётр и Ленин схожи со всяким тираном, насильственно перетряхивающим органичную жизнь народа и государства. Они похожи на маньяка у власти в любое время в любой стране. Более того, и тот и другой выражали собой тип предельного западника – стремящегося перекроить Россию в соответствии с западническими утопиями. Тема «Иван Грозный – Петр I – Сталин – как традиционно русский тип» была распространённой в западной публицистике, Бердяев её только усилил авторитетом русского философа. Вот что говорит прилежный ученик: «Россия от Иоанна Грозного и Петра Великого вплоть до Ленина и Сталина идёт своим неизменным путём. Я скажу более: Россия в организации советов нашла выражение своей истинной природы» (Адольф Гитлер). Понятно, почему на Западе было выгодно так видеть Россию.
«Но большевистская революция путём страшных насилий освободила народные силы, призвала их к исторической активности, в этом её значение. Переворот же Петра, усилив русское государство, толкнув Россию на путь западного и мирового просвещения, усилил раскол между народом и верхним культурным и правящим слоем» (Н.А. Бердяев). Здесь отдельные истинные замечания перемешаны с заблуждениями. Об освобождении народных сил большевизмом – притом, что этот народ подвергся самому тотальному террору и истреблению во всей мировой истории – даже неудобно читать у автора такого масштаба. О западном и мировом просвещении известно, что Россия до Петра была открыта ему и плодотворно перенимала европейский технологический опыт, сохраняя собственную культурную самобытность. Пётр же разрушил базовые традиции и ценности русского народа и насильственно насадил чуждую культуру. Далее и сам Бердяев по существу признает этот факт: «Западное просвещение XVIII века в верхних слоях русского общества было чуждо русскому народу. Русское барство XVIII века поверхностно увлекалось вольтерианством в одной части, мистическим масонством в другой. Народ же продолжал жить старыми религиозными верованиями и смотрел на барина, как на чужую расу».
«В душе русского народа происходила борьба Востока и Запада, и борьба эта продолжалась в русской революции. Русский коммунизм есть коммунизм восточный. Влияние Запада в течение двух столетий не овладело русским народом. Мы увидим, что русская интеллигенция совсем не была западной по своему типу, сколько бы она не увлекалась западными теориями» (Н.А. Бердяев). Пётр вполне насильственно повернул Россию к Западу, при этом русский народ в массе своей продолжал жить старыми религиозными верованиями и смотрел на барина, как на чужую расу, барство же – предшественник русской интеллигенции, как и положено чужой расе, вело вполне чужеродный образ жизни. За два столетия процессы отчуждения культурных слоёв от отечественной культуры только углублялись. Из утверждений Бердяева же следует, что интеллигенция, два века говорившая на европейских языках и мыслившая по западным шаблонам, не может не быть западной, а коммунизм, который интеллигенция заимствовала на Западе, не может быть восточным. Но здесь элементарная логика отказывает, ибо познание не рационально, а экзистенциально: всякий человек понимает то, что хочет понимать, и не понимает того, чего не хочет.
«В интеллигенции были типические русские черты, и совершенно ошибочно то мнение, которое видело в интеллигенции денационализацию и потерю всякой связи с русской почвой» (Н.А. Бердяев). Всякую связь, живя в России, действительно невозможно потерять, но, опять же, из предыдущих текстов Бердяева следует, что культурные сословия очень оторвались от русской почвы. Дальше Бердяев это же и признаёт, но теперь оказывается, что не интеллигентская это черта: «Для интеллигенции характерна беспочвенность, разрыв со всяким сословным бытом и традициями, но эта беспочвенность была характерно русской». Бердяев, конечно же, не называет слои, которые были бы так же беспочвенны, как интеллигенция, ибо их нет и быть не может в русской жизни, преисполненной традиций. Собственно, идеология беспочвенности и является основным отличием интеллигенции от всех других сословий: «Русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» (Г.П. Федотов). Бердяев говорит о русской мысли XIX века как о беспочвенной и бунтующей, не объясняя, как же эта беспочвенная мысль могла породить на русской почве русский коммунизм.
«Русская мысль стремится к целостности… Это стало основным русским мотивом, вкорененным в глубинах русского характера. Русские коммунисты-атеисты утверждают целостность, тоталитарность не менее православных славянофилов. Психологически русская ортодоксальность и есть целостность, тоталитарность» (Н.А. Бердяев). Вот так – через запятую отождествляются целостность и тоталитарность, которые противоположны по смыслу. Целостность – это здоровое духовное единство органичного многообразия, тоталитарность же – это болезненно маниакальное, агрессивное подчинение всего частному принципу. В свою очередь ортодоксальность может быть как здоровой и целостной, так и болезненно гипертрофированной, то есть тоталитарной. Религиозная ортодоксальность отстаивает универсальные бытийные ценности, поэтому это изначально органичное явление. Партийная ортодоксальность навязывает всему обществу партикулярный – частный интерес – это искажённое мировоззрение. Идеологическая же ортодоксальность – претензия искажённого, ложного мировоззрения на единственно верное учение – это уже идеомания, патология сознания. Действительно, целостность свойственна русскому национальному характеру, но тоталитарность интеллигентского сознания является не продолжением этого свойства, а отрицанием его: беспочвенная орденская психология оторвалась от целостного православного миросозерцания и сосредоточилась на крайне ограниченном наборе идеологических догм – интеллигентском «символе веры». Напомним, что вообще пороки не являются продолжением достоинств, а отрицанием их, так же как зло не является продолжением добра, а отрицанием его.
«Анархизм столь же характерное порождение русского духа, как и нигилизм, как и народничество… Элемент анархический очень силён и в русской мысли XIX века. Государство это были “они”, чужие, “мы” же жили в ином плане, чуждом всякому государству. Если русским свойственна была мысль о священном помазании власти, то им же свойственна была мысль, что всякая власть есть зло и грех» (Н.А. Бердяев). Здесь качества, свойственные только одному сословию, приписываются всему народу. Непрерывная борьба с традиционной русской властью – это одна из характеристик беспочвенности интеллигенции, её отрыва от русского духа. Конечно, не в каждой русской душе ежечасно боролись эти противоречия, но большинству народа – органичным сословиям – действительно свойственна мысль о священном помазании власти, в то время как революционное меньшинство действительно относилась к власти как к исконному злу. Если об анархизме русского народа судить по бунтам Разина и Пугачева, то можно с уверенностью сказать, что в цивилизованной Европе восстаний, гражданских и междоусобных войн – то есть анархии – было несравненно больше.
«Толстой и Достоевский глашатаи универсальной революции духа. Их ужаснула бы русская коммунистическая революция своим отрицанием духа, но и они были её предшественниками» (Н.А. Бердяев). В предвзятой теме Бердяев допускает удивительное смешение понятий. Как прекрасно сказано: революция духа, – только к Толстому это имеет отдалённое отношение. Если революция отрицает дух, то есть отрицает духовную революцию, то это, строго говоря, духовная контрреволюция. Вот этой-то духовной контрреволюции, или коммунистической революции, Толстой действительно был (по авторитетному свидетельству Ленина) – зеркалом, ибо гениальный романист много поспособствовал пророчеством «новой религии» – толстовства (гордыни антихристианства) и своей аффектированной публицистикой замутнению национального сознания и приближению духовной катастрофы. «Тогда в русских головах, начиная с тех же Толстого и Соловьёва, прыгали большие зайцы» (митр. Сурожский Антоний). Достоевский же, напротив, всем своим творчеством обличал революционные идеологии, заимствованные из Европы беспочвенной интеллигенцией. Строго говоря, оба великих писателя были предшественниками прямо противоположных духов.
Бердяев уверяет, что большевистский «“ортодоксальный” марксизм, который в действительности был по-русски трансформированным марксизмом, воспринял, прежде всего, не детерминистическую, эволюционную, научную сторону марксизма, а его мессианскую, мифологическую, религиозную сторону, допускающую экзальтацию революционной воли, выдвигающую на первый план революционную борьбу пролетариата, руководимую организованным меньшинством, вдохновленным сознательной пролетарской идеей… Коммунистическая революция в России совершалась во имя тоталитарного марксизма, марксизма, как религии пролетариата, но в противоположность всему, что Маркс говорил о развитии человеческих обществ… И это оказалось согласным с русскими традициями и инстинктами народа. В мифе о пролетариате по-новому восстановлен миф о русском народе. Произошло как бы отождествление русского народа с пролетариатом, русского мессианизма с пролетарским мессианизмом. Поднялась рабоче-крестьянская, советская Россия. В ней народ-крестьянство соединился с народом-пролетариатом вопреки всему тому, что говорил Маркс, который считал крестьянство мелкобуржуазным реакционным классом… Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма».
Ленинизм-большевизм заимствовал в марксизме его сущность, то, чем марксизм отличается от всех других идеологий и что предельно ясно выражено в «Коммунистическом манифесте» – экзальтацию революционной воли – установление тотальной идеологической власти и тотальную переделку общества и человека по идеологическому образцу. Конечно же, при реализации революционной мании в разных странах революционеры используют национальную специфику и любой годящийся подручный материал – это дело не принципиальное. Марксистская «ортодоксальность» русских большевиков только в том, что они использовали все возможности в России, в том числе и её крестьянскую специфику («слабое звено в цепи» – Ленин) для захвата власти. Китайский Мао тоже ортодоксальный марксист, хотя он для захвата власти эксплуатировал не пролетариат, а национально-освободительную борьбу.
Поэтому коммунистические режимы во всех странах были национально трансформированы, но, вместе с тем, схожи своей марксистской природой, а не русским мессианизмом. Во всех странах коммунисты опирались на маргинализированные слои населения для репрессий против большинства и уничтожения всех традиционных форм жизни. И в большевистской демагогии, и в кровавой практике большевизма не было ничего близкого к согласию с русскими традициями и инстинктам народа. Что же касается отождествлениярусского мессианизма с пролетарским мессианизмом, то это из разряда отождествления добра и зла: отождествить русскую религиозную идею и даже русскую имперскую идею – с яростным богоборчеством и людоедским пафосом большевизма можно только смешивая все критерии истины и моральные принципы. Никуда рабоче-крестьянская Россия не поднялась, а была полностью дезорганизовано крахом государственности и традиционного жизненного уклада, что было инициировано правящей элитой страны. Затем рабочее крестьянское масса последовательно уничтожалась при красном терроре, гражданской войне, коллективизации… Десятки миллионов людей были истреблены только потому, что «русский» марксизм оказался совершенно чужд большинству русского народа.
«Большевизм оказался в России наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям, и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием. Это определено всем ходом русской истории, но также и слабостью у нас творческих духовных сил. Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа» (Н.А. Бердяев). Если в момент общенационального бедствия идеологические интернациональные силы сумели проявить качества спаянной банды и при мощной финансовой поддержке из-за рубежа насильственно захватили власть, – то это говорит не о неотвратимости, а о роковых случайностях. Конечно, случившееся во многом предопределено сложившейся в России ситуацией, но, тем не менее, могло случиться и иначе. Конечно же, марксизм-большевизм – наиболее утопическая идеология. К сожалению, вся история XX века доказывает, что утопии вполне осуществимы, что никак не прибавляет им реалистичности. Человек, скажем, собирался построить дом, изучил дело и приготовил материалы, но – роковая случайность либо нелепая закономерность – ему упал на голову кирпич. И теперь он в доме умалишенных строит карточные домики. Но значит ли это, что первоначальный его замысел был более утопичным, чем нынешнее занятие. Воплощение социальной утопии всегда было результатом помутнения человеческого разума и всегда требовало невероятных разрушений и бесчисленных человеческих жертв. Большевизм соответствовал не всей ситуации в России, а только её нездоровой стороне. Он усиливал и распространял это болезненное состояние, которое после захвата власти насаждается методами государственного насилия. Если бы большевизм был наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации в России, ему не пришлось бы устанавливать власть террором и уничтожать десятки миллионов явно не соответствовавших ему жизней. Так называемые же исконно русские традиции и русские методы управления и властвования насилием почему-то неизменно проявлялись везде, где марксисты приходили к власти: и в Азии, и в Америке, и в Африке. Тут надо либо допустить, что весь мир населен русскими, либо признать, что коммунизм – это форма мирового зла.
Но Бердяев и дальше усугубляет ложность своих тезисов. «Только в России могла произойти коммунистическая революция. Русский коммунизм должен представляться людям Запада коммунизмом азиатским. И вряд ли такого рода коммунистическая революция возможна в странах Западной Европы, там, конечно, все будет по иному. Самый интернационализм русской коммунистической революции – чисто русский, национальный» (Н.А. Бердяев). В Европе и было по-иному: в ответ на российский большевизм Европа мирным путём без всякого навязывания извне породила родственную идеологию – фашизм, с еврейским холокостом и ещё большим истреблением славян.
О философских истоках бердяевской апологии марксизма писал Борис Парамонов: «Существует определённый “бердяевский соблазн”… Бердяев порой взвинчивал вопросы на такую высоту, окутывал их таким философским туманом, что уже становились неразличимы Бог и дьявол… То, что Бердяев наделил марксизм бессознательной религиозностью, характеризует не марксизм, а самого Бердяева. Он писал, что опасный уклон русского сознания – подмена апокалиптики нигилизмом. В вопросе о марксизме и социализме сознание самого Бердяева совершало такую подмену».
Двусмысленность концептуальная сопровождается явной двусмысленностью в характеристиках большевистских вождей: «Ленин был типически русский человек. В его характерном, выразительном лице было что-то русско-монгольское. В характере Ленина были типически русские черты и не специально интеллигенции, а русского народа: простота, цельность, грубоватость, нелюбовь к прикрасам и риторике, практичность мысли, склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе… В нём черты русского интеллигента-сектанта сочетались с чертами русских людей, собиравших и строивших русское государство. Он соединял в себе черты Чернышевского, Нечаева, Ткачева, Желябова с чертами великих князей московских, Петра Великого и русских государственных деятелей деспотического типа… В 1918 году, когда России грозил хаос и анархия, в речах своих Ленин делает нечеловеческие усилия дисциплинировать русский народ и самих коммунистов. Он призывает к элементарным вещам, к труду, к дисциплине, к ответственности, к знанию и к учению, к положительному строительству, а не к одному разрушению, он громит революционное фразёрство, обличает анархические наклонности, он совершает настоящее заклинание над бездной. И он остановил хаотический распад России, остановил деспотическим, тираническим путём. В этом есть черта сходства с Петром… В своей личной жизни Ленин, как и Победоносцев, не был злой человек, в нём было не мало добродушия, было человеческое отношение к своим ближним. И Ленин любил детей, любил зверей. Он не был инквизитором» (Н.А. Бердяев). Конечно же, не был, ибо инквизиторы – агнцы по сравнению с кровавой фигурой большевистского вождя. Призывал к элементарным вещам Ленин в то время, когда организовывал невиданный в мировой истории красный террор, систему концентрационных лагерей, лично писал на множестве записок резолюции: расстрелять. Фантастические панегирики ленинским человечности и добродушию нужны Бердяеву для того, чтобы очередной раз доказать, что коммунизм сам по себе не бесчеловечное явление. Ибо его осуществляют люди, любящие детей и зверей. Хотя не безызвестно, что детишек и зверят любили многие злодеи, никак не ценившие человеческую жизнь – жестокость нередко сентиментальна. А фантазии на счёт типически русско-монгольской природе планетарного злодея нужны для доказательства всё той же русскости коммунизма.
«Ленин допускал все средства для борьбы, для достижения целей революции. Добро было для него все, что служит революции, зло – всё, что ей мешает. Революционность Ленина имела моральный источник, он не мог вынести несправедливости, угнетения, эксплуатации. Но, став одержимым максималистической революционной идеей, он, в конце концов, потерял непосредственное различие между добром и злом, потерял непосредственное отношение к живым людям, допуская обман, ложь, насилие, жестокость. Ленин не был дурным человеком, и в нём было много хорошего. Он был бескорыстный человек, абсолютно преданный идее, он даже не был особенно честолюбивым и властолюбивым человеком, он мало думал о себе. Но исключительная одержимость одной идеей привела к страшному сужению сознания и к нравственному перерождению, к допущению совершенно безнравственных средств в борьбе. Ленин был человеком судьбы, роковой человек, в этом его сила» (Н.А. Бердяев). Все-таки – либо допускалвсе средства для борьбы, либо не был дурным человеком. Насчёт того, что великодушный Ленин не мог вынести несправедливости, угнетения, эксплуатации, отчего и затеял революцию, – это какие-то сказки для младенцев. Этот бескорыстныйчеловек, конечно, не был особенно честолюбивым и властолюбивым, ибо с начала своей деятельности был маньяком честолюбия и властолюбия: вся его биография и состоит из бесконечной борьбы за власть в партии, затем самой партии за власть, борьбы, в которой не было жалости ни к близким, ни к друзьям. Все эти характеристики не имеют никакого отношения к реальности, но на что не пойдешь, чтобы доказать человечность своей привязанности молодости.
«Как это не парадоксально звучит, но большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма, – первым явлением было московское царство, вторым явлением петровская империя. Большевизм – за сильное, централизованное государство. Произошло соединение воли к социальной правде с волей к государственному могуществу, и вторая воля оказалась сильнее. Большевизм вошел в русскую жизнь, как в высшей степени милитаризованная сила. Но старое русское государство всегда было милитаризованным… Они создали полицейское государство, по способам управления очень похожее на старое русское государство… В Московском царстве и в империи народ держался единством религиозных верований. Новая единая вера для народных масс должна быть выражена в элементарных символах. По-русски трансформированный марксизм оказался для этого вполне пригодным» (Н.А. Бердяев). Но если действительно марксизм оказался вполне пригодным, то для чего во имя его десятилетиями приходилось истреблять лучшую часть народа – не только в элите, но и крестьянство?! Такого геноцида собственного населения не было нигде и никогда в мире, даже в фашистской Германии. Только потому, что новая единая вера коммунистов была изначально совершенно враждебна русскому народу, а фашизм не был непосредственно направлен на уничтожение немецкого народа. Что коммунизм – это третье явление русской великодержавности, русского империализма – доказывается по логике отдалённой аналогии (то есть, без всякой логики): планета Марс, как и Земля – круглая, значит и на Марсе есть жизнь. Опять же, нигде и никогда большевики-ленинцы не были замечены в проявлении воли к социальной правде, если за таковую не принимать беспардонную их ложь и демагогию во имя победы революции – то есть во имя собственной власти. С лёгкой руки Бердяева миф о милитаризованности старого русского государства стал расхожим на Западе, которому надо было самооправдываться перед железным фактом истории: в течение сотен лет европейские страны непрерывно совершали нашествия на Россию, в то время как «милитаризованная» Россия по своей инициативе не нападала на западноевропейские страны. Похоже большевистское государство на русское государство – не больше, чем паразит на хозяина; хотя извне как бы и прежнее огромное тело, формы которого не меняет маленький, глубоко всосавшийся ядовитый паразит, но он уже протравил весь организм и верховодит его функциями. А западные «доброжелатели» судят не болезнь, а больного.
«Революция освободила раньше скованные рабоче-крестьянские силы для исторического делания. В русском народе обнаружилась огромная витальная сила, которой раньше не давали возможности обнаружиться» (Н.А. Бердяев). Это – о кровавых стройках коммунизма – лагерях, в которые были согнаны и превращены в рабов десятки миллионов людей. Иногда зло бывает настолько откровенно чудовищным, что не хватает сил сполна осознать этот жуткий факт. ещё труднее принять свою долю ответственности за него. Услужливое сознание и подсказывает формулы, которые объясняют, что всё не так страшно, как кажется, ибо не беснование в чистом виде, а историческое делание, за которые мы – сторонние наблюдатели – не ответственны. Кстати, чья витальная сила освоила самые грандиозные в мире пространства за исторически короткий срок, если русской силе раньше не давали возможности обнаружиться?
«Только диктатура могла остановить процесс окончательного разложения и торжества хаоса и анархии. Нужно было взбунтовавшимся массам дать лозунги, во имя которых эти массы согласились бы организоваться и дисциплинироваться, нужны были заражающие символы. В этот момент большевизм, давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой, которая с одной стороны могла докончить разложение старого и с другой стороны организовать новое. Только большевизм оказался способным овладеть положением, только он соответствовал массовым инстинктам и реальным отношениям, и он демагогически воспользовался всем» (Н.А. Бердяев). Что только диктатура могла остановить торжество хаоса – это очевидно. Но проблема в том, какая диктатура – национальная или антинациональная. Можно представить вполне возможную победу Корнилова, затем Колчака или Деникина – подобный опыт реакции на коммунизм известен в нашем веке: Франко в Испании, черные полковники в Греции, Пиночет в Чили. При этом массам были бы даны лозунги и заражающие символы, они были бы организованы и дисциплинированы.
