В предыдущей своей статье я недобрым словом помянул «откровенное и бесстыдное шулерство полемических приёмов» пресловутого отечественного любомудра Владимира Сергеевича Соловьёва. Это утверждение могло показаться кому-то облыжной клеветой, и потому, чтобы не быть голословным, приведу на сей счёт «аргументы и факты». Мне кажется это важным потому, что Соловьёв у нас занимает совершенно не принадлежащее ему место – великого мыслителя и чуть ли не учителя жизни и пророка.
Сейчас не буду говорить об идеях Соловьёва (хотя, на мой взгляд, они, безусловно, бессмысленные и/или вредные), в конце концов, о вкусах не спорят, но метод ведения дискуссий – вещь достаточно объективная, это важнейшая составляющая интеллектуальной этики. Поклонники «Пушкина русской философии» не очень любят заострять внимание на весьма своеобразном отношении своего кумира к этой стороне дела, изредка сквозь зубы признавая, что он-де бывал «пристрастен». Тем более сочинения соловьёвских оппонентов долгое время не переиздавались, и наш читатель знал позицию только одной из спорящих сторон. Отсюда создавалось впечатление, что Владимир Сергеевич лихо и без проблем громил своих невежественных и бездарных оппонентов, и истина всегда была на его стороне. Но сегодня, слава богу, изданы антисоловьёвские тексты Н.Н. Страхова, Ю.Н. Говорухи-Отрока, В.В. Розанова, Л.А. Тихомирова и др. (жаль только в этот ряд не попала весьма толковая брошюра Д.Ф. Самарина «Поборник вселенской правды», но и её при желании можно найти на просторах Интернета). По этим материалам хорошо видно, как «основоположник русской религиозной философии» беспардонно жульничал, желая во что бы то ни стало остаться победителем.
Например, нужно было Соловьёву дискредитировать славянофильство, и он ничтоже сумняшеся выстраивал такую цепочку: консерваторы-государственники 1880-х гг. вроде К. Яроша оправдывают деспотическую власть и воспевают Ивана Грозного; эти консерваторы – последователи М. Каткова; Катков – последователь славянофилов; следовательно, славянофилы стоят у истоков данного безнравственного явления. Между тем, как отлично показал упомянутый выше Д. Самарин, славянофилам вообще не была свойственна апология сильного государства, а уж тем более Ивана Грозного (с осуждением которого печатно выступали А. Хомяков и К. Аксаков), а катковский культ государственности вырос из совершенно противоположных источников – из западнической «государственной школы» историографии, где как раз нередки были положительные оценки Грозного, в том числе и в трудах родного отца Соловьёва – Сергея Михайловича. Всё это, автор «Оправдания добра», разумеется, знал, но для сокрушения рёбер противника чего не сделаешь…
Или: на основании фрагмента из «Былого и дум» Герцена, в котором пересказаны слова И. Киреевского о том, что Иверская икона как бы «намагничена» народными молитвами, делается вывод: православие для славянофилов было только «атрибутом народности», а не «вселенской истиной» (при этом теснейшая духовная связь того же Киреевского со старцами Оптиной пустыни естественно не упоминалась).
Нужно было Соловьёву отмазать католичество от инквизиции, и он заявлял, как о чём-то общеизвестном, что последняя возникла в Византии. Когда оппоненты требовали доказательств, приводил цитату из немецкого Большого энциклопедического словаря И. Мейера, где упоминались факты о религиозных гонениях в Восточной Римской империи, выпуская при этом ключевую фразу статьи, недвусмысленно указывающую на западное происхождение этого учреждения: «Инквизиция есть суд веры, который римская иерархия вызвала к жизни» (см. об этом в статьях Говорухи-Отрока «Мнимая инквизиция на Востоке», «Полемические приемы г. Соловьева», вошедших во второй том его недавно изданного у нас двухтомника «Во что веровали русские писатели?»), т.е. философ сознательно переврал цитату.
Особенно Владимир Сергеевич любил уличать своих оппонентов-националистов в плагиате у западных авторов, саркастически комментируя: вот-де, обличают Запад, а сами-то всё оттуда сдирают! При этом доказательствами он себя особенно не затруднял. Так, Соловьёв настаивал на прямом влиянии на И. Аксаков и, в особенности, на Каткова политических идей Жозефа де Местра (Катков, якобы, целиком взял у последнего «все руководящие идеи своей политической мудрости»). Приведя несколько цитат из де Местра, он, однако, почему то не дал параллельно аналогичные места из Аксакова и Каткова (а есть ли они?). Философские и богословские идеи славянофилов, по его утверждению, заимствованы у ряда французских и немецких авторов (например, Ж.Б. Борда-Демулена, чьим «популяризатором», дескать, являлся Хомяков). Владимир Сергеевич обещал подкрепить этот тезис соответствующими цитатами, да так и не удосужился этого сделать.
Впрочем, один раз Соловьёв попытался доказать плагиат русского мыслителя у западного с текстами в руках. Речь идёт о самом громком его разоблачении: о том, что Н.Я. Данилевский свою теорию культурно-исторических типов, развитую в «России и Европе», заимствовал у немецкого историка Генриха Рюккерта. До сего дня это заимствование считается вполне доказанным. Между тем, ещё Страхов в изумлении обнаружил, что Соловьёв просто-напросто сфальсифицировал в своём переводе цитаты из Рюккерта: «Подчёркнутых слов… нет в тексте Рюккерта; слова эти вставлены переводчиком, как будто бы для пояснения текста, но в сущности для того, чтобы придать ему иной смысл… Взять термин Данилевского [культурно-исторический тип] и вставить его в самый текст Рюккерта – это переходит всякие границы [выделено мной. – С.С.]».
Можно, конечно, не верить Страхову, но в
Соловьёв совершенно сознательно шёл на эти подтасовки, ибо для победы его излюбленной идеи всемирной теократии, которой очень мешал русский национализм, все средства были хороши. Об этом он прямо писал в частном письме к Страхову: «Когда в каком-нибудь лесу засел неприятель, то вопрос не в том, хорош или дурен этот лес, а в том, как бы его лучше поджечь».
Как охарактеризовать подобные полемические приёмы? Думаю, что иначе как шулерскими их назвать нельзя. Это приёмы журналиста из жёлтой прессы. Но ведь Соловьёв был учёным, доктором философии… По хорошему, за такое автоматически должна следовать профессиональная дисквалификация. А у нас Соловьёв до сих пор ходит в светочах мысли и моральных эталонах.
Страхов, с точки зрения строгой научной аргументации, разбил Соловьёва наголову (так же как и Самарин и Говоруха-Отрок), но либеральный журнал «Вестник Европы», где философ публиковал свои лживые памфлеты, имел тираж 6000 экземпляров, а консервативный «Русский вестник», где ему отвечал Страхов, менее 3000. Как хорошо написал Розанов: «…в споре шум победы был на стороне Соловьёва, а истина победы была на стороне Страхова. Но Страхов писал в “Русском Вестнике”, которого никто не читал, а Соловьёв – в “Вестнике Европы”, который был у каждого профессора и у каждого чиновника на столе». Кроме того, возглавляя философский раздел Словаря Брокгауза и Ефрона, философ-шулер закрепил своё превосходство, так сказать, на энциклопедическом уровне, повторив в статье о Данилевском тезис о «рюккертианстве» автора «России и Европы».
Между прочим, тот же Розанов как-то заметил: неплохо бы самого Соловьёва проверить на предмет плагиата «с источниками в руках». А Страхов ещё в 1878 г. в письме Л. Толстому по поводу «Чтений о Богочеловечестве» заметил в последних «пантеизм, совершенно похожий на гегелевский, только со вторым пришествием впереди», а также «Каббалу, гностицизм и мистицизм».
Об огромном влиянии гностицизма на философию Соловьёва теперь, после выхода в свет фундаментальной монографии А.П. Козырева «Соловьёв и гностики» (2007), гадать не приходится. Но не менее значительным было и влияние немецкого идеализма. В
«…Образцом для него служит почти исключительно Шеллинг, к которому восходят почти все метафизические идеи Соловьёва. Но примечателен тот факт, что было бы напрасным искать это имя в сочинениях Соловьёва [курсив мой. – С.С.]: он упоминает его мимоходом лишь в одной книге, посвящённой истории философии». Экая странность!
Кожев последовательно рассматривает разные стороны соловьёвской религиозной метафизики и практически всюду находит подавляющее влияние Шеллинга (а иногда и других авторов).
«Всё, что им [Соловьёвым] говорится об Абсолютном и его другом, в сумме своей есть лишь очень обеднённый и упрощённый парафраз на некоторые умопостроения Шеллинга, который сам, впрочем, в этом лишь последовательно развивает мысль Якова Бёме».
В учении о Троице Соловьёв «использует не столько сочинения Шеллинга…, но “Лекции по истории религии” Гегеля. В первом изложении своего учения… он воспроизводит Гегеля почти текстуально». Позднее «заимствования менее непосредственны», но «гегелевское происхождение» соловьёвской диалектики «от этого не становится менее очевидным».
Учение о Софии базируется на изучении европейских мистиков (от Бёме до Сен-Мартена) и опять-таки Шеллинга, который хотя и не употреблял понятие «София», «но всё что он говорит о царстве идей в Боге… почти тождественно соответствующим соловьёвским высказываниям».
Учение о мире «в самой малой степени является оригинальным произведением Соловьёва. Оно даже ещё менее оригинально, чем его учение о Боге… речь идёт о парафразе, и к тому же весьма упрощённом на учение, вернее, на одно из учений Шеллинга».
И т.д. и т.п. Причём, как отмечает Кожев, заимствуя, Соловьёв «схематизирует, упрощает и обедняет», «его мысль никогда не достигает… силы и глубины» тех же Бёме и Шеллинга. Кожев признаёт, что личный религиозный опыт, из которого исходит соловьёвская метафизика, глубоко оригинален и подлинен. Но Соловьёв не смог создать собственной адекватной этому опыту философской формы, поэтому был вынужден заимствовать её у предшественников. В результате его изначальная интуиция «глубоко искажённая в своём фактическом высказывании существует лишь в виде смутного, почти бессознательного стремления, которая всё-таки заставляет Соловьёва видоизменять заимствованное и тем самым делает его учение противоречивым».
В высшей степени корректно, но и в высшей степени уничтожающе! После такой характеристики трудно воспринимать соловьёвское философствование всерьёз. Замечательно, что Страхов, человек весьма образованный, заметил соловьёвские заимствования сразу же. Каким эффектным журналистским ходом было бы их обнаружение во время полемики о «плагиате» Данилевского у Рюккерта! Но Страхов пожалел «надежду русской философии», не стал топить «молодого гения». На фоне страховского благородства соловьёвские подтасовки выглядят ещё более неприглядно. Прав Розанов: «Во всей этой полемике, сплетшей наиболее лучший, т.е. наиболее либеральный венок Соловьеву, он был отвратителен нравственно».
По поводу же соловьёвских обвинений в плагиате невольно приходит в голову избитая поговорка о воре, истошно кричащем: «Держи вора!»
