Интернационализм – понятие весьма расплывчатое и допускающее массу толкований. Поэтому националисты нередко смешивают его с космополитизмом. В этом смешении есть своя большая правда, но всё же, если попытаться вникнуть во внутреннюю логику тех интернационалистов, которые стараются последовательно и внятно артикулировать свою позицию, то нельзя не признать, что между этими двумя воззрениями существует принципиальное и совершенно очевидное различие. Попробую его сформулировать, сразу оговорившись, что космополит, интернационалист и националист будут здесь представлены в качестве веберовских «идеальных типов», которые, конечно же, не могут учесть всего многообразия эмпирической реальности.
Для космополита никакая нация – не ценность, для него вообще национальное как таковое – не ценность, он поклоняется некоему абстрактному человечеству. Интернационалист, в общем, тоже верит в человечество, но оговаривается, что путь к нему лежит через национальное многообразие, которое не нужно унифицировать, а наоборот, всячески пестовать и поощрять, не делая при этом предпочтения ни для одной из наций, даже для той, к которой сам интернационалист принадлежит. Более того, интернационалист полагает, что нужно помогать тем этносам, которые не достигли ещё уровня нации, этого уровня достичь, во всяком случае, в области сбережения и развития их культуры. Разумеется, в случае конфликта между двумя нациями, даже (и особенно) если одна из этих наций его собственная, интернационалист, скорее всего, встанет «над схваткой» и будет оценивать ситуацию, исходя из критериев некоей высшей справедливости – этической и/или юридической.
Но вот тут-то и вскрывается глубинное родство космополита и интернационалиста, сразу же интуитивно, до всякой рефлексии «унюхиваемое» националистом: и тот, и другой – универсалисты, и для того, и для другого, де-факто, отсутствует своя нация как объект эксклюзивного предпочтения. Для космополита – все нации неценны, для интернационалиста – все нации бесценны, но для них обоих не существует своей нации как исключительной ценности. Формально, интернационалист признаёт концепт своей нации, но она в его системе координат явно находится не на первом месте.
Интернационалист, как и космополит, таким образом, презентует себя как выразителя объективного взгляда на межнациональные отношения, в отличие от захваченного иррациональным пристрастием к своему националиста. Он вроде бы очищен от всех предрассудков, у него как бы и вовсе нет своего, и потому он - естественный арбитр в спорах между народами, наставляющий неразумных на путь истинный.
Но тот, «кто жил и мыслил», знает, что не бывает людей без чего-то своего, того, что важнее для них всякой абстрактной справедливости и холодной объективности. «Там где сердце ваше, там и сокровище ваше». То, что своя нация для интернационалиста и космополита – не сокровище, означает только, что сердце его – не там, что для него существует иной объект эксклюзивного предпочтения.
Сердце космополита, как уже говорилось выше, отдано т.н. «человечеству», но поскольку, в отличие от нации, практическая реализация лояльности по отношению к нему невозможна (ибо не существует легитимных инстанций, представляющих волю «человечества»), то в сухом остатке получается, что сокровище космополита – он сам, таким образом, снимающий с себя обязательства перед своим народом и не обретающий взамен никаких новых реальных обязательств.
Сердца же интернационалистов обожают самые разные сокровища. Интернационалист может быть и пламенным адептом какой-либо мировой религии, пред благой вестью которой национальное бледнеет как нечто слишком провинциальное. Он может быть и радикальным либералом новейшего покроя, одержимого защитой «прав человека» или «прав меньшинств», в которые автоматически попадают все недоразвитые нации и этносы. Наконец, и это чаще всего, он – левый, для которого главное – борьба за права угнетённых социальных низов, какой бы национальной принадлежности они ни были.
Отдельный вопрос – о психологической предрасположенности к интернационализму. Это может быть и следствием «полукровчества», и специфического воспитания и окружения, наконец - что нередко происходит с учёными людьми - увлечённости предметом своего исследования, если этот предмет – другой народ…
Националисты, конечно, по самой природе своей, необъективны и небеспристрастны, но они на это и не претендуют, сразу и честно выкладывая карты на стол. Зато они искренне заинтересованы в национальной проблеме, ибо там – их сокровище. Дискурс же и практики интернационалистов в этой сфере, к которой они, по большому счёту равнодушны, могут, наверное, в каких-то ситуациях принести пользу, как приносит пользу случайный прохожий, разнимающий дерущихся на улице. Но не понимая, не чувствуя кожей специфики национального, доступной только тем, кто этим живёт, интернационализм как стратегия, в конечном счёте, обречён, играть на руку тому или иному национализму и выстраивать «межнациональный мир» за счёт той или иной нации.
Классический пример – наши большевики, чья национальная политика была направлена на возмещение несправедливости по отношению к нерусским народам бывшей Российской империи, но в результате привела к чудовищной несправедливости по отношению к стержневому народу России – русским.
Здесь, кстати, нужно оговориться, что националист в сфере международных отношений вовсе не против существования или даже процветания других наций, если только интересы последних не противоречат интересам его нации. Никакой националист в здравом уме и трезвой памяти не будет выступать против развития культур других национальных государств, например, Италии, и с удовольствием туда наведается в гости. Совсем иное дело – ситуация внутри национального государства, которое ощущается националистом как его собственный дом, и потому там только он и его народ могут устанавливать правила общежития. Если в этом государстве проживают и другие народы, то националист, не будучи, в принципе, против тех или иных особенностей их культуры, в то же время, не станет поддерживать развитие этих особенностей, оставляя их как частное дело этих народов, но на общегосударственном уровне потребует от последних соблюдения того стандарта, который установлен государствообразующим народом – собственно нацией, единственной возможной в национальном государстве.
Националист просто очень хорошо знает опыт истории, обобщив который, известный исследователь национализма Мирослав Хрох сформулировал свою классическую концепцию стадий развития национального движения. Сначала – стадия пробуждения, когда сравнительно небольшая группа интеллигенции занимается собиранием и изучением языка, фольклора и истории этноса; затем – стадия агитации, когда национальное самосознание начинает распространяться среди широких слоёв этого этноса; наконец – стадия массового движения, когда национализм становится политической идеологией и практикой, порождая партии, требующие автономии или даже независимости для данного народа.
Националисты всё это прекрасно понимали и до Хроха, вот почему они всегда с подозрением смотрели на всевозможные «национальные пробуждения» малых этносов в своём государстве. Далеко не всегда эта тревога была оправдана, но совершенно очевидно, что Франция не стала бы Францией без многих десятилетий борьбы против провинциальных языков и культур (факультативное преподавание в школе местных языков было официально разрешено только в
В нашем же несчастном Отечестве интернационалисты-большевики за время своего господства успешно провели большинство нерусских народов бывшей Российской империи через все три хроховские стадии, создав в результате целый букет независимых государств. Сегодня то же самое осуществляет по отношению к национальным автономиям РФ её правящий режим.
Любопытно, что в последнее время появился целый ряд научных работ, исследующих интеллектуальные и практические предварения большевистских экспериментов в императорской России. Конечно, до ленинско-сталинского размаха им было далеко, но само наличие подобных явлений чрезвычайно интересно. Мы можем теперь смело говорить о своеобразном феномене добольшевистского интернационализма в русской мысли и даже в культурной политике государства. Причём интернационализм этот исходил иногда из самых неожиданных источников.
Так, знаменитый православный миссионер, человек вполне правых воззрений Николай Иванович Ильминский (1822 - 1891) в качестве главного средства распространения православия среди нерусских народов Поволжья создал при покровительстве обер-прокурора св. Синода К.П. Победоносцева целую систему инородческих (татарских, чувашских, черемисских, вотяцких и т.д.) школ, где обучение детей происходило на их родных языках и обязательно учителями-единоплеменниками. Поскольку многие из этих народов не имели письменности, для них изобретали письменный язык, соответствующий разговорному. И это при том, что действовало официальное распоряжение Министерства народного просвещения (1864) о преподавании во всех учебных заведениях империи только на русском языке. На инородческие языки переводилось и богослужение, в
Поразительно, но при этом Ильминский был однозначным противником перевода Библии и литургии на современный русский язык.
Велась и активная издательская деятельность. Казанская учительская семинария, центральное учебное заведение в системе Ильминского, с 1875 по
Эта система, несмотря на резкую критику со стороны оппонентов Ильминского, просуществовала до конца императорской России. Современный американский историк Роберт Джераси в своей недавно у нас переведённой весьма содержательной монографии «Окно на Восток: Империя, ориентализм, нация и религия в России» (М., 2013) не без изумления пишет, что проект Ильминского реализовывался в то самое время, «когда, по мнению большинства исследователей, политика русификации в области культуры проводилась наиболее широко и агрессивно».
Более того, он высказывает предположение, что «именно подобная практика служила основным источником вдохновения для В.И. Ленина при формировании своей политики относительно управления национальными автономиями в составе СССР. Только в отличие от Ильминского и его сторонников, полагавшихся на лингвистические особенности для того, чтобы в конечном счете достичь единства всех народов России на основе православия, Ленин (чей отец, И.Н. Ульянов, работал в управлении сферой образования Симбирской губернии и был тесно связан с Ильминским) применил светскую версию той же самой логики, прибегнув к использованию “национальной формы” местных языков для максимального распространения “социалистического содержания”, которое должно было стать объединяющим фактором для всего СССР. Аналогичным образом, ленинская политика “коренизации”, предполагавшая наделение “титульных” или “коренных” народов определенных административных единиц некоторыми привилегиями в выполнении ключевых политических и культурных функций, могла основываться на применявшейся Ильминским политике использования инородческих кадров» (с. 102 - 103).
Что ж, неожиданное сродство консерватора Ильминского и революционера Ленина лишний раз подтверждает старый тезис о глубинном архаизме и антимодернизме большевизма, равно как и современного мультикультурализма, который был во многом предвосхищён экспериментами большевистской национально-культурной политики.
Разумеется, Ильминский был, так сказать, невольным интернационалистом, он как раз думал, что его система будет способствовать русификации инородцев, абсолютно не понимая (как и его покровитель Победоносцев) специфики нациостроительства в эпоху Модерна, полагая, что главный фактор национальной идентичности – религия. Но то, что хорошо работало в период Московского царства, во второй половине 19 в. было уже архаикой, которая, попадая в модерный контекст, давала совсем другие результаты. Ильминский и его последователи в определённой мере провоцировали у просвещаемых ими народов хроховскую стадию пробуждения, создавая национальные письменные языки и кадры для будущих национальных интеллигенций.
«Возникновение целых групп кряшенских, чувашских, черемисских интеллектуалов, - пишет Джераси, - было беспрецедентным явлением. До того как система Ильминского воспитала пару поколений учителей-инородцев, представители этих этнических групп могли получить образование только в русских начальных школах и с обязательным изучением русского языка. Для того, чтобы избежать остракизма как со стороны своих собственных народов, так и со стороны русских, инородцам получившим такое образование, приходилось отождествлять себя с русскими. В рамках же системы Ильминского, уже имея собственный письменный язык, а также играя особую социальную роль в своих родных сообществах (учителя и священнослужители) образованные инородцы начали склоняться (порой даже вынужденно) к поддержанию собственной, нерусской идентичности. Поскольку же центром подготовки этой новой элиты, а также местом публикации литературы на инородческих языках была Казанская учительская семинария, именно она и стала главным культурным центром для финских и тюркоязычных народов Поволжья… Инородческие элиты… стали проявлять все большую заинтересованность в просвещении своих народов и посредством светского образования… На инородческих языках началось издание самой разной литературы, включая советы по здоровому образу жизни, фольклорные произведения, переводы русской классики, календари и альманахи… Звучали в новой литературе и националистические темы типа панфинской гордости» (с. 309-310).
Между прочим, оппоненты Ильминского прекрасно понимали несовременность его системы и критиковали её с позиции чётко артикулированного националистического дискурса.
Например, другой известный миссионер епископ Вениамин (Благонравов), т.е., вроде бы человек того же круга и той же системы ценностей, что и Ильминский, так писал Николаю Ивановичу о своих методах обращения инородцев:
«Начинаем с того, - даем русское имя с русским прозванием (крестного отца), отрезываем косу и, если есть средства, одеваем в русскую одежду. Наш крещеный становится не новокрещенным бурятом, а русским! Он стыдится названия бурят, сторонится бурят с длинными косами и примыкает к русским. Он умеет говорить, хотя и плохо, по-русски, учим его по-русски молитвам. Перевод делается для пояснения, не более... Чем больше крестящихся, тем труднее преобразование: крещеные начинают создавать свое общество, отдельное от бурятского, но и не одно пока с русским, - хотя по имени русское... Я не думаю, чтобы и Вы хотели создать татарскую церковь в Казанской епархии» (Джераси, с. 99).
Земский деятель А.И. Баратынский противопоставлял системе Ильминского «гражданское обрусение», утверждая, что «усвоение языка усвояет и народность» (с. 176).
Ученик Ильминского священник Е.А. Малов признал, что система его учителя привела к тому, что «инородцы...инородческий язык сделали не средством только первоначального изучения христианской религии, но, можно сказать, целью образования и средством к тому, чтобы русские, как не знающие инородческих языков, не были их учителями и даже руководителями в религии» (с. 286).
Попечитель Казанского учебного округа С.Ф. Спешков констатировал, что «инородческая школа действительно достигает миссионерских целей, но оказывается совершенно несостоятельной в отношении объединения инородцев с коренным населением России на основе государственного языка» (с. 293).
Но всё это не могло переубедить Ильминского, ибо сокровище его было – не русская нация, а вселенское православие.
Продолжение следует.
