18 августа в Третьяковке на Крымском валу закончилась, проходившая ещё с апреля юбилейная выставка М.В. Нестерова, приуроченная к его 150-летию. Столь длительный срок её работы невольно расхолаживал («ещё успею»), и я выбрался на неё аккурат в день закрытия, как, судя по всему, и многие другие любители прекрасного, ибо залы, где она проходила, были полны посетителями.
Выставка оказалась выше всяких похвал – и по количеству работ, и по их подбору, и по наличию раритетов (например, эскизы к знаменитым картинам Михаила Васильевича и к его храмовым росписям). Вообще было приятно погрузиться в особую нестеровскую атмосферу, создаваемую его неповторимым стилем – благородным и утончённым, виртуально пройтись по нестеровской России с её задевающим какие-то самые тонкие струны души пейзажем, в котором «сквозит и тайно светит» некая мистическая тайна…
Я не художник и не искусствовед, поэтому не буду обсуждать здесь собственно художественную сторону нестеровского творчества, я – историк русской мысли и потому попробую высказать несколько соображений о нём именно в этом контексте, ведь Нестеров, как никто из наших художников, к такому ракурсу располагает.
Действительно, пожалуй, ни один русский живописец не был так сильно вовлечён в интеллектуальную жизнь своего времени как Михаил Васильевич. В отличие от большинства своих коллег по цеху, совершенно уверенных в том, что они и так всё знают о жизни, благодаря нисходящему только и именно на них Свыше вдохновению, Нестеров с молодых лет живо интересовался поисками отечественного любомудрия – скажем увлечённо читал «Россию и Европу» Николая Данилевского, как, впрочем, и работы яростного оппонента последнего – Владимира Соловьёва. В пору же зрелости среди его ближайших друзей мы видим целое созвездие выдающихся интеллектуалов Серебряного века – Василия Розанова, Павла Флоренского, Сергея Булгакова, Ивана Ильина, Сергея Дурылина, Петра Перцова… Многих из них он запечатлел на своих полотнах – «Философы» (двойной портрет Флоренского и Булгакова), «Мыслитель» (портрет Ильина), «Тяжёлые думы» (портрет Дурылина).
С Булгаковым художник потом даже окажется в родстве – сын первого станет мужем одной из его дочерей и изберёт поприще живописца. Старика Перцова незадолго до смерти он рекомендовал в Союз писателей СССР. В свою очередь Розанов и Дурылин написали немало ярких и глубоких текстов о нестеровском творчестве. Михаил Васильевич с интересом посещал заседания религиозно-философских обществ, следил за новинками соответствующей литературы. Был он близок и к семейству потомков поэта Тютчева, стихи которого являлись одной из главных путеводных звёзд для тогдашних русских философов.
Одним словом, Нестеров был самым непосредственным образом вовлечён в то несомненно значительное - и в то же время противоречивое – явление русской культуры начала прошлого столетия, которое принято называть «русским религиозно-философским ренессансом». И это придало его творчеству совершенно определённый характер, сделав живописца едва ли не основным выразителем т.н. «русской идеи» - в красках.
Суть же «русской идеи», выдвинутой ещё славянофилами, Достоевским, теми же Тютчевым и Соловьёвым, и окончательно сформулированной как раз мыслителями «религиозно-философского ренессанса», состояла в том, что русский народ «весь в православии», что мечта и идеал его – уподобление Христу, «в рабском виде» исходившем Святую Русь, что до града земного ему нет дела, а взыскует он исключительно града небесного…
Нестеров, как впитывал в себя этот комплекс идей из трудов интеллектуалов, так и влиял на них, ибо его первые опыты в указанном направлении – «Пустынник» и «Видение отроку Варфоломею», созданные задолго до начала «ренессанса» - в конце 1880-х гг., стали источником вдохновения для протагонистов последнего, художественным подкреплением их идеологических схем.
Но именно эти первые опыты мне представляются наиболее органичными и убедительными в нестеровской иконографии «русской идеи». Видно, что в них ещё царит непосредственная интуиция художника, чем дальше – тем больше её начинает под себя подминать умозрительная схема. Нестеров сознательно акцентирует «неотмирность» своих персонажей, изгоняя из их лиц всё «человеческое, слишком человеческое».
Это хорошо видно на выставке при сравнении этюдов к работе «Юность преподобного Сергия» с её окончательным вариантом: на этюдах - одухотворённые, но живые, эмоционально наполненные лица; на картине – слащавая, застывшая маска. Ещё хуже дело обстоит с «Димитрием, царевичем убиенном» - якобы ангельский лик царевича напоминает физиономию какого-то «нежного вампира», вызывая просто-напросто инстинктивное отвращение.
В начале 20 столетия, уже в период подъёма «ренессанса», воплощения Нестеровым «русской идеи» становятся всё более претенциозными и концептуальными – художник пишет масштабные многофигурные полотна, в которых русский народ должен предстать во всей своей «цветущей сложности», но соединённый всё тем же взысканием града незримого: «Святая Русь» и «На Руси. Душа народа». Первая из них живописно очень хороша и оригинальна по замыслу – явление Христа в зимней, заснеженной России, парафраз тютчевских «бедных селений»: картина тронула многих, даже еретик Лев Толстой от неё прослезился. Но вторая, которую сам Михаил Васильевич высоко ценил, мне кажется, в лучшем случае, интересной неудачей – стремление создать коллективный образ русского народа в виде огромной толпы, среди которой мы видим просветлённого мальчика, юродивого, слепого солдата, а также Толстого, Достоевского и Владимира Соловьёва, не оставляет в сознании зрителя единого, целостного образа, распадаясь на множество фигур и голов, тоскливо предвещая миллионолицые блокбастеры Ильи Сергеевича Глазунова.
Впрочем, я, вопреки обещанию, начинаю залезать на территорию искусствоведения, поэтому сформулирую свою претензию иначе: а насколько полно отразил Нестеров – плохо ли, хорошо ли – душу русского народа в своей «Душе народа», да и в других своих работах на тему «русской идеи»? Сводится ли «русская душа» к неотмирности и взысканию града незримого?
В следующем году после написания «Души» в России произойдёт великая социальная, совершенно посюсторонняя по своим целям революция, которая загонит православие и «религиозно-философский ренессанс», да и на долгое время самого Нестерова (ему пришлось, прежде чем стать лауреатом Сталинской премии в
Но дело не только в революции. А что разве до неё русская душа выражалась только в неотмирном созерцании? Что не было в русской истории Ермака, Потёмкина, Ермолова, Менделеева? Людей сильных страстей и великих практических дел. И что – разве в них не отразилась русская душа? Ошибка Нестерова и его единомышленников-интеллектуалов в том, что точно и любовно описав некий реально существовавший тип русской духовности, они распространили его на русский народ в целом – гораздо более разнообразный и сложный.
Кстати, характерно, что для воплощения русской души Нестеров, как правило, использовал образы болезненных детей, подростков, женщин, стариков, но у него на полотнах на тему «русской идеи» практически нет молодых и зрелых здоровых мужчин (если только они не духовного звания; появляется, правда, солдат, но и тот слепой…). Это ещё в
Но художник был субъективно честен – он не мог изобразить того, чего не было: молодые и зрелые здоровы мужчины его времени вовсе не были неотмирными созерцателями, их интересы и стремления лежали во вполне посюсторонней плоскости. Вот и выходит, что «русская идея» Нестерова, а также и Тютчева-Достоевского-Булгакова-Флоренского, есть лишь «идея» определённой, весьма специфической части русского народа, вряд ли определявшей историческое развитие России в 20-м столетии.
Но стоит оговориться, что у Михаила Васильевича есть другая группа работ, которая внешне не будучи идеологически нагруженной, являет собой существенный корректив к циклу о «русской идее». Я имею в виду его лучшие, воистину гениальные портреты: академик Павлов и скульптор Мухина, хирург Юдин и живописцы Корины, дочь самого художника Ольга («Амазонка»; та самая, которую после расстрела мужа сошлют в Джамбул), митрополит Антоний Храповицкий, наконец, соратники Нестерова по «ренессансу» - те же Флоренский, Булгаков, Ильин, Дурылин… Одухотворённые, но без всякой слащавости и болезненности, преданные своему делу, одни – мятущиеся, другие – уверенные в себе… Чем это не собирательный образ русской души – гораздо более содержательный и полнокровный, чем юродивый, кликуша или вампирообразный царевич Димитрий?
