Неудобное большинство

Русский ЦИК? Русский Совнарком?

Товарищи, на самом ли деле нам это надо?

Я не вижу оснований для такого предложения.

И.В. Сталин

Вопрос, который я попытаюсь здесь проблематизировать – это вопрос о статусе русских как крупнейшего этноса в этнополитической конструкции СССР: в каком смысле русские «присутствовали» в рамках советского проекта, как изменялся их политический статус в ходе нацстроительства в СССР. Прояснение этого вопроса должно позволить нам оценить, насколько советские импликации «русского вопроса» релевантны еще и сегодня.

Дебаты русских социал-демократов по национальному вопросу: теоретический и исторический контекст

Реализация советской национально-культурной политики во многом представляла собой попытку адаптации теоретических конструкций, разработанных в рамках дискуссий европейской социал-демократии по национальному вопросу, начиная с Маркса и Энгельса и заканчивая разработками немецких социал-демократов (Карл Каутский[2], Роза Люксембург[3]) и особенно австромарксистов (Отто Бауэр[4], Карл Реннер[5]). Ведь именно австрийская социал-демократия стала одной из первой марксистских партией, принявшей специальную программу по национальному вопросу — Брюннскую программу (1899), в которой был выдвинут принцип федеративного устройства Австрии. В рамках этих концептуальных разработок была сформулирована теория культурно-национальной автономии. Для социал-демократических теоретиков начала 20 века империя Габсбургов представала в качестве исторически уникальной лаборатории по разработке базового набора институтов и практик, из которого впоследствии должна была вырасти социалистическая федерация национальностей – как этап на пути к вероятному отмиранию всех государств.

Поэтому не случайно, что именно здесь перед Первой мировой войной Ленин и Сталин интенсивно занимались изучением национального вопроса. Сталин написал здесь свою знаменитую работу «Марксизм и национальный вопрос»[6], а Ленин – «Критические заметки по национальному вопросу»[7], которые легли в основу резолюции Поронинского совещания ЦК РСДРП по национальному вопросу. Именно здесь были теоретически разработаны, конкретизированы и наполнены политическим содержанием многие понятия национальной политики, которые позднее большевики использовали в рамках собственных попыток «решения» национального вопроса в Советской России.

Здесь для нас важно зафиксировать следующее обстоятельство: сами концепты «нация», «национальное самоопределение», «автономия» и т.д. разрабатывались и уточнялись немецкими и австрийскими социал-демократами в рамках интеллектуальных дебатов о будущем этнополитическом ландшафте Центральной Европы, т.е. они были в первую очередь связаны с определением судьбы малых европейских – безгосударственных – наций. Как известно, их национализмы получили реальный шанс на реализацию в ходе общеевропейской геополитической катастрофы, в которую вылилась Первая мировая война.

В целом, во время общеевропейского кризиса наиболее уязвимыми оказались именно полиэтнические империи с политическими режимами архаичного, досовременного типа – Австро-Венгрия, Россия, а также Турция. При этом процессом националистической мобилизации оказались затронуты не только давно сложившиеся и признанные культурные нации (типа чехов и поляков), но и этносы, которые к таковым никак не относились. Ведь в Российской империи не существовало собственно «наций» (за исключением тех же поляков и финнов), то есть политически самоопределившихся народов, способных к самостоятельному государственному существованию в нормативном для политического Модерна смысле. Уже поэтому в России была проблематична прямая попытка использования западных конструктов – поскольку здесь попросту отсутствовали сами «нации» в европейском смысле – т.е. этнически консолидированные группы с уровнем национального самосознания, сопоставимым с чехами, венграми и поляками. Причем это относится не только к населявших окраины Российской империи «инородцам», но и к самим русским, также не достигшим к началу 20 века статуса нации в нормативном для Модерна смысле политически самоопределившегося народа, и по-прежнему представлявших собой скорее подданных полуфеодальной монархии с элементами абсолютизма, нежели граждан современного правового государства.

Таким образом, парадоксы «национального вопроса» в России связаны в первую очередь с нерешенной проблемой политического Модерна, т.е. с отсутствием современной политической нации равноправных граждан в империи, функционировавшей на принципах военно-сословных лояльностей. В этих условиях процесс этномобилизации российской интеллигенции, противостоявшей имперской бюрократии, проходил в ожесточенной борьбе с фантомами ее собственного производства. Другими словами, «национальный вопрос» в том виде, в каком его пытались разрешить большевики во главе с Лениным, а затем Сталиным, – эта одна из химер, порожденных воображением самой левой интеллигенции, которую они превратили в реальную проблему[8] – в полном соответствии с теоремой Томаса.[9]

Так, важнейшим для этнополитики большевиков понятием являлся топос «национальный гнет царизма», столь популярный среди дореволюционной либеральной и левой интеллигенции, – несмотря на то, что он был вряд ли применим к реалиям России: имперскую вненациональную и космополитическую элиту в принципе мало интересовали этносы как объекты угнетения как такового, ее интересовала прежде всего их лояльность как условие поддержания стабильности в подвластном ей этнотерриториальном пространстве. Поэтому власти империи старались поддерживать баланс интересов разных этносов, что исключало доведение ущемления каких-то этнических групп до критического предела. Даже пресловутая русификация являлась скорее административно мотивированной практикой, нежели политически мотивированной стратегией унификации всех и вся – для органов управления гораздо проще иметь дело с людьми, владеющими официальным языком. А для планомерной русификации у властей попросту не было необходимых ресурсов – их не хватало даже для развития школьной системы в самих русских губерниях: если мы посмотрим уровень грамотности населения Российской империи, то по данным переписи 1897 года, в среднем по России грамотные составляли 22,9%, в Прибалтике – 70-80%, в Польше – 30,5%, на Кавказе – 12,3%, а в Средней Азии – 5,3%.[10] Как говорил В.О. Ключевский, на западе империи представлены «народности, с культурой гораздо выше нашей», а на Востоке – с культурой «гораздо ниже». Поэтому в первом случае «мы не умеем сладить с покоренными, потому что не можем подняться до их уровня», во втором – «не хотим ладить с ними, потому что презираем их и не умеем поднять их до своего уровня».[11]

Одним словом, в России возник семантический парадокс, имевший серьезные политические последствия: поскольку в Европе национальный вопрос интерпретировался (и не только марксистами) как проблема национального освобождения угнетенных народов колоний с неизбежным антагонизмом нации угнетателей и наций угнетенных, то – в результате некритической рецепции западного антиколониального дискурса – и в архаичной империи, каковой являлась романовская империя, внезапно появились якобы «жестоко эксплуатируемые колонии» и «угнетаемые народы». Стоит ли говорить, что согласно представлениям тогдашних либералов и левых, эти народы подлежали незамедлительному освобождению от «национального гнета», исходившего от российского самодержавия, a priori порочного во всех отношениях.

При этом часто упускалось из виду, что «при всех своих пороках российский империализм был далек от образа «тюрьмы народов». Последнее – воображаемая величина: традиционалистским массам в спокойные времена безразлично, кто их «угнетает» – свои или чужие господа. Большинство нерусских народов подошло к эпохе модернизации без собственных культурных элит, а редкие их представители были интегрированы в «безнациональное» тело русской интеллигенции».[12]

Интересно, что Ленин в полемике с австромарксистами и бундовцами уже в 1913 году разработал тезис о двух национальных политиках социал-демократии: отрицательной и «позитивной»: «отрицательная задача» заключалась в «прогрессивном пробуждении масс от феодальной спячки, их борьбе против всякого национального гнета, за суверенность народа, за суверенность нации, решительный и последовательный демократизм во всех частях национального вопроса. Ей противопоставлялась аффирмативная политика: «А дальше ее идти в поддержке национализма пролетариат не может, ибо дальше начинается «позитивная» (положительная) деятельность буржуазии, стремящейся к укреплению национализма».[13] Т.е. «борьба против всякого национального гнета – безусловно да. Борьба за всякое национальное развитие, за «национальную культуру» вообще – безусловно нет. <…> Пролетариат же не только не берется отстаивать национальное развитие каждой нации, а, напротив, предостерегает массы от таких иллюзий, отстаивает самую полную свободу капиталистического оборота, приветствует всякую ассимиляцию наций за исключением насильственной или опирающейся на привилегии».[14]

Более того, Ильич тогда утверждал: «Никакого закрепления национализма пролетариат поддерживать не может, – напротив, он поддерживает все, помогающее стиранию национальных различий, падению национальных перегородок, все, делающее связи между национальностями теснее и теснее, все, ведущее к слиянию наций. Поступать иначе – значит встать на сторону реакционного националистического мещанства».[15]

Интересно сравнить эти утверждения Ленина-политэмигранта, абстрактно теоретизировавшего в Австро-Венгрии по национальному вопросу, с большевистской теорией и, самое главное, практикой национально-культурной политики, осуществлявшейся в раннем СССР.

Теория и практика национальной политики большевиков в 20-30 годы

Исходным пунктом большевистской концепции национально-культурной политики являлось представление о коллективной вине русских («великороссов») перед инородцами за их угнетение в Российской империи. Таким образом, топос коллективной вины здесь возник задолго до дебатов по поводу исторической ответственности немцев, связанных с книгой Карла Ясперса 1946 года[16]: в данной конструкции русские представали как коллективный угнетатель национальных окраин и душитель их свободы. Более того, даже самих большевиков Ленин постоянно обвинял в латентном национализме: «Поскреби иного коммуниста – и найдешь великорусского шовиниста… Он сидит в каждом из нас. И с ним надо бороться».[17]

Формы этой борьбы были самые разнообразные, однако в целом они сводились к следующему: деятельное раскаяние русских за исторические прегрешения царизма перед нерусскими народами, аффирмативная политика в их отношении за счет русского большинства, покровительство развитию национальных культур и т.д.

При этом перед большевистской национальной политикой сразу же встала ключевая проблема обнаружения самих «объектов» этой политики, т.е. наций. Их фактическое отсутствие вынудило большевиков перейти к политике этнического конструирования в рамках «национально-государственного строительства» и выстраивания на их основе новых коллективных идентичностей. Таким образом, дифференцированное отношение новых властей к русскому большинству и нерусским меньшинствам являлось нервом национальной политики в ранней Советской России. Или, если попытаться вывести этнополитическую формулу советского проекта: русская не-нация vs. нерусские недонации.

Императив сохранения контроля над территорией исторической России как базы для грядущей мировой революции вынудил большевиков пойти на союз с местными «националами» – т.е. национал-предпринимателями нерусских народов. Большевики прямо говорили об «историческом компромиссе» с «националами» как важнейшем условии своего политического выживания: «…освободительная политика нашей партии завоевала ей сочувствие и поддержку широких масс этих национальностей в их борьбе против царизма и империалистической русской буржуазии. Едва ли можно сомневаться в том, что это сочувствие и эта поддержка послужили одним из решающих моментов, определивших победу нашей партии в Октябрьские дни.… Едва ли нужно доказывать, что без такого доверия русский пролетариат не смог бы победить Колчака и Деникина, Юденича и Врангеля».[18]

А поскольку аффирмативная политика в интересах одних этносов всегда означает негативную программу по отношению к другим, то основную тяжесть дискриминации пришлось нести именно русским. На XII съезде РКП(б) об этом программном пункте большевистской стратегии совершенно прямо заявил Николай Бухарин, откровенность которого смутила даже Сталина:

«Мы в качестве бывшей великодержавной нации должны идти наперерез националистическим стремлениям [нерусских народов] и поставить себя в неравное положение в смысле еще больших уступок национальным течениям. Только при такой политике, когда мы себя искусственно поставим в положение, более низкое по сравнению с другими, только этой ценой мы сможем купить себе настоящее доверие прежде угнетенных наций».[19]

Таким образом, через 10 лет ответ большевиков на национальный вопрос радикально отличался от версии 1913 года, когда Ленин и Сталин еще критиковали «позитивную» программу в национальной политике: теперь ими используется дискурс наследия «темного прошлого», «препятствий, доставшихся в наследство», пережитков великодержавного шовинизма. Так, в п. 7 Резолюции XII съезда РКП(б) по национальному вопросу говорится о том, «разговоры о преимуществах русской культуры и выдвигание положения о неизбежности победы более высокой русской культуры над культурами более отсталых народов (украинской, азербайджанской, узбекской, киргизской и пр.) являются не чем иным, как попыткой закрепить господство великорусской национальности. Поэтому решительная борьба с пережитками великорусского шовинизма является первой очередной задачей нашей партии».[20]

Столкнувшись с фактическим, т.е. экономическим и культурным неравенством уже «советских национальностей», большевики пришли к выводу, что правовое равноправие «не решает само по себе всего национального вопроса», поскольку «ряд республик и народов, не прошедших или почти не прошедших капитализма, не имеющих или почти не имеющих своего пролетариата, отставших ввиду этого в хозяйственном и культурном отношениях, не в состоянии полностью использовать права и возможности, предоставляемые им национальным равноправием, не в состоянии подняться на высшую ступень развития и догнать, таким образом, ушедшие вперед национальности без действительной и длительной помощи извне»[21] (п. 7). Что здесь понимается под «извне», очевидно...

Таким образом, ввиду отсутствия самих социалистических наций советское политическое руководство было вынуждено признать необходимость долгосрочной аффирмативной политики в отношении нерусских народов: «Преодолеть это неравенство в короткий срок, ликвидировать это наследство в один-два года невозможно. […] Но преодолеть его нужно обязательно. И преодолеть его можно лишь путем действительной и длительной помощи русского пролетариата отсталым народам Союза в деле их хозяйственного и культурного преуспеяния»[22] (п. 7.)

Ресурсной базой подобной политики, естественно, могли стать только русские, и они действительно стали ею – как несостоявшаяся, политически непредставленная нация, за счет которой на протяжении всей истории СССР и решались задачи выравнивания т.н. «перекосов» в историческом развитии нерусских наций. Таким образом, советская национальная политика потребовала от русских серьезных жертв: помимо амбициозных программ положительной дискриминации нерусских народов, в условиях большевистской диктатуры русские были вынуждены терпеть прямое нарушение своих национальных прав: нерусским республикам передавались территории, заселенные русским этническим большинством, их заставляли изучать языки национальных меньшинств, они изгонялись с должностей, предназначенных отныне лишь для представителей «коренных народов» и т.д.[23]

В некоторых республиках местные власти с одобрения центра изгоняли крестьян-поселенцев славянского происхождения в качестве меры деколонизационной политики (Казахстан, Киргизия).[24]

Более того – на определенном этапе сама русская культура была объявлена культурой угнетателей. Именно в рамках борьбы с нею происходил интересный с точки зрения истории и теории советской культуры процесс латинизации алфавитов советских народов – сначала тюркских, но далее с прицелом на полную латинизацию всего СССР, включая русский язык. В рамках второй волны борьбы за интернационализацию несколько статей в поддержку латинизации русского алфавита написал А.В. Луначарский.[25]

Лучше всего атмосферу борьбу с русской культурой времен коренизации отражает работа подкомиссии по латинизации при Главнауке. Ее глава Н.Ф. Яковлев представил на обсуждение ряд тезисов, вполне применимых ко всей русской культуре:

«2. Русский гражданский алфавит в его истории является алфавитом самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского шовинизма, что особенно проявляется в русификаторской роли этого алфавита по отношению к национальным меньшинствам бывшей российской империи».[26]

Планы Яковлева и Луначарского по латинизации русского алфавита не были осуществлены: по неизвестным причинам 25 декабря 1930 года Политбюро приняло краткую резолюцию «О латинизации»: «Предложить Главнауке прекратить разработку вопроса о латинизации русского алфавита».[27] Однако сама эта история хорошо показывает политико-семантическое пространство возможностей в сфере культурной политики, открывшееся для тогдашних национал-предпринимателей – здесь в виде радикальной опции, доводившей борьбу с «русскими угнетателями» до абсурда.

Как известно, важнейшей стратегией «выравнивания» социалистических наций стала политика коренизации, т.е. выдвижение местных кадров («нацменов»), приоритет национальных языков над русским в образовании и культуре. К чему это привело, стало понятно довольно быстро: создание советской пирамиды национальных образований с собственными титульными нациями привело к резкому усилению этнических конфликтов по всему СССР. В целом, в результате реализации большевистской национально-культурно политики «и на советском Востоке, и на советском Западе возник «русский вопрос»[28]– поскольку было непонятно, что делать с бывшей великодержавной нацией, например, считать ли ее национальным меньшинством на национальной территории другой этнической группы т.д.

Вопрос о культурной политике времен коренизации требует отдельного рассмотрения. Здесь я приведу лишь небольшую цитату из выступления Н.С. Хрущева на XIV съезде КП(б)У, в котором он подвел итоги политики украинизации следующим образом: «...враги делали все для того, чтобы вытравлять русскую школу из Украины, чтобы вытравлять русский язык из украинских школ. <...> Во многих украинских школах изучали немецкий, французский, польский и другие языки, но только не русский. Враги всячески отрывали культуру украинского народа от русской культуры».[29]

Такие неожиданные результаты собственной национальной политики были зафиксированы высшим партийным руководством уже в 1938 году!

Неутешительные выводы

Главная проблема советской национально-культурной политики заключалась в том, что русские – как доминирующий и качественно, и количественно этнос – просто не вписывались в созданную большевиками конструкцию многонационального государства (а вовсе не интернационального! – как до сих пор считают многие апологеты ленинско-сталинской национальной политики).

Сама конструкция СССР как федерации национальных государств была создана именно для интеграции нерусских народов в социалистический проект, и именно поэтому русские как крупнейший этнос так и не получили в нем национального представительства на государственном уровне (Русской республики). По различным причинам, в т.ч. числе оппортунистического свойства, большевики не рискнули предоставить русским те же национальные права и институты, что были созданы ими для нерусских народов – причем, часто не просто за счет русских, но и самими русскими (например, в сфере науки, образования и культуры, но также промышленности и иных сфер жизни национальных республик).

И хотя в 30-е годы происходит определенная культурная и языковая реабилитация русских, официально политика коренизации никогда не была отменена и практически осуществлялась все время существования СССР. Политического представительства как нация русские так никогда и не получили. Взамен русским была предложена символическая компенсация – вместо национального государства им был присвоен метафорический статус «старшего брата», т.е. поддерживающего своих «младших братьев» в силу принадлежности к одной «семье братских народов». Т.е. их статус донора и спонсора приобрел метафизически-риторическое обоснование в рамках дискурса «дружбы народов».

Примечательно, что сама национально-культурная политика большевиков носила инструментальный характер по отношению к их стратегической цели – организации мировой революции, а территория бывшей Российской империи должна была стать ресурсной базой для глобального эмансипаторного проекта. В этом смысле русские, которых никуда не нужно было интегрировать, стали заложниками трансцендентной по отношению к ним и их этнической территории политике коммунистического мессианства. И даже когда повестка мировой пролетарской революции оказалось неактуальной и взамен ее был выдвинут тезис о построении социализма в отдельно взятой стране, созданный национально-институциональный дизайн асимметричной федерации оставили практически нетронутым, скорректировав лишь наиболее одиозные практики дискриминации русских в нерусских республиках. В результате проблематика национального самоопределения русских оказалась снята с повестки до самого распада СССР. И здесь ничего принципиально не исправило определенное изменение в советской национальной политике, начавшееся после 1933 года и связанное с реабилитацией русских и русской культуры.

В целом, проблематика неожиданного, на первый взгляд, сочетания элементов националистской практики и интернационалистской риторики в ленинско-сталинской национально-культурной политике, их «диалектической взаимосвязи» в официальном советском дискурсе «дружбы народов» представляется перспективном полем для дальнейших исследований. Тем более, что сама жизнь делает их все более актуальными – и не только в научном смысле…

Одна из версий статьи опубликована в журнале «Вопросы национализма», №14, 2013.