Мы привыкли заученно повторять за Тютчевым: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» Между тем, это счастье, если мерить его не историософскими глубинами, а эмпирическими судьбами конкретных индивидов и даже поколений, достаточно двусмысленное. Самому автору процитированной формулы такого счастья пережить не довелось. Те же его коллеги по цеху из следующего столетия, которые в 1917 – 1953 гг. этого счастья хлебнули в избытке, отзывались о нем более чем сдержано. Так, Николай Глазков с грустной иронией заметил: «Век двадцатый – век необычайный./ Чем столетье интересней для историка,/ Тем оно для современника печальней!»
Заметим это разделение – «историк» и «современник». А если «историк» в то же самое время и «современник»? Как он тогда воспринимает «минуты роковые»: с «интересом» или с «печалью»? У нас есть возможность это узнать, ибо сохранились обширные и чрезвычайно содержательные, опубликованные только в наши дни дневники русских (а, если точнее - московских) историков 1917 – нач. 1920-х гг. – М.М. Богословского, С.Б. Веселовского, Ю.В. Готье, А.Н. Савина.
Сразу же прокомментируем глазковское разделение «историк»-«современник» удивительно подходящей к данному случаю цитатой из дневника Ю.В. Готье (18 июня/1 июля 1919): «…я всегда говорил и теперь убежден более, чем когда-либо, что жить гораздо лучше во времена тишины и застоя, чем во время столь “интересное”, как то, которое мы переживаем».
Как видим, и у «историка» чисто человеческая «печаль» «современника» преобладает над профессиональным «интересом», но, тем не менее, и последний не может быть им забыт – долг есть долг. Тот же Готье на первых же страницах дневника (8-16 июля 1917) предельно ясно формулирует его задачу как сознательно создаваемого исторического источника:
«Окончательное падение России, как великой и единой державы, вследствие не внешних, а внутренних, не прямо от врагов, а от своих собственных недостатков и пороков и от полной атрофии чувства отечества, родины, общей солидарности … - эпизод, имеющий мало аналогий во всемирной истории. Переживая его, к величайшему горю, стыду и унижению, я, образованный человек, имевший несчастье избрать своей ученой специальностью историю родной страны, чувствую себя обязанным записывать свои впечатления и создать этим очень несовершенный, очень субъективный, но все же исторический источник, который, может быть, кому-нибудь пригодится в будущем». Обязанность эту Готье, равно как и его коллеги выполнили блестяще, создав источники по истории самосознания русской интеллигенции в эпоху перехода от Российской империи к СССР первостепенной важности.
Преобладающая тональность дневников московских историков – отчаяние и разочарование в своей стране и своем народе. Наиболее концентрировано этот выразил А.Н. Савин (4 сент. 1917): «Мы живем в новом мире, вернее в аду. Произошла одна из величайших исторических катастроф. Война и революция разоблачили нищету, темноту, дрянность России и русского народа. Падение России было головокружительно; мысль, чувство отказывались мириться с ужасом крушения, с отвратительностью обнажившегося лика нации, со звериными признаками нашего ближайшего будущего… Душа опустошена, изувечена, полна презрением к своему народу и в связи с этим к себе… Предстоят потоки крови и трудно поручиться за чью бы то ни было голову. Может быть даже погибнет сама Россия в качестве великого народа… Но если даже Россия уцелеет и возродится, она окрепнет, самое раннее, через несколько десятилетий, а люди моего поколения умрут среди нищеты, позора, под ярмом иноземца».
Происходящее воспринимается московскими историками как «смерть всей русской жизни» (Готье). Разочарование в наличном состоянии русского народа заставляет их приписывать ему некую онтологическую ущербность: якобы «русские не только культурно отсталая, но и низшая раса» (С.Б. Веселовский, декабрь 1918). «Мы годны действительно только, чтобы быть навозом для народов высшей культуры, и в нашей культуре были правы только отрицатели, начиная с Курбского, Хворостинина и кончая Чаадаевым, Печериным и т.п.» (Готье, июль 1917).
По всем критериям, эти иеремиады - просто классика русофобии, такого накала и концентрации она до того в русской культуре не знала. Но всё же необходимо учитывать исторический контекст данных высказываний – время, когда у русской культурной элиты (не только у московских историков, вспомним «Окаянные дни» И.А. Бунина, «Слово о погибели русской земли» А.М. Ремизова, «Апокалипсис наших дней» В.В. Розанова и т.д.) возникло поистине апокалиптическое ощущение «полной гибели всерьез» России и русского народа.
Перед нами вопль отчаяния людей, которые пережили не только материально-бытовую катастрофу («существование в Москве измеряется только теми печурками, которые поставлены в некоторых комнатах: это быт эскимосов или самоедов» - Готье), смерть близких (у Готье, например, в
Чувствуется во всех этих проклятиях в адрес своего народа некий мазохистский надрыв, самоистязание, расцарапывание ран. Во всяком случае, мне кажется, у нас нет морального права судить людей, попавших в действительно исторический ад – «исторический» во всех смыслах: и как связанный с определенной исторической эпохой, и как ад, будто специально созданный для русских историков, на глазах которых гибнет страна, чье великое прошлое являлось предметом их исследования.
В то же время, несмотря на все срывы и истерики, на перманентные порывы к эмиграции (у Готье), московские историки продолжают ощущать себя сопричастными бытию своего Отечества: «…очень боюсь, патриотически боюсь и болею за мою несчастную родину, над которой проделывали, проделывают и будут проделывать самые истязательные, мучительные эксперименты» (Савин). Даже наиболее алармистски настроенный Готье признается: «…не могу отвыкнуть, что я часть этого народа» и, вопреки всему, «страстно» ждет «возрождения». Предельно пессимистичного Веселовского не оставляет надежда, что в народе проснется «национальное и государственное сознание». Московские историки продолжают осознавать свой интеллектуальный долг, особенно четко сформулированный Веселовским: «культурная верхушка должна оставаться со своим народом, и ее обязанность состоит в том, чтобы осмыслить происходящее».
Несмотря на все проклятья в адрес русского народа, перед нами национально (и даже националистически) мыслящие интеллектуалы, трагедия которых в том, что национальные ценности (во всяком случае, как они их понимали) предало народное большинство. Поэтому Готье делит современных ему русских на горстку «цивилизованных русских» (т. е. людей, обладающих национальным самосознанием; важно отметить, что революционную и либеральную интеллигенцию он в их число не включает) и на «море миллионов» безнациональных «горилл».
Страстное негодование и/или неприкрытый сарказм практически у всех московских историков вызывает инородческое засилье среди хозяев новой жизни, особенно неполиткорректен Готье:
«Я был приглашен на собрание ... в Народный Комиссариат по просвещению, касавшееся организации кинематографического дела в России, точнее в Совдепии... На собрание пришли многие из божеств местного Олимпа, начиная с тов. Покровского, который все более и более напоминает квазимодо; тут были прохвосты, кающиеся интеллигенты, профессионалы кинематографа, лица с выражением узкого фанатизма на лице и неизбежные жиды и жидовки, которые, в сущности, главенствовали здесь, как они главенствовуют везде. Все это возглавлялось тремя богинями: Н.И. Троцкой - модистской низшего разбора, Каменевой - жидовкой с лицом попугая и М.Ф. Желябужской-Андреевой-Горькой и т.д., которая, несмотря на "40 веков", ею олицетворяемых, сохранила некоторые следы "античных" своих внешних качеств. Тут же заседал "профессор" Коган, мой старший товарищ по университету, теперь усердно рекламирующий Ленина на публичных лекциях... То, что говорилось на заседании, интереса не представляло: обычная русско-жидовская болтовня, бессодержательная и полная личных счетов».
«...Я был водим в Комиссариат Народного Просвещения на заседание коллегии комиссариата... На заседании присутствовала Н.К. Крупская-Ульянова-Ленина, без 5 минут русская императрица; я не ожидал увидеть ее такой, какая она есть - старая, страшная, с глупым лицом тупой фанатички, причем ее уродство подчеркивается ясно выраженной базедовой болезнью; остальные присутствующие были Познер, Шапиро, Марк[у]с и другие представители господствовавшего племени, кроме тов. Чачиной - тип вечно смущающейся, краснеющей и мигающей учительницы, тоже фанатического вида, которая при Н.К. Крупской состояла вроде того, как mezzo-soprano состоит при soprano в италианских операх».
«В понедельник и сегодня в среду решалась судьба юридического факультета и историков... Все это мы обсудили у Богословского, который сказал нам (Любавскому, Яковлеву и мне), что он ожил, увидав нас после того, как 6 часов смотрел на страшные, нахальные, жидовские рожи».
«В Музей заявился товарищ Стеклов за книгой, и таким образом в моей небольшой коллекции большевических впечатлений добавилось ещё одно звено. Это плотный, высокий жид, которого выдает не тип, но акцент. Он был вежлив, даже подчеркнуто любезен. Во всяком его слове и жесте сквозит самодовольство разъевшегося семита, который чувствует себя хозяином»
«...Была ревизия ВЧК... Явились два лица: один - жид с удивительным выражением лица, впрочем обычным среди большевиков и чекистов: сочетанием жестокости с каким-то беспредельным унынием. Глядя на него, сердце лопается от непроходимой тоски. Другой - русский, играл второстепенную роль и больше молчал; видимо, из тех, которых еще натаскивают на дело».
Характерно, однако, что, когда речь заходит о национально-государственных интересах России, тот же Готье готов сотрудничать даже с большевиками: «Получил предложение участвовать в экспертизе по делу выдачи полякам различных предметов и документов на основании Рижского договора. Полагаю, что приняв его, не совершил греха, ибо убедился, что поляки остались и останутся врагами России и, защищаясь от них, мы, может быть, работаем для будущей гипотетической России».
Мысль московских историков развивается именно в национально-государственном ключе. Разумеется, у них неизбежно возникает параллель революций
Как подлинные интеллектуалы, московские историки не только фиксируют происходящее, но и пытаются выявить его причины, историческое содержание, давать прогнозы на будущее.
Для Веселовского, например, революция – естественное завершение «процесса разложения государственности, который был ясен внимательному наблюдателю еще до японской войны, и который обнаружился с такой грозной ясностью теперь». Готье составляет целый реестр «главных причины гибели России»: 1) внутренняя политика Голштинской династии (эгоизм, деспотизм, жестокость и недальновидность); 2) неудовлетворительность реформ Александра II: вызванное к жизни крестьянское сословие не получило достаточно прав; правительство не умело поладить с новыми внесословными общественно-политическими деятелями; 3) непрактичность, тупость, ограниченность идеологий и практических стремлений революционеров от 1860 до
Богословский глубоко размышляет о западноевропейских аналогах происходящего в России: «Переворот наш – не политический только, не революция июльская или февральская [имеются в виду французские революции
Что касается содержащихся в дневниках московских историков конкретных политических прогнозов на будущее, то большинство последних (как, впрочем, и вообще большинство прогнозов современников тех или иных событий) не подтвердилось. Но нельзя не отметить точность отдельных рассуждений Веселовского, который обладал несомненными способностями политического аналитика и прогнозиста:
10 апр. 1917: «А товарищи тем временем готовятся к диктатуре пролетариата, гражданской войне и, конечно, к неизбежному террору».
27 дек. 1918: «Крестьянство – единственный класс еще не истощенный вконец и не раздавленный революцией, совершенно беспомощно в политическом отношении, т.е. совершенно не способно на политическое творчество и на отстаивание своих интересов».
13 февр. 1919: «Большевизм приходится изживать своими силами, а на них мало надежды, тем более, что при нынешней военной технике сравнительно ничтожная часть населения может очень долго насильничать и господствовать при помощи террора, не взирая и не смущаясь голодом, общим обнищанием и вымиранием от заразных болезней и недоедания. Чтобы изжить, при таких условиях такой бандитизм и анархию, нужно пройти через длинный период таких страшных страданий, которые не может представить самое сильное воображение… Тот ужасный гной, который разлился во всей России во всех слоях населения, может быть удален и искуплен только кровью, неисчислимыми потоками крови. Помимо случайных жертв и непосредственных участников анархии и организованного бандитизма, по крайней мере, три четверти так называемой революционной интеллигенции должны погибнуть и не может не погибнуть, т.к. они не совместимы с выздоровлением и возвратом к каким бы то ни было формам нормальной, трудовой и культурной жизни».
12 февр. 1920: «…основной конфликт большевизма с русским народом. Он говорил ему своей политикой: ты должен напрячь все силы, принести все жертвы, зажечь мировой пожар, и тогда все усилия и жертвы окупятся. Теперь вместо мирового пожара – изоляция от всего мира. А в перспективе… дальнейшее расчленение России на “самоопределяющиеся” губернии инородцев, а м.б. и русских».
Любопытно обнаружить в анализируемых текстах удивительные параллели с сегодняшним днем.
«Реформы» образования: «В постановлении об уничтожении юридического факультета сказано, что 4 кафедры его сохраняются и причисляются к историко-филологическому факультету… уничтожение последнего тоже предрешено и будет вскоре произведено» (Веселовский, 2 янв. 1919).
«Откаты»: «Дошло до того, что ни одно учреждение, организация или частное лицо – не может обойтись без взяток. Чтобы получить из кассы деньги, нужно уплатить служащим 5-10% получаемого. Кто не платит или не может платить, тот месяцами не получает своих денег» (Веселовский, 8 нояб. 1921).
Подавление малого и среднего бизнеса: «Чрезмерно высокие налоги и безобразная, совершенно произвольная раскладка их разоряют торговлю и ремесла» (Веселовский, 3 апр.1923).
Наконец: «Много слухов и данных о фальсификации выборов…» (Готье, 25 нояб. 1917).
Разумеется, нынешняя «Смута» во многом принципиально отличается от тогдашней, прежде всего тем, что главный ее источник – вовсе не «движение масс», а политика, идущая из коридоров власти, суть коей – тихое, но эффективное пожирание главных элементов и тканей российского общества. Но в этом смысле нельзя не заметить, что немалый вклад в «смутизацию» страны в 1917 – нач. 1920-х гг. внесли и «истязательные, мучительные эксперименты» самозваных хозяев Кремля, а учитывая политическую генеалогию его нынешних обитателей, сходство между иными их практиками может быть и не совсем случайно…
Так или иначе, но чрезвычайно важно, чтобы современные русские историки фиксировали и анализировали выпавшую на их долю «Смуту» не менее ярко и честно, чем их коллеги столетие назад. И не только в дневниках, которые еще через век удивят будущих исследователей. У нас – в отличие от современников большевистской диктатуры – пока есть такая возможность.
