Нужен ли нашему будущему шведский взгляд на наше прошлое? (Часть II)

(Начало)

Продолжение 

За преамбулой в стандарте идет «Раздел I. От Древней Руси к Великому княжеству Московскому», где в его вводной, концептуальной части, определяющей содержание данных ниже тем, сказано: «В течение IX–X столетий все восточные славяне, а также ряд финноязычных народов, обитавших на Восточноевропейской равнине, были объединены под единой княжеской властью, под главенством одной династии, варяжской (скандинавской) по происхождению (династия Рюриковичей). Сложилось государство, получившее название Русь или “Русская земля”, со столицей в Киеве».

О принадлежности к скандинавам династии Рюриковичей, правившей в России до 1598 г., т.е. участвовавшей в создании и многогранной жизни крупнейшего европейского государства раннего Средневековья – Древнерусского государства со столицей в Киеве (оттого чаще именуемого учеными Киевской Русью), русских государств эпохи раздробленности, мощного единого Русского государства со столицей в Москве, сказано так категорично, словно варяго-русский вопрос, сведенный в стандарте лишь к происхождению династии, не был и не является одним из наиболее актуальных и дискуссионных в науке, в том числе зарубежной, и не имеет к тому же политического звучания, который всегда усиливается в переломные моменты нашей истории.

Такая категоричность понятна, ибо норманисты, о чем речь шла уже, господствуют в науке и занимают в ней командные посты. Поэтому они и пишут такие стандарты, стремясь свою «норманскую правду», которую внушили научному сообществу не аргументами, а многовековым массированным шельмованием оппонентов, внушить теперь ученикам в качестве абсолютной истины, якобы исповедуемой всеми. При этом даже не замечая, что преподнося ее так нарочито безальтернативно, они тем самым признают, что их норманизм не выдерживает конкуренции с иным взглядом, раз его пытаются надежно спрятать даже от детей.

Когда я читаю лекцию по варяго-русскому вопросу, то обязательно знакомлю 17-19-летних студентов с мнениями, которые были высказаны по вопросу этноса варягов и руси. И не только потому, что так и должен, разумеется, поступать профессиональный историк. Но еще и потому, что вчерашние школьники, впервые услышав о большом числе таких мнений (что вызывает у них, в массе знающих только одномерный норманистский мир, взрыв эмоций), начинают потихоньку работать мозгами и приходят к очень важному выводу, что наша древнейшая летопись и главный источник по истории Руси – Повесть временных лет (ПВЛ) – нигде прямо не указывает на этнос и родину варягов и варяжской руси.

Вместе с тем они понимают и то еще принципиальное обстоятельство, что утверждения в обратном являются отступлением от науки и что любую точку зрения надо доказывать. После чего с нарастающим интересом приступают к взвешиванию на весах исторической критики предложенные историографией варианты: варяги и русь (то вместе, то порознь) – это норманны, славяне, финны, литовцы, венгры, хазары, готы, грузины, иранцы, кельты, евреи или кто-то еще?ⁱ

Стандарт же в случае с варягами упускает прекрасную возможность в побуждении школьников, на что нацеливают его «концептуальные основы», «самостоятельно рассуждать, анализировать исторические тексты, делать выводы и т.д.». Хотя варяжская тема представляет собой плодотворнейшее поле для пробуждения у детей интереса к истории, размышлений над загадкой (как же их завораживает это слово!) варягов, над которой давно бьется наука, и на этом поле они непременно вкусят радость своих маленьких и больших открытий, развивая свои аналитические возможности. Однако для этого в учебнике истории, созданном во втором десятилетии XXI в., не должно быть косных и замшелых догм.

Но именно к числу их принадлежит идея о скандинавском происхождении варягов и династии Рюриковичей, навязываемая стандартом авторам учебника истории России, а через них – учителям и ученикам. Идея, придуманная скандинавами и представляющая собой шведский взгляд на русскую историю, который впервые озвучил швед П.Петрей в «Истории о великом княжестве Московском», опубликованной в 1614–1615 гг. на шведском языке в Стокгольме, а в 1620 г. – с дополнениями и исправлениями – на немецком в Лейпциге. Не отыскав за время своего пребывания в качестве политического агента (шпиона) в России в 1601–1605 гг. ответа на вопрос: «что за народ были варяги», некогда господствовавшие на Балтике и основавшие на Руси династию Рюриковичей, Петрей, уже будучи придворным историографом, постарался, в силу своих служебных обязанностей, подкрепить непомерно разыгравшиеся во время Смуты внешнеполитические аппетиты Швеции, нацеленные против истерзанной России, апелляцией к истории: «От того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции»ⁱⁱ.

Эта ложная идея, высказанная, как охарактеризовал в 1808 г. немецкий историк Г.Эверс ее родоначальника, «пустомелей Петреем»ⁱⁱⁱ, легла в основу норманской теории (норманизма), вызванной к жизни попытками Швеции навязать России, начиная с 1611 г., в качестве претендента на ее пустующий престол брата шведского короля Густава II Адольфа герцога Карла-Филиппа, что могло помочь шведам, из наших союзников превратившимся в наших врагов, удержать за собой захваченные обширные русские территории (в виде вассального по отношению к Швеции «Новгородского королевства», включавшего земли Новгородской республики до ее присоединения к Москве и навсегда соединяемого со шведской династией), а также «исторически» подтвердить их притязания на господство на Балтике, в Восточной Прибалтике и на ее земли, к чему они с очень большими издержками стремились на протяжении нескольких столетий.

После первого норманиста Петрея, первым сказавшим, как считают и в Швеции, «что шведы заложили основы русского государства»^iv, шведский взгляд на русскую историю в 1639–1734 гг. в силу разных причин «обосновывали», все также верно обслуживая великодержавные устремления своего правительства и все в тех же антирусских целях, шведы Р.Штраух, Ю.Видекинд, Э.Рунштейн, О.Верелий, О.Рудбек, А.Моллер, А.Скарин и другие (и работы многих из них были хорошо известны, как и «История» Петрея, западноевропейским ученым, в том числе Г.З.Байеру, который в 1735 г. повторил все их выдумки про русских варягов, за что, по незнанию исследователями предшествующей ему шведской норманистской историографии, ошибочно слыл «отцом» норманской теории)^v.

В 2000 г. немецкий историк Б.Шольц констатировала, что Петрей пытался доказать шведское происхождение варягов, «чтобы затем вывести из этого право шведов вмешиваться в русскую политику и исторически оправдать вступление иноземных правителей на царский престол», что в следующей за ним шведской историографии добайеровского периода сильно «выражены политические тенденции», ибо «русским отказывалось в способности создать собственное государство и управлять им, и тем самым исторически оправдывается чужеземное господство». Вместе с тем она подчеркнула, что «наиболее значительные шведские исследования о происхождении русских и варягов появились после того, как Швеция лишилась своего господствующего положения в Балтийском регионе (Ништадтский мир 1721 г.), уступив первенство России. В этих трудах шведские авторы (их автор относит к «патриотическому исследовательскому направлению». – В.Ф.) с помощью исторических аргументов стремились узаконить претензии на господство, которое уже нельзя было осуществить силовыми методами»^vi.

И это зудящее бессилие вылилось в мощную пропаганду, достигающую практически всех уголков Европы, идеи о шведском начале русской государственности, ставшей в шведской историографии после победы России в Северной войне, положившей конец гегемонии Швеции в Северной Европе и на Балтике, одной из главных. Так, в 1722 г. в Лондоне вышла книга английского посланника при дворе Петра I Ф.Х.Вебера «Преображенная Россия», в которую включен текст, написанный «шведским офицером в Сибири». И этот шведский офицер, находясь в русском плену, уже пером ведет борьбу с Россией, убеждая, что Швеция имела полное историческое право на те территории, которые отошли к ней «по Столбовскому миру, поскольку они уже в древности подчинялись шведо-готским королям», что «предки шведов – готы – дошли до Азовского и Черного морей и подчинили себе предков русских», но потеряли эти отдаленные земли из-за междинастийных распрей, что истинно русская история «началась с призванием князей по имени “Sinaus”, “Ruric” и “Truvor”, и многое говорит за то, что эти братья прибыли от шведских князей», и что «шведы имели большее право на области при Азовском море, чем русские на Балтийское побережье – земли, которые в течение многих столетий находились в подчинении древних шведских королей и были завоеваны русскими только в исторически недавнее время»^vii.

Новый импульс ложной идее о шведских корнях русской государственности придало поражение Швеции в войне с Россией 1741–1743 гг., в которой она пыталась взять реванш за проигранную Северную войну и вновь превратить Балтийском море, именуемое в древности на Руси и в Западной Европе Варяжским по его хозяевам – варягам, которых «приватизировала» шведская наука, в «шведское озеро» (а так его называли шведы после перехода, по окончанию Тридцатилетней войны в 1648 г., в их руки чуть ли не всего южнобалтийского Поморья). Уже в 1743 г. королевский библиотекарь и секретарь коллегии древностей Э.Ю.Биорнер, рассуждая в «Историко-географическом очерке о варягах», «героях скандинавских», утверждал, что «все главные русские области украсились шведскими названиями»: Белоозеро – Биелсковия или Биалкаландия, Кострома – замок Акора и крепость Акибигдир, Муром – Мораландия, Ростов – Рафестландия, Рязань – Ризаландия, Смоленск – Смоландия^viii.

С особенной силой эта ложная идея, превращавшая Швецию в начало русского начала, давшего начало России, звучит в многотомной «Истории шведского государства», написанной придворным историографом О.Далиным и первая часть которой вышла в 1746 году. И звучит потому, что это сочинение написано по прямому заказу короля Фредрика I, которому из рук русских пришлось испить одни из самых горьких чаш в шведской истории: именно в годы его правления Швеция подписала с Россией унизительный Ништадский мирный договор 1721 г., по которому она «утратила почти все свои континентальные владения и из господствующей на Балтике державы превратилась в государство среднего ранга с ограниченными внешнеполитическими задачами»^ix, и Абоский мир 1743 г., почти дословно повторивший основные условия Ништадского договора (что испытывали тогда шведы, в какой-то мере передает бывший в 1908–1912 гг. военным атташе в Дании, Швеции и Норвегии граф А.А.Игнатьев, заметивший в адрес их потомков, с которыми он общался: «Память о великой Швеции, владычице всей Балтики, не изгладилась в их умах, и это побуждало их относиться с болезненной подозрительностью к иностранцам, и в особенности к русским, из опасения, что кто-нибудь недостаточно посчитается с их национальным достоинством»^x).

Далин, разделяя, отмечает А.Н.Котляров, «реваншистские настроения значительной части дворянско-бюргерских шведских политиков» и желая «услужить моему отечеству», расписывал соотечественникам, не жалея красок, как их предки строили русскую государственность: он говорит о совете Гостомысла обратиться к «Варяжскому или Шведскому государству» и испросить себе «верховного начальника», «ибо верховная власть и право покровительства с давних времен имели упсальские короли над сими восточными землями», что просьба русских совпала с желанием шведов «власти своей на Россиею не упустить из рук», что на Русь «для взятия наследственных своих земель во владение» был послан принц Рюрик (Эрик Биэрнзон, 10-12 лет от роду), сопровождаемый Трувором и Синиаутером (имена русских князей он объявил скандинавскими, в пользу чего у него звучит «довод», высказанный еще Петреем и ставший в работах последующих норманистов аксиомой, что «наши скандинавские имена часто искажены были»), что с приходом шведов в земли восточных славян «как бы новый мир восприял в России свое начало, и в истории сего царства является новый свет», что Гольмгардское государство «состояло под верховным начальством шведской державы», что при Ярославе Мудром «варяги и скандинавы всегда были, так сказать, подпорами российскому государству», а «армия» его сына Владимира, воевавшего с византийцами, «состояла большиею частию из шведов и скандинавов», и что лишь только приход татар разорвал пуповину, связывающую Русь со Швецией^xi.

Все эти патриотические сказки, которые сказывали многочисленные далины млеющим от восторга слушателям, были призваны усладить слух и поднять дух шведов («национальное достоинство»), под ударами русских потерявших великую державу, веками возводимую с большим упорством и большими жертвами, и взамен ее создавших в прошлом, с помощью русских варягов, якобы шведов, также великую державу, которой русские «варвары» якобы обязаны своей государственностью и которую уже силой оружия не сокрушишь (как подчеркивают финские и немецкие специалисты, «понятия “варварство” и “варвары” относительно русских в XVII в. в шведской публицистике имели особенное значение», заменив в предшествующем столетии их обычную характеристику как «язычники»^xii).

Именно в силу своей сказочности «История» Далина, как не скупился в 1756 г. на комплименты ее переводчик на немецкий язык, была «толь много восхваляема», «была принята в отечестве своем с таким уважением, о каковом может быть нигде не ведают. Знатные и простые, ученые и неученые нашли в ней любовь к истине, образ ума, рассудок, искусство в толковании и выражении всего того, что токмо могло заключать в себе новое и изящное». Однако вся эта «любовь к истине» была большой многотомной сказкой, по причине чего «труд» Далина «теперь не имеет, – констатировал в 1893 г. «Энциклопедический словарь» Ф.А.Брокгауза и И.А.Ефрона, – никакого значения по совершенному отсутствию критики»^xiii.

Но никакого научного значения «труд» сей не имел в самый момент своего написания, потому как норманистские сказки не подкрепляются источниками, ибо в них нигде не найти, что шведы есть те самые варяги и русь, которые, согласно ПВЛ, прибыли в 862 г. к нашим предкам. И не найти прежде всего в той же ПВЛ.

Вот почему ведущий норманист немец А.А.Куник в 1875 г. вынужден был признать, что «одними ссылками на почтенного Нестора (т.е. ПВЛ. – В.Ф.) теперь ничего не поделаешь». А другой немец А.Л.Шлецер в 1768 г., когда он не был стопроцентным норманистом и помещал русь, согласно византийским свидетельствам, на юге Восточной Европы, констатировал, что «Нестор четко отличает русских от шведов» и что утверждение в обратном «надобно доказать»^xiv. А так как доказательств тому нет совершенно (М.В.Ломоносов в 1749 г. в замечаниях на речь Г.Ф.Миллера указал, что «имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано»^xv), то норманисты перенесли решение чисто исторического вопроса – варяго-русского, который должен разрешаться именно на историческом материале и историческими методами, в сферу лингвистики (но в этом деле и она, и археология должны играть лишь подсобную роль), посредством ее продолжив «захват» скандинавами истории Руси.

При этом огромное внимание уделяя, например, именам деятелей русской истории IX–X вв., почти сплошь объявляя их скандинавскими, якобы искаженным в славянском произношении. Не касаясь этимологии летописных имен (а очень многие из них неславянские, что, по логике норманистов, автоматически превращает их в скандинавские), замечу, что имена вообще не могут указывать на этнос своих носителей. Потому как они очень рано оторвались от своих первооснов и постепенно приобрели «интернациональный» характер.

Как зафиксировал VI в. готский историк Иордан этот давно начавшийся массовый процесс, по крайней мере идущий с эпохи Александра Македонского и усиленный Великим переселением народов (к тому же мощно перемешавшим антропологические типы), «ведь все знают и обращали внимание, насколько в обычае племен перенимать по большей части имена: у римлян – македонские, у греков – римские, у сарматов – германские. Готы же преимущественно заимствуют имена гуннские». На принципиальную ошибку норманистов по именам воссоздавать историю обращал внимание М.В.Ломоносов. «Почти все россияне имеют ныне, – задавал он в 1749 г. Миллеру вопрос, оставленный без ответа, – имена греческие и еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи и говорили бы по-гречески или по-еврейски?»^xvi

Но главный псевдолингвистический довод норманистов заключается в выводе из финского названия Швеции Ruotsi (и это при том, что оно зафиксировано лишь применительно ко времени XVI–XVII вв.) имя Руси: якобы оно, как выстраивает цепь предположений Е.А.Мельникова из придуманных скандинавскими лингвистами слов, восходит «к древнескандинавскому корню rōþ-, производному от германского глагола *rōwan, “грести, плавать на весельном корабле” (ср. др.-исл. róa). Слово *rōþ(e)R (др.-исл. róðr) означало “гребец, участник похода на гребных судах”... Так, предполагается, называли себя скандинавы, совершавшие в VII–VIII вв. плавания в Восточную Прибалтику и в глубь Восточной Европы, в Приладожье, населенные финскими племенами», которые «усвоили их самоназвание в форме ruotsi, поняв его как этноним (таково значение этого слова и его производных в современных финских языках). Включившиеся в финно-скандинавские контакты восточные славяне заимствовали местное обозначение скандинавов, которое приобрело в восточнославянском языке форму русь». В другом случае она, чтобы удревнить время появления скандинавов в Восточной Европе (а ей так очень захотелось), уже пишет: «Так, предполагается, называли себя скандинавы, совершавшие в V в. плавания в Восточную Прибалтику и уже в VII–VIII вв. проникавшие вглубь Восточной Европы»^xvii.

«Хитрости» Мельниковой, «датирующей» начало плавания скандинавов в Восточную Прибалтику то «VII–VIII вв.» (в учебном пособии для студентов вузов 1999 г.), то «V в.» (в научно-методическом журнале для учителей истории и обществознания «История» 2011 г., посвященном теме «Русь: у истоков государства»), а завтра, несомненно, появится еще более ранняя дата, ибо норманизм как миф способен рождать только мифы, – есть пустое дело и шведскому взгляду на русскую историю, как взгляду искусственному, они помочь не могут. К тому же зарубежные и отечественные профессиональные лингвисты – Я.Отрембский, Ю.Мягисте, Г.Шрамм, О.Н.Трубачев, А.В.Назаренко, К.А.Максимович – указывают на абсолютную несостоятельность скандинавской этимологии имени «Русь». Так, поляк Отрембский в 1960 г. констатировал, что она «является одной из величайших ошибок, когда-либо совершавшихся наукой», а немец Шрамм в 2002 г. охарактеризовал идею происхождения имени «Русь» от Ruotsi как «ахиллесова пята», т.к. не доказана возможность перехода ts в с, и заключил: «Сегодня я еще более решительно, чем в 1982 г. заявляю, уберите вопрос о происхождении слова Ruotsi из игры! Только в этом случае читатель заметит, что Ruotsi никогда не значило гребцов… что ему так навязчиво пытаются доказать».

Максимович в 2006 г. подытоживал, что скандинавская версия «остается не более чем догадкой», что «гипотетическое *rōþ(e)R экстраполирует в глубокую прагерманскую древность ситуацию современного финского языка» (так, «фрикативность» конечного -R, которое якобы «в силу незавершенности процесса ротацизма могло звучать как [z]», есть гипотеза, «да и то явно суггестирована современным фин. Ruotsi»), что «древнейшие варианты названия Руси в немецких источниках, начиная с IX в. (Ruzara, Ruzzi, Ruzi)» происходят с юга Германии, из Баварии, и, «как показывает наличие в корне u, заимствованы из славянского (древнерусского) языка», «что восточные славяне, имевшие непосредственные контакты со скандинавами», не могли заимствовать «основу *rôđs- опосредованно, через финнов», что в лингвистке доказательства типа «определения одного неизвестного (*rôþ(e)R) через другое (Ruotsi)… не имеют силы», что «даже если фин. Ruotsi было заимствовано от шведов, это не могло произойти ранее XIV в., когда этноним Русь уже насчитывал как минимум пять веков письменной истории», и что этой версии противоречат многочисленные сообщения византийских и арабских авторов о «русах», локализующие ее в Северном Причерноморье^xviii.

(Окончание)