Бесполезно уверять меня, что с мертвецами воевать негоже. Бесполезно даже взывать к авторитету любимых римлян. Нормальный мертвец, я так рассуждаю, он лежит себе в сырой земле, а не «хватает живого», как некогда выразился отнюдь не Карла Маркс, а французский народ. Но когда мертвецы стучат в окна и лезут в дверь – отличать их от живых мне некогда и незачем.
В сегодняшнем дне я не знаю худшего препятствия для восстановления вытоптанной за ХХ век русской идентичности, чем неоевразийство. Но – чуть позже. Нынче большая мода мемуарничать, помемуарничаю и я. Однако мемуары, не обессудьте, выйдут никак не муаровы.
Было мне двадцать лет. Я не читала тогда работ В.В.Кожинова о Тютчеве, и не прочла их позже, по причине, которая прояснится ниже.
На дворе стояла советская власть. Мои старшие и умудренные друзья очень тревожились за меня. Ну уж слишком сама по себе гуляет эта неуправляемая девочка, которую они почитали талантливой. Хоть бы куда прибилась, все спокойнее… Меня пытались опубликовать, пытались завлечь в какие-то молодежные творческие объединения… Результат всегда оказывался плачевен. Нет, я не отказывалась. Я была вдесятеро энергичнее, чем сейчас, а ведь и ныне на вялость не жалуюсь. Зачем отказываться от развлечения? Я послушно шла куда меня командировали, изощренно хамила, а потом изображала случившиеся сценки в лицах. Выходило презабавно.
Такова была и предыстория моего появления в литстудии, что ли, при Трехгорной мануфактуре. Много тогда было подобных студий, самых разных толков. Во главе стоял кто-нибудь печатабельный и союзписательски членный, с именем, в силу какового руководил молодыми дарованиями, направляя их на большую дорогу литературы – не без скромной пользы для своего кармана. Короче некто маститый, а уж какая масть – неважно. На Трехгорной мануфактуре маститым был как раз В.В.Кожинов. Но хозяина всего этого дела я приметила не сразу. В толпе молодых дарований сие было непросто. Впрочем, слово «молодых» звучало с некоторой натяжкой.
Основную массу этих студийцев составляли простоватые мужчины за тридцать и интеллигентные дамочки за сорок. Мужчины демонстрировали жеваные брюки и дремучую невоспитанность. Дамы, наоборот, изо всей мочи выказывали изысканные манеры, обмахивались платочками, запахивались шалями и выглядели весьма экзальтированно. В двадцать лет я, конечно, еще не могла понять, какого рода сублимацию наблюдаю, но в полной мере уловила некоторое нездоровое возбуждение, исходящее от них, как запах более или менее дорогих духов.
Потом все это расселось, и начались чтения. Сначала выступил один из простоватых мужчин. Плохо модулированным голосом он до невозможности долго читал свой рассказ. Языком жалобы в жилконтору, без единой метафоры, гиперболы, без хоть завалящей синекдохи, в рассказе сообщалось о том, как злая врачиха не выписала рабочему бюллетень. Впрочем, я соврала. Один раз молодой писатель сравнил стетоскоп с миноискателем (за что мне только дадена такая хорошая память?). Но миноискатель-стетоскоп был единственным, далее повествование шагало твердо, без прикрас и финтифлюшек.
Мужчина-прозаик читал, понятное дело, сидя; дама же, чей черед настал за ним, горделиво вышла на середину залы. Приведенное ниже являет в первой строке дословную цитату, во второй же мою скромную попытку передать общий пафос длинного стихотворения.
«Грешна! На площади стою…
(Не помню точно) Всем даю?»
Да простится мне мелкая скабрезность, но без оной тут никак.
После недолгих прений движение в зале возобновилось, неожиданно столкнув меня с морщинистым человеком желчного вида, при первом взгляде на которого у меня возникло подозрение, что голова его немыта дней десять. Свита, впрочем, вполне добросовестно играла главаря, в силу чего я не ошиблась, с кем надлежит поздороваться. И я вежливо поздоровалась с этим морщинистым, желчным, непромытым, и, как мне показалось, прокуренным.
«А вы откуда, девушка?»
Это было сказано безо всякого интереса. Моя юность не вызывала у него ничего, кроме брезгливого раздражения.
«Да, собственно, случайно. Имярек вам звонил, что я зайду».
«Ах, имярек! – Цепкий взгляд чуть смягчился. – Да-да. Ну и как, вам у нас понравилось?»
«Нет, – просто ответила я. – Не понравилось. Этот рассказ… Это невыносимо».
«Гм, да, – он отчего-то не обиделся. – Проза у нас слабовата, это верно».
«А стихи?»
Он сделал вид, что не понял.
«Стихи? Вы хотели мне что-то показать?»
«Благодарю. У меня сейчас ничего нет с собой. В другой раз непременно».
Правдой это было лишь отчасти. В бумажной форме – да, ничего не было. Но все свое я носила в голове. Однако сама мысль почитать что-нибудь этому, с немытой головой, вслед за экзальтированной «площадной» дамочкой, пожирающей его глазами (черными навыкате), на этой, прости Господи, Трехгорной мануфактуре: сама такая мысль была кощунством.
Я вежливо попрощалась, и, тряхнув своим, по стихотворному (отнюдь не комплиментарному, просто точному) образу моей подруги княжны Т. «простоволосым златопадом», устремилась к дверям. Была весна, мои обутые в кроссовки ноги весело мчали меня прочь, жизнь была упоительна и прекрасна.
Я знала, что единственный взрослый человек, который не пытается вписать меня в осовеченное пространство, вечером соблаговолит меня принять у себя на дому. Юность не обходится без кумиров. К счастью, мне довольно рано довелось узнать редкую истину: самые великие люди живут в тени и проходят по жизни неслышно. Величие всегда сопряжено с тайной. Вот о ком, о ком, а о своем тогдашнем кумире я никому и никогда не расскажу.
«Этот Кожинов скуксился на меня так, будто уксуса хлебнул! Еще до того, как я заговорила! – смеялась я, сидя, как мне нравилось, на полу рядом со старинным дубовым, с зеленою обивкой, креслом, глядя снизу вверх. – Право слово!»
«Он просто сразу понял, что никто и никогда не посмеет написать: «Елена Чудинова вся вышла из клуба при Трехгорной мануфактуре». – Мне улыбнулись не только губы, мне улыбнулся сам этот низкий голос. – И разве он не был прав?»
«Я не стану читать, что он пишет о Тютчеве, Кожинов этот. Тютчев – аристократ. Сущностный антагонизм».
«Разумно, Лена. Разумно, что вы не пытаетесь совпасть с чужим миром. У вас бы все равно не получилось. Не читайте Кожинова. Лучше прочтите, наконец, эссе Набокова о Гоголе! Это просто неприлично – так долго держать у себя чужой самиздат».
Кто думал в те далекие дни о том, что сегодня придется разбираться с тем вредом, который нанесла некогда вся – без изъятья – деятельность журнала «Наш современник», все примыкающие к нему круги? Лучше полный запрет русской идеи, чем ее профанация, подделка, лубок.
В образах: «Наш современник» – это герой Шукшина из рассказа «Срезал». Перекореженное, желчное существо, все время доказывающее, что оно не хуже других, а вовсе даже умнее, а еще храбрее и краше. Ничего общего нет у этого ерника с дореволюционным русским человеком. Вот ничего.
Тогда сорняки казались незначительны. Помню, как мы, вообще семнадцатилетние, самозабвенно хохотали над страницами журнала. А ведь мы были очень национально настроены. Только принимать всю эту «слабоватую» прозу вместе со «слабоватой» поэзией за национальное – увольте! Подростки жестоки, но мыслят ясно.
Было имя, которое мы воспринимали всерьез: Валентин Дмитриевич Иванов. Даже сейчас, понимая неверность его трактовки Византии, я не откажусь от духовного с ним родства. Сколько ровесников со мною его разделят! Мы упоенно зачитывались «Русью Изначальной» и «Русью Великой». Иванов заложил в нас основу – сопричастность к святости созидательной земледельческой цивилизации, отвращение к набеговой сути кочевых племен. Он объяснил нам: кочевник – паразит, не способный развиваться и творить. Валентин Дмитриевич учил нас национальной гордости.
В «Руси Изначальной» есть хазары. Еще б им не быть. Но вот странного утверждения, что эти поганенькие степняки были способны посылать нас – нас – молодых и могучих – ходить на Царьград – там нету.
Рассматривает Иванов скорее другую версию: что Византия могла слегка науськивать на нас Степь. Что же, в контексте реалполитик вполне возможно. Хотелось, все ж таки, людям отдалить тот момент, когда мы начнем приколачивать им на ворота свои щиты. И что с того? Дальнейшего полезного взаимодействия, понятно, это не отменяет.
В эпопее Иванова есть извечная истина: покуда земледелец пашет, степняк кружит, глядя, как воспользоваться плодами его трудов. Поэтому трудиться надлежит с мечом у пояса. Как зовут степняка? Да пес его разберет – обр, хазарин, печенег, половец, монгол… Степняк.
Иванов сумел затронуть у нас, юных, генетическую память.
«Как вы, Валентин Дмитриевич, с вашим умом до сих пор на свободе?» – по-мальчишески смеялся мой отец.
Думаю, смеялся и Валентин Дмитриевич, когда до него доходили, не могли не доходить, потуги измышлений про всесильную Хазарию и замечательную добрую Орду.
Кому это было тогда интересно? Л.Н.Гумилев, да, был в моде. Но мода-то была чисто теоретическая. Никто и представить себе не мог, что все эти фантазмы станут обоснованием растворять ворота наших городов перед настоящими дикими ордами. Но то Гумилев. Фантазмы Кожинова были тогда известны меньше.
Отчего же вся эта псевдонаука вышла наружу теперь, на изломе нашего бытия? Теперь она опаснее сданной в архив коммунистической химеры, хотя и сплетена с нею самыми родственными узами. Не случайно тот же Кожинов, стоя одной ногой в могиле, сошелся с Зюгановым, не случайно всю жизнь отстаивал личную неповинность усатого таракана.
Кожинов снискал славу консервативного мыслителя – хотя его «консерватизм» всегда базировался на компромиссе с деструкцией. Одной рукой он разоблачал кондово коммунистические антиимперские мифы, другой переводил стрелку с внутренних проблем на внешнего врага («бездуховный Запад»).
Победу большевиков и последующий сталинизм он выдавал за диалектическую неизбежность, «меньшее зло».
Эти тенденции развивается и после его смерти.
Евразийская химера может заместить сегодня устаревшую коммунистическую. Рецепт до одури прост: взять остатки красной мифологии, замесить на патологическом антиамериканизме, который раздувается сейчас искусственно (никакие США не способны причинить нашей стране такого вреда, какой причиняет собственное правительство), выместить под сурдинку титульное население среднеазиатами, элитизировать кавказцев. Для всего этого нужны до поры и бородачи в косоворотках наподобие Дугина, вещающие о прелестях изоляционизма и готовые показательно скрести любого русского дурака до не то, что татарского, а до монгольского состояния.
Евразийство – востребованная антинациональными силами химера. Некогда отцы нынешних «державников» выдумывали хорошую Орду в прошлом. Теперь политики делают их идейным чадам заказ на новый, в будущем, союз с Ордой, т.е. толкают Россию в объятия исламского мира. Исламский же мир произрос на культуре кочевых племен, символ его – степное растение перекати-поле. Орда не знает Отечества, ей все равно, куда переть, лишь бы было, что грабить.
Любопытно, кстати, что В.Д.Иванов входил в первое националистическое объединение – так называемое «Общество охраны памятников». Членом его был и ненавидимый евразийцами до судорог академик Б.А.Рыбаков.
Патриотический лагерь 80-х гг. делился, как видится мне ныне, на круг «Нашего современника» и «Охрану памятников». Что называется, почувствуйте разницу.
Меня и туда заносило, надо сказать. Тоже один раз, уж слишком я была независима. Однако «памятники» произвели на юную меня впечатление столь достойное, что им я стихи почитала. Читала целый час. Про золотое сердце Гардарики, про Чернигов, заросший по яругам черной смородиной, про черный огонь очей Спаса Нерукотворного на боевом стяге… Я очень им понравилась, этим почтенным ученым мужам, самоуверенная гордая девчонка… А они – мне. Это были совсем другие люди, свои.
Но это было уже изрядно после Валентина Дмитриевича, умершего в 1975 году. Я успела познакомиться лишь с его вдовой.
Все можно простить Иванову – и ранние скверные произведения, и даже то, что мальчишкой его затянуло в Красную армию. Он воспитал белых. Ничего нельзя простить «патриотическому» кругу.
Читая писателей «деревенщиков» (а нас ими здорово пичкали) я каждый раз вспоминала полушутливую заметку моего приятеля Д.Н. о вреде всеобщей грамотности. В добрый час, мужик может стать писателем. Но тогда он должен перестать быть мужиком, перейти в господское сословье. Для чего мне, почти наизусть знающей Аксакова, творения, в коих для вящей народности пишется не «что», а «што»? Это, кажется, Распутин. Ни он мне не нужен, ни Белов, ни Астафьев. Ничего это не русское. Это медвежье.
Кожинов, не будучи, собственно, историком, отстаивал симбиоз с Ордой. Великодушно ли писать о его сальных волосах? А нормально, особенно если на это накладываются концептуальные семантические пласты. «Монгол моется один раз в жизни, при рождении, да и то в верблюжьей моче», рассказывал мне отец, исколесивший всю пустыню Гоби. Еще он мне рассказывал, что каждая юрта (это во второй-то половине ХХ столетия!) окружена слоем дерьма по колено.
Так что речь не просто о сальности, а о сальности метафизической. У меня всегда было хорошее чутье на грязь, с юности.
Кожинов – один из рьяных отрицателей этнообразующего значения Куликова поля, предполагальщик, что сражение было братским русско-татарским демаршем противу наймитов бездуховного Запада. И вы хотите, чтоб я его пожалела, я, в девятнадцать лет – с воспалением легких – добиравшаяся автостопом до Непрядвы, чтобы встретить час начала битвы в коленопреклоненной молитве? Не дождетесь.
«Монгольская армада нанесла первое поражение Руси в 1223 году», пишет Кожинов в «Истории Руси и русского слова». Как тут не восхититься? Чай не только поражения наносить, а и вообще передвигаться ей было затруднительно, посуху-то.
Кожинов пишет о «монгольских армадах» (не единожды), чеченские ученые установили, что Рюрик был чеченцем, туркменские ученые выяснили, что земля не круглая, а черная и хрустит на зубах.
Про туркмен – шутка из интернета, про чеченцев – чистая правда. Что же, коли есть морские монголы, отчего не быть горным варягам? То ли еще бывает, когда нашу историю кроят безграмотные альтернативщики. Под пение своих акынов и акынесс, которые, по счастью, до неправдоподобия бездарны.
На днях открываю «Литературную газету». Некая Людмила Щипахина публикует баснословное стихотворение, где просит, чтобы ей «не душили горло жевательной липкой резинкой», на том основании, что она, Людмила Щипахина, «евразийка». Так и стихотворение называется. Не удержусь еще от цитат.
«И не мой ли прапращур (такого слова нет, слово «пращур» не синоним «дедушки», - ЕЧ) Под синей звездой Улугбека До сих пор мне внушает заветы добра (sic!) и любви (sic!!)».
Конечно, у кого ж еще учиться добру и любви? Да и вообще всему хорошему. «Русские военачальники никак не могли сравниться с чингизидами с точки зрения знатности», пишет Кожинов уже о Московском царстве. Но еще пару слов акынессе:
«С этим миром подлунным Навек я связала надежды. По дорогам Евразии бричка летит и арба. Я уже не однажды меняла лицо и одежды: То княжна из Путивля, То в древних гаремах – раба».
Насчет княжны наша акынесса, положим, завралась. Княжны – они разбивались насмерть, чтоб не попасть в гаремы. Второе биографическое предположение, пожалуй, представляется много ближе к истине. И к правде.
Раздувая до небес тот естественный факт, что некоторое количество знатных татарских родов пополнило русское дворянство (через крещение и полную ассимиляцию!) Кожинов словно бы вообще не знает того, что татары (чьи давние предки были зачастую оседлыми) никак не тождественны монголам. Они, скорее, большие жертвы, чем мы, ибо растворились некогда в разбойничьем тигле. Внешность среднего татарина тяготеет к европейской. Видел ли когда-нибудь великий мыслитель вблизи монгола? Едва ли. Ему главное – кстати и некстати – умиленно восклицать: «Чингизидская военная косточка!» И есть, чему умилиться.
«Все они, завидев войско с одного возвышенного [укрепления], содрогнулись перед нечеловеческой жестокостью спутников Антихриста, и слышался возносящийся к Богу христианскому горестный плач [тех], которые без разницы положения, состояния пола и возраста равно погибли разною смертью, врасплох застигнутые в прилегающей [к городу] местности. Их трупами вожди со своими лотофагами словно хлебом питались, и оставили они коршунам одни кости, – пишет летописец. – Но что удивительно, голодные и ненасытные коршуны побрезговали тем, чтобы доесть случайно оставшиеся куски плоти. А женщин старых они отдавали, как дневной паек, на съедение людоедам. Красивых не поедали, но громко вопящих и кричащих толпами до смерти насиловали. Девушек тоже замучивали до смерти, а потом, отрезав им груди, которые оставляли как лакомство для военачальников, сами с удовольствием поедали их тела». Типичная картина разорения посада. О людоедстве «чингизидской косточки» пишет не один хронист, а многие. Кем надо быть, чтоб этимвосхищаться? Да кем угодно, только не русским.
Дальше Кожинов несет какой-то уж полный бред о том, как – «безо всякого высокомерия» – Государь Николай Второй принимал магометанских подданных. А королева Виктория вообще зулусов принимала. И тоже без высокомерия. Все подданные Империи жили недурно, спору нет. Но карьерное продвижение без ассимиляции было ограничено строгими рамками.
Уточним для справедливости: построения Гумилева и Кожинова могут рассматриваться в общем контексте, но идеология-то была разная. Кожинов был прежде всего советским патриотом, Гумилев же никакого патриотизма отнюдь не выказывал, даже самого нелепого. Его бы воля, все б отдал арабскому халифату. «Абабскому хабибату», так он это выговаривал. Гумилева я тоже в те же годы повидала-послушала, и тоже – один раз. Больше всего мне просто хотелось взглянуть вблизи на единую плоть и кровь двух великих поэтов. Взглянула. Жестокая Натура, что ты иной раз вытворяешь?!
Мертвый хватает живого. Я опечалилась на днях, прочтя прекрасную статью многообещающего историка М.И.Жиха, который был ребенком, когда Гумилев и Кожинов отошли туда, где каждому воздается по делам. Сделалось мне досадно, что молодой историк вынужден тратить свое время на разбор спекулятивных построений прошлого. Что поделать – они востребованы. И подоплеку этой востребованности никак нельзя назвать научной.
Вот и вспомнилось все, что вспомнилось.
И сегодня, сидя в старинном, с зеленой обивкой, дубовом кресле, в беседе с нынешними двадцатилетками, я не забываю повторить: «Не читайте Кожинова, друзья! Нет, про симбиозы с Ордой, конечно, придется. А вот про Тютчева не надо. Что может сказать ордынский симбиотик о русском аристократе? Прочтите лучше эссе Набокова о Гоголе. Благо его так легко найти в интернете».
Первая публикация – портал «Правый взгляд».
