Этот материал написан в 2000 году, но тема становится всё более актуальной. В акции Пусси Райт сошлось, конечно, многое. Личные амбиции девиц, стремящихся любой ценой к наиболее доступной известности – скандальной (теперь-то мировые турне и большие тиражи обеспечены). Неадекватно жёсткая реакция властей, предсказуемо превратившая разнузданных девиц в мучениц. Это, конечно, провокация против Русской Православной Церкви. Взрывной рост количества православных закономерно увеличивает общественное и политическое влияние РПЦ и её Первоиерарха, что не может не вызывать ревность и тревогу некоторых властных кланов, у которых почва уходит под ногами. Либеральная общественность и пресса (движимые исконным «антиклерикализмом») сполна отработали кремлёвскую подачу (подачку): «виноваты во всём мракобесные церковники». С другой стороны, и в православной общественности слишком громко звучит голос радикального меньшинства, дающего повод для обвинения православных в «погромных» настроениях. Вместе с тем, радикал-либеральная тусовка сама поддалась на постмодернистскую провокацию: за несколько недель возвышенные требования «за новые выборы» девальвировались до экзальтированной защиты «бешеных маток» (по-русски название группы).
Но всем этим движет и над всем этим господствует постмодернистский дух современной культуры. Пагубные веяния насаждаются не «мировым заговором», «мировым правительством» или «враждебными силами», а «по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе» (Ф.М. Достоевский). Идейные мании распространяются и заразны для человеческого духа, также как вирусы для тела. И только духовное, нравственное и интеллектуальное здоровье, то есть метафизический иммунитет личности позволяет самосохраниться в заражённой культурной атмосфере.
Таковым иммунитетом для большинства населения страны является природная склонность к традиционным ценностям, отчего им адекватно оценивается интеллигентское пуси-беснование столичных «элит».
Современной формой интеллектуальной идеологической мании является постмодернизм, который взнуздывает европейский тотальный индифферентизм до восточного нирванизма. На формирование европейских идеологий XX века оказало влияние определённое нирваническое настроение. Рационалистическое и натуралистическое европейское сознание с эпохи Просвещения ориентировано на разрушение ценностей и попрание авторитетов христианской культуры. Богоборческий титанизм Нового времени нуждался в мировоззренческом оправдании, но в самой христианской традиции для этого не находилось достаточных оснований. Этим и объясняется интерес западноевропейского ума к восточной духовности, особенно к буддизму – наиболее атеистической религии. Буддизм предельно анти-теистичен и анти-персоналистичен и будто специально ориентирован на отрицание главной христианской истины о воплощении Бога в человеке – о Богочеловеке, – со всеми вытекающими отсюда следствиями.
Будда учил, что вся человеческая жизнь есть страдания, причиной которых являются желания; спасение заключается в прекращении страданий, которыми оказываются все жизненные проявления – и положительные, и отрицательные. Реальность представляет собой вечный круговорот непостоянных, неустойчивых, мгновенно возникающих и исчезающих состояний. Эти моментальные «вспышки» жизненной энергии и являются основополагающими элементами реальности – дхармами. Весь мир – это «воление» появляющихся и исчезающих без всякого следа «дхарм». Вместе с тем, в некоторых буддийских традициях «дхармы» взаимозависимы, жёстко связаны, одни комбинации их следуют за другими, но жесточайшая закономерная связанность элементов бытия, не имеющих никаких признаков свободы, – это другая сторона бессмысленности. В итоге в реальности существует только непостижимая шунья – пустота, которая иллюзорно воспринимается как многообразный мир. В таком представлении нет места ни материальным, ни духовным субстанциям, тем более не может существовать индивидуальная душа как устойчивая целостность, душа –случайное сочленение дхарм. Так же, как в куче зерна нет ничего, кроме самих зёрен, из которых она состоит, так и в душе человека нет ничего, кроме «кучи» «дхарм». Практика медитации направлена на прекращение «воления дхарм», то есть успокоение всех проявлений жизненной воли и достижения «нирваны». Сознание должно освободиться от «майи» – от всеобщего самообмана, иллюзии реальности; иллюзия личности при этом является наиболее зловредным препятствием в достижении «нирваны». Не погашенные «воления» оставляют возможность для нового сочленения «дхарм» и новых рождений человека. Человек, не способный погасить жизненные проявления, обречён на круговорот рождений и смертей – «сансару», его душа перевоплощается по законам «кармы» – судьбы, складывающейся из поступков при жизни.
Строго говоря, картина бесконечных и бессмысленных столкновений и сочленений-распадений атомов-«дхарм» описывает состояния хаоса. Реальность предстаёт как вечный вулканический хаос, ибо в ней нет ничего не только субстанциального, но даже устойчивого, господствует всеобщая относительность. Основополагающий элемент реальности, буддистская субстанция – «дхарма» – является антисубстанциальным, нереальным элементом. Естественно, что высшей целью существования в подобном бытии будет освобождение от жизни как пут хаотического прозябания. Таковой целью и является достижение «нирваны», буквально означающей «успокоение», «угасание», «отсутствие паутины желаний». «Нирвана» – состояние абсолютного спокойствия, независимости ни от чего, полной отрешённости от жизни, состояние блаженства, в котором окончательно устраняются все факторы бытия, состояние проникновения в сущность вещей, которое есть созерцание «шуньи» – непостижимой пустоты. Поскольку в таковой медитации стирается из бытия и сам субъект, способный испытывать состояния блаженства и проникновения в сущность вещей, то подлинно реальна только «нирвана», а все сущее представляет собой иллюзию – «майю». Человек не только отрицается как личность, но весь пафос буддизма – от зова в нирвану к утверждению маейобразности бытия – направлен на то, чтобы стереть всякие намеки индивидуального существования из бытия. Наиболее радикальный антиперсонализм в сочетании с радикальным антитеизмом по существу представляет собой полюс религиозности, противоположный христианству как религии Богочеловека. По сути, метафизика буддизма утверждает небытие как такового. Причём это небытие предельное – не только отрицающее какие-либо качества бытия, но и саму его возможность.
Как и всякая религия, буддизм за века раскололся на множество конфессий, наполнился трактовками, этическими учениями, обрядами и фольклором, которые адаптировались к различным национальным культурам и которые в своём жизнеутверждении «не додумывают» до конца небытийную метафизику буддизма. Экзотерическая этика буддизма ориентирована на большинство и подобно всем этическим концепциям, учит, как благоустроиться в этом мире. Эзотерическая этика и метафизика буддизма, предназначенная для немногих посвященных, избранных, призывает и учит отряхнуть прах жизни и окончательно сбросить бремя бытия, уподобясь Будде, выйти из круговорота воплощений. Буддистская этика отражает только вершки буддистской метафизики и не вмещает её небытийной интенции. Но и нирваническая этика не даёт способов метафизического самоистребления человеческого духа, ибо человек не волен уничтожить созданный Богом вечный личный дух. Таким образом, кокетничанье с небытием нужно буддизму не для вхождения в полное небытие, – что боготварной вечной человеческой душе недоступно, а для утверждения ложных форм бытия, – что достижимо вполне. Европейский ум воспринимал в буддизме, прежде всего, то, что соответствовало нигилистической атмосфере европейского общества – антитеистический, антиперсоналистический пафос и апологию небытия. Буддизм давно моден среди европейских интеллектуалов, но помимо этого он оказывает влияние на формирование различных европейских идеологий.
Если античную религиозность можно характеризовать как трагический пессимизм, христианство – как трагический оптимизм,то буддизм – это бестрагичный пессимизм.
Постмодернизм – следующая после позитивизма и неопозитивизма стадия «игрового сознания», синтезирующая, вместе с тем, нирваническую духовность буддизма. Если позитивизм утверждает, что вопросы об истине, о вечной душе, о Боге – являются бессмысленными и ложными, то постмодернизм выстраивает такое сознание, в котором подобные вопросы не могут зародиться.Это идеология апофеозаобщества потребления: «Постмодерн означает торжество потребительски-функционального отношения к миру. В нём мир теряет свою устойчивость и сворачивается до одной ускользающей точки взаимодействия между субъективной волей и объективной средой. В этом сущность так называемого американизма» (В.В. Малявин). Постмодернизм легализует в качестве нормы уродства постиндустриального информационного общества, техногенной цивилизации, в которой «техническая среда превращается в самодовлеющую, развивающуюся по собственным законам систему, отчего личность утрачивает связь с публичной жизнью и погружается в безразличие; политика становится манипулированием информацией и “культурными кодами”; реальное общество постепенно заслоняет виртуальный “сетевой социум” – анонимная, бесформенная общность, не имеющая территории и скрепляемая лишь техническими средствами коммуникации» (В.В. Малявин). Вместе с тем, постмодернистская идеология зачищает (от слова «зачистка») от смыслов мировоззрение современного человека, разоружая его перед угрозой экспансии агрессивно нивелирующегоглобализма.
Постмодернизм отрицает духовные реальности, атомизирует жизнь и хаотизирует историю, отвергает всякое целеполагание, стремится всё многообразие бытия свести к бессмысленному «множеству языковых игр»: чем произвольнее деятельность, тем она ценнее. В полемике с просвещенческим культом разума постмодернизм отвергает всякий разумный подход к реальности. Можно сказать, что постмодернизм додумал до конца выводы из нирванической метафизики буддизма: если реальность сводится к бесконечным вспышкам преходящих элементов, то бессмысленно говорить о каком-либо смысле, цели, нравственности. С позиций всеобщей изменчивости и случайности девальвируются основные категории разума: реальность, истина, человек, история, знание, философия, язык. Не признаются никакие критерии реальности, иерархии смыслов, в том числе ассиметричные оппозиционные пары: высокое – низкое, реальное – воображаемое, субъект – объект, целое – часть, внутреннее – внешнее, поверхность – глубина, Восток – Запад, мужское – женское… Вообще растворяются всякие качественные различия. Любое явление есть продукт времени и случая. Реальность сводится к языковой, текстовой модели, поддающейся бесконечным изменениям и интерпретациям. Вопрос об объективной истине бессмысленен, ибо всякая истина представляет собой лингвистическую, историческую либо социальную конструкцию («дискурс»), которая в свою очередь является интерпретацией предшествующих конструкций. Не существует универсальных критериев различения истины и не-истины, прекрасного и безобразного, возвышенного и низменного, добра и зла; поэтому всякие представления об истине, добре, красоте – майеобразны, являются иллюзиями.
Человек «децентрируется» – не является автономным, самосознающим индивидом, не обладает индивидуальным «я», в душевной жизни культивируется множественность «я». Лишённый убеждений человек деперсонализируется – в нём стирается личность, он сводится к «машине желаний», бессознательным импульсам агрессии и насилия (в чём узнаем буддистские «дхармы»), проявления которых и устанавливают так называемый человеческий порядок. Отрицается наличие всякого субъекта действия, место которого занимают разного рода безличные процессы: потоки желаний и интенсивности, трансагрессия и эротизм, пульсации либидо, тотальная ирония или отвращение. Смысл человеческого бытия – в растворении индивидуальности, в экстазе отдавания себя безличному во всех его измерениях – в нирванизации бытия. «Дерзость постмодернистского непотребства, рассчитанного на всеобщую потребу, точно определяет меру человеческой несостоятельности: в нём человек не просто одинок, а вовсе перестаёт ощущать себя человеком» (В.В. Малявин).
История представляет собой хаос случайных событий, не связанных между собой и не подчиняющихся какой-либо логике и последовательности. Поэтому история не имеет никакой цели и завершённости, это – открытое пространство бесконечных изменений и их интерпретаций. Любая попытка увидеть в истории некое единство, смысл, систематичность, необходимость, непротиворечивость – объявляется актом насилия и подавления, но подавления не личности или индивидуальности, а универсальной плюралистичности, беспорядка, изменчивости. Философии нет, и не может быть в бесконечном множестве равнозначных текстов. В любом тексте всё, что напоминает осмысленный образ, что является самотождественным и самодостаточным, – разлагается фрагментацией, дроблением, хаотизацией в процессе бесконечной плюралистической игры, в поисках всё новых оппозиций, противопоставлений, деталей, нюансов, парадоксов, неорганичных умозаключений. Здесь можно говорить только о философии бессубъектности и бессмысленности. Язык не является нейтральным посредником между мышлением и реальностью, реальность никак не отражается в языке. И язык, и реальность сводятся к тексту, письму; более того, текст, описание и являются единственной реальностью: карта первичнее территории, телевизор формирует общество. Всеобщая «текстуализация реальности» представляет собой бесконечное множество повторений-замещений-дополнений по «законам» бессмысленной игры, бытие тотально забалтывается. Для обессмысливания всякого текста навязывается принцип «преднамеренного повествовательного хаоса». Впрямую признается инфернальная заданность такой установки: «Текст… в противоположность произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие от Марка, 5,9): “Легион имя мне, потому что нас много”. Текст противостоит произведению своей множественной, бесовской текстурой, что способно повлечь за собой глубокие перемены в чтении» (Ролан Барт).
В противоположность древнему мифологическому символу мироздания – гармоничному «мировому дереву» – символомпостмодернистского космоса является «ризома», которая представляет собой корневище, траву, не имеющую центра и хаотически расползающуюся во все стороны. Вместо корневого, древовидного навязывается плоскостное, децентрализованное, лишённое глубины – пространство, мышление, текст, ибо «мир потерял свой стержень». Более того, подлинный мир и не имел никогда бытийного стержня. В обществе ниспровергаются всякие традиции, авторитеты, легитимности, законы, условности, насаждается настроение всеобщего протеста и тотальной оппозиции. В искусстве постмодернизма культивируются все формы отталкивающего, безобразного, все способы разложения истины, добра, красоты: неопределённость, двусмысленность, фрагментарность, поверхностность, ирреалистичность, гипертрофированная ирония, парадокс, мутация жанров. Произведения искусства направлены на уравнивание значений фактического и фиктивного, высокого и низкого, развенчание канонов. В постмодерном «подлинном» искусстве господствует атмосфера карнавализации – культ дикого беспорядка, надругательства над возвышенным, осмеяния всех норм… Но и подобная установка оказывается для последовательной постмодернистской эстетики слишком жизнеутверждающей, поэтому декларируется, что творческие потенции культуры исчерпаны и не остаётся ничего иного, как тиражировать уже однажды созданное. Это удобная идеология для агрессивной посредственности и оправдания творческого бесплодия, почему её апологетами являются производители масскультуры.
Другое измерение постмодернизма проявляется в радикальном бунте против европоцентризма, когда ниспровергаются все ценности и идеалы европейской цивилизации, защищается всё варварское, маргинальное, периферийное, униженное, угнетённое, ущербное: этнические меньшинства, сексуальные меньшинства, политический и религиозный экстремизм, экологический радикализм, женское защищается от мужского. Если модернизм воинственно антитрадиционален и антинормативен во имя утверждения нетрадиционного смысла, языка, образа, авангардной нормы, то постмодернизм тотально отвергает не только традицию, но и возможность всякой нормативности и осмысленности. Если модернизм утверждает новое мировоззрение в противовес традиционным, то постмодернизм отрицает возможность самого мировоззрения в радикальном плюрализме идейных моделей. Если позитивизм определял научное мировоззрение, модернизм – в основном настроение культурного творчества, то дух постмодернизма тотально императивен – он претендует быть не только стилем культуры, но и стилем жизни. Современная техногенная цивилизация стремится не только к постоянной смене технологий, её базовой ценностью является перманентная смена ценностей, то есть полная девальвация ценностей, отрицание ценностей как таковых.
«В постмодерне современность научилась принимать своё собственное отрицание и более того –жить своими нигилистическими импульсами. В постмодерне жизнь может выживать, лишь выделывая собственные маски, притворяясь не-жизнью, имитируя смерть. Так вырисовывается центральная метафора постмодернистского мироощущения: пустыня, пустынное пространство без границ и ориентиров, без заветов и правил, место бесцельного блуждания и бегства от себя. В пустыне нет общества – в ней есть только бомжи, выдающие себя то за тихих обывателей, то за суперменов. От скитаний в пустыне не остаётся ни памятников, ни даже самих следов. В этих скитаниях перестаёшь видеть границу между реальностью и наваждением. Невыносимая пустота пустыни заполнена миражами и фантомами, в постмодернистском жаргоне – симуляторами. В этих фантомах человек постмодерна тайно опознаёт себя, точнее, свою слепоту и ничтожность. Он – из породы мазохистских Нарциссов, которые любят смотреть с отвращением и когда миражи постмодернистской пустыни сливаются в одно безбрежное марево смертной жизни или живой смерти, смутная тревога, не покидающая постмодернистского Нарцисса, срывается в ужас. В пустыне страшно не потому, что там ничего нет, а потому, что там всё пустое. Нужно быть государственным служащим США Френсисом Фукуямой, чтобы благодушно взирать на такой “конец истории”, не замечая зияющей в нём бездны» (В.В. Малявин).
Постмодернизм распространяет позитивистский скепсис в культуру. Это нирванизация бытия на западной почве, с замещением восточного космического пессимизма – западным небытийным оптимизмом. Постмодернизм являет современный тип новоевропейского титанизма – отрицания представлений об Абсолюте и универсуме. Постмодернистские технологии предлагают набор эффективных способов и приёмов фрагментации реальности, хаотизации бытия. В жизни, конечно, достаточно хаотичного, безобразного и безобразного, бессмысленного, но жизнь к этому не сводится. Поэтому постмодернистское мировоззрение, насильственно вымарывающее из сознания высшие пласты реальности, представляет собой идеологическую манию. Диктат этого новомнения допускает крайне утрированные проявления: истина имеет право представляться только в карикатурном виде, а бессмысленность – в апофеозе самоутверждения. Для расслабленного постмодернистского ума всякое осмысленное суждение воспринимается на чувственном уровне как скучное, серое, а потому предельно не интересное, а на интеллектуальном уровне как враждебное и опасное и потому подлежащее тотальной девальвации и осквернению.
Те немногие, кто в атмосфере постпозитивистского разложения сохраняют онтологическое самоощущение и решаются говорить о вечном, как-то стесняются говорить от души и вещают от имени диктующих авторитетов. Здесь неприлично искреннее личное духовное свидетельство. А на секуляризованном краю культуры культивируется разнуздание самости, – чем низменнее, тем оригинальнее и авторитетнее. Либо о божественном как о казарме для духовной муштры или холодном истукане, либо «Бога нет, и всё позволено», при этом вседозволенное – принципиально ничтожно и противно.
Противостоять экспансии инфернального духа в современной культуре может только творческое богочеловеческое усилие.
