«…всегда пиши введение к тексту таким образом, чтобы в будущем оно смогло стать самостоятельной книгой. И речь, конечно, в данном случае идет вовсе не об объеме, но о качестве мысли». А. Павлов. Андерсон читает Джеймисона
Творческое наследие выдающегося филолога, крупного специалиста по доклассической истории Восточного Средиземноморья, неординарного «культур»-политического мыслителя Вадима Леонидовича Цымбурского, несмотря на тот интерес, который оно к себе вызывает, до сих пор никем специально и сколько-нибудь подробно не изучалось, ни при его жизни, ни после смерти. И вот, наконец, из печати вышла целая монография, посвящённая исследованию идей Цымбурского и их эволюции. Де-факто мы получили первую интеллектуальную биографию учёного, умершего 23 марта 2009 года.
Задумывалась она как послесловие к сборнику трудов этого мыслителя, однако со временем выросла в особую, совершенно самостоятельную работу, причём весьма высокого качества. Перед нами – настоящее «интеллектуальное расследование», которыми, кстати говоря, так любил заниматься В.Л. Цымбурский.
Всю нефилологическую работу мыслителя в области общественных наук Межуев обозначает термином «политическая критика» – отсюда и возникает её название. При этом «политическая критика» – это в первую очередь критика политической реальности «с целью обнаружения в этой реальности определенного идеологического содержания, которое могло бы явиться основанием для политического решения» (с. 8).
Создатель книги хочет объяснить – не только читателю, но и самому себе (что выдаёт в нём философа не только по профессии, но и по внутренней сути) наиболее сложные стороны концепции «Острова Россия» – известнейшей из концепций Цымбурского, стремившегося обнаружить исторический и сверхисторический – историософский!!! – смысл новой России, а также резкий переход мыслителя от имперского либерализма к цивилизационному изоляционизму в 1993 – 94 гг., противоречивое отношение его к реалиям постсоветской жизни.
Автор весьма существенно дополнил первичный вариант своего труда, расширив начальный текст более чем вдвое: дописал львиную часть главы «Девяностые – как принять новую Россию?» и добавил две новые – «В кругу «молодых консерваторов»» и «От конъюнктур Земли к конъюнктурам Времени», а также Заключение. При этом последняя глава, посвященная различным историософским вопросам, является важнейшей частью всей монографии. Она же – наибольшая по объёму, занимает добрую четверть книги. Заключение же выступает не в классическом, «академическом» своём виде, а скорей в виде некоего «Слова о Вадиме Цымбурском».
Межуев, что очень важно, обращает внимание на то, что ученый – и по рождению (г. Львов), и отчасти по происхождению (большая доля польской крови) – плоть от плоти тех межцивилизационных земель (с. 10), о которых во многих своих работах писал как о пространстве Великого Лимитрофа, отделяющего Россию от других культурно-исторических миров большого Евразийского континента, в частности – от Европы.
За скромным послужным списком Цымбурского автор монографии показывает серьёзную идейную эволюцию с «переломными пунктами, волнами надежд и разочарований, а главное – упорной и трудной борьбой со своей эпохой за право не стыдиться быть россиянином и интеллектуалом» (с. 12).
Борису Межуеву следует отдать должное – разбор многих идей ученого, в частности – о российском имперстве как о продукте русского европеизма, проводится им чрезвычайно тонко и артистично. Пишет при этом он мастерски, ярким, богатым, предельно насыщенным в интеллектуально-культурном отношении языком.
Однако начальные страницы книги (с. 10 – 13) слишком «засушены» и скуповато-информативны. Они появились в новой, расширенной её версии.
Встречаются в ней образчики интеллектуальной иронии, например, по поводу «жрецов-созерцателей», которые уклоняются от «деятельной жизни и воинской повинности» (с. 162). Но, как пишет сам её автор, «Смысл не в этом».
Что же касается ошибок редактирования, то их мой весьма придирчивый глаз углядел лишь три на всю книгу. На с. 39 говорится о вторжении Саддама Хусейна не в Кувейт, а в родной для вздёрнутого диктатора Ирак, на с. 58 «идейный предтеча» обрёл женский род и стал «идейной предтечей», а на с. 126 пропал значок сноски, так что не совсем понятно, к чему относится имеющаяся на этой странице ссылка.
По ходу своего изложения Межуев анализирует период так называемой «второй разрядки» в отношениях между СССР и США – с мая
Автор монографии выставляет вехи умственной эволюции Цымбурского. Так, ещё в 1990 – 1993 гг. последний выступал как утонченный западник, сторонник «единой империи атлантистского Севера, куда …мог бы интегрироваться либерализирующийся горбачевский СССР. Нерв всех основных политологических публикаций Цымбурского вплоть до «Острова Россия» состоял именно в утверждении атлантистского выбора СССР, четко заявленного горбачевским руководством в момент войны в Персидском заливе» (с. 15). Автор глубоко погружается в идейно-политическую атмосферу анализируемой им эпохи (особенно – конца 80-х - начала 1990-х годов), очень интересно и смачно описывает позиции «активных интеллектуалов» этого периода, и прежде всего – подобных Цымбурскому защитников имперско-либеральной идеи: Д. Драгунского, Г. Гусейнова, И. Ермолаева, Е. Михайлова; он показывает, что проект кольца «Демократического Севера», с которым в октябре
Межуев считает, что Цымбурский, Драгунский и Гусейнов в то время стремились «не допустить, чтобы немедленный или же отложенный коллапс социалистической системы привел к краху вестернизационного процесса на евразийском пространстве» (с. 59), что как политолог Вадим Леонидович и в своих законченных, и в незавершенных работах, был творцом определенной программы, нацеленной не просто на политическое сохранение советской империи, но и на ее духовное преобразование (с. 61). Мнение это представляется вполне обоснованным. Автор книги уверен, что имперско-либеральные воззрения лежали в основе всех политологических исследований Цымбурского: «имперские политические установки мыслителя начала 1990-х … дали толчок всему последующему творчеству ученого в области политической науки, определив характер всех его геополитических и в целом политологических исследований». По его мнению, «и перейдя от либерального имперства к концепции «Острова Россия», Цымбурский далеко не полностью пересмотрел свое политическое кредо начала 1990-х» (с. 22).
Создатель монографии полагает, что понять концептуальный замысел ученого можно, лишь «представив его в качестве масштабного гуманитарного проекта, ориентированного не только на расширение наших знаний о России, но в первую очередь на реформирование ее цивилизационного уклада. …собственное политическое творчество Цымбурского …всякий раз вписывалось им именно в этот амбициозный план. …его теоретическое содержание …по существу оставалось неизменным» (с. 23).
А вот переход ученого от «либерал-имперства» к «неоизоляционизму», громогласным манифестом которого стал «Остров Россия», по мнению Межуева, выбил центральный идейный стержень из всего комплекса политической критики Цымбурского (с. 77 – 78).
Но данный факт означает, что интеллектуально Вадим Леонидович с идейным охвостьем «западничества» порвал и на протяжении последующей своей жизни эдаким «латентным либералом» не оставался – при том, что «Островом Россия» умственная его эволюция отнюдь не закончилась. В своей «цивилизационной геополитике», которая стала следующим этапом последней, учёный изжил последние остатки либерализма рубежа 80-х – 90-х годов. Думаю, что в массе отношений ошибочно не быть либералом в некий период своей биографии, а оставаться им или же всецело встать на либеральные позиции после того, что пережила Россия в 90-е годы. «Искушение» же либерализмом прошел не только Цымбурский, но и многие другие, весьма достойные люди, в том числе – Александр Сергеевич Панарин.
Согласно Межуеву, концепция «Острова Россия» родилась из предположения, что Россия «в предчувствии краха будущего миропорядка, его распада и фрагментации заранее вывела себя из него, отделив от иных цивилизаций цепью промежуточных – лимитрофных территорий», а переосмысление Цымбурским причин краха советского геополитического блока во многом совпадает с парадоксальным анализом того же события И. Валлерстайном (с. 83).
Как считает Межуев, отказ Цымбурского от имперского либерализма в
Привлекательность концепции «Острова Россия» Межуев объясняет тем, что она таила в себе возможность множества альтернативных интерпретаций: «и либерал, и славянофил могли найти в этой идее что-то свое», а сама концепция «островитянства» была в каком-то смысле первым теоретическим осмыслением постсоветской России. Она создавала условия не только для геополитического позиционирования новой России, но и для «идеологической консолидации здоровых сил общества в противовес крайностям фашизоидной мобилизации [имеется в виду феномен Жириновского и ЛДПР – С.Х.] или компрадорского разложения» (с. 104 – 105).
Кроме того, метафора «Острова Россия» могла быть по-разному интерпретирована в разное время (с. 124).
Для самого создателя книги данная работа стала важнейшим интеллектуальным событием 90-х и надолго определила его политические воззрения и последующие опыты в области политологии и истории русской мысли (с. 106).
Межуев приходит к справедливому выводу, что в 1994 – 1995 годах, когда Цымбурский надеялся еще на признание концепции «Острова Россия» какой-то частью «мыслящих либералов», основной темой его статей была «связка «западничества» с имперским экспансионизмом в сторону Запада» (с. 99), которую он талантливо и очень оригинально вскрывал и разоблачал.
В монографии Межуева содержится масса интересных оценок. Как специалист по К.Н. Леонтьеву, не могу не оценить точность замечания её автора о том, что «в национал-демократизме [в данном случае под «национал-демократизмом» понимается стремление представителей республик СССР, прежде всего – прибалтов, к выходу из состава союзного государства – С.Х.] Цымбурский, вполне по константин-леонтьевски, усматривал «орудие всемирного разрушения», разрушения «восстановленного миропорядка»» (с. 42).
Автор книги прослеживает закономерную, можно даже сказать органическую связь между историко-филологическими исследованиями ученого и его геополитическими размышлениями – прежде всего, в опоре на фундаментальную совместную работу Цымбурского и Л.А. Гиндина «Гомер и история Восточного Средиземноморья», опубликованную в
Разбирая статьи мыслителя 1990 – 1993 гг., т.е. эпохи его «имперского либерализма», создатель монографии выявляет влияние, оказанное на Цымбурского социологией Толкотта Парсонса. Обнаруживает Межуев и совершенно недвусмысленное воздействие на своего фигуранта философа А. Зиновьева в более поздний период творчества первого. Но нигде на страницах книги он не задается вопросом об истоках поворотной для становления Цымбурского как геополитика и ключевой для его интеллектуального наследия метафоры-образа и самого названия «Остров Россия». Боюсь «открыть Америку», но всё же предложу одну версию, не детализируя её должным образом за неимением места: образ-метафора, равно как и имя «Остров Россия», восходят к книге Василия Аксёнова «Остров Крым», аллегорической основой которой послужила дихотомия «КНР (коммунистический материковый Китай) – остров Тайвань (режим Гоминьдана)», возникшая после окончания гражданской войны в Поднебесной в
Не могу согласиться с отнесением автором монографии М.С. Горбачёва к «вменяемым либералам» (или, паче чаянья, к «умным консерваторам»), как можно истолковать смысл текста на с. 105. Наверное, правильнее будет назвать его по-«цековски» «неумным» или по-хрущёвски «недалёким» «эмансипатором».
Весьма подробно пишет Межуев об анализе Цымбурским – в сотрудничестве с Виктором Сергеевым, понятий «угроза» и «победа» в советских военных доктринах и множестве связанных с этими занятиями сюжетов. По его мнению, политологические штудии учёного в сотрудничестве с Сергеевым представляли собой последовательную программу интеллектуальной модернизации советского общественного сознания. Кроме того, постулирует Межуев, вся серия геостратегических текстов Цымбурского о разного рода циклах в истории Европы проистекает из решения задачи – понять, как после Второй мировой войны СССР мыслил свой возможный военный успех (с. 66). Данная работа – работа в сфере так называемой когитологии, как убедительно показывает создатель книги, располагалась в том же контексте, что и цикл «имперско-либеральной» публицистики Цымбурского: последний условием вступления СССР в кольцо «Демократического Севера» видел не что иное, как интеллектуальную реформацию его общественного сознания (с. 68).
Загадкой для Межуева остаётся чрезвычайная значимость для автора «Острова Россия» связки «поражения» и «победы». Но не по той ли самой причине привлекала она Цымбурского, по какой ему импонировали мифы «Скрытого Блаженства» и «Отравленной удачи» – мифы, литературными памятниками которых являются, соответственно, Евангелие и «Илиада»? Победа и поражение соединены глубокой диалектикой жизни: одно не может существовать без другого, одно превращается в другое благодаря своей внутренней природе. В самом деле: «любая удача, …в том числе геополитическая, всегда содержит привкус грядущего коллапса» (с. 71). К слову, особая, своеобразная диалектика привлекала Цымбурского и к творчеству Освальда Шпенглера.
Анализирует автор книги и процесс радикального переосмысления Цымбурским концепции «Острова Россия», когда он приступил к разработке своей «цивилизационной геополитики».
В сюжете о Цымбурском в «нулевые» хочется отметить очерк политической эсхатологии первого, его «геоапокалиптики», в которой учёный выступает как достойный продолжатель традиций русской религиозной философии «серебряного века»: Владимира Соловьева, Льва Тихомирова, о. Сергия Булгакова, которые пытались интерпретировать тогдашние общественные события в духе образов книги Апокалипсиса. Самого себя Цымбурский, по-видимому, относил к людям «эсхатологического мышления», для которых «аксиомой, придающей смысл мировому процессу, является устремленность этого процесса к точке, недостижимой для него, лежащей по ту сторону времен» (с. 126 – 127).
«Запад оказался в плену своего рода секулярного хилиазма – представления о том, что его нынешняя мощь и сила «не прейдут вовек»», «на них нет судьбы», писал автор «Острова Россия», выдавая свое глубинное увлечение «сумрачным германским гением» Шпенглером. Цымбурский говорил о грядущей катастрофе великой мировой империи, «империи Вавилонской Блудницы» – Американской империи. Однако при этом он указывал, что Вавилонская Блудница – не только преддверие Царства Зверя, царства Антихриста, но и «основное препятствие для его наступления, своего рода «безблагодатный катехонт», оттягивающий наступление последнего часа земной истории». А с зимы
Межуев справедливо считает, что Цымбурский в первую очередь был философом истории и «сознательно выводил те или иные геополитические конструкции, включая и собственную, из конкретных обстоятельств времени их возникновения. Представление России как «островной» уникальной цивилизации, отделенной от других цивилизационных плит поясом промежуточных «лимитрофных» территорий, с точки зрения самого автора этой концепции, в немалой степени было рождено ситуацией отъединения нашей страны от Европы, нашим «пространственным» отходом на восток» (с. 141). В то же время, другие эпохи, «эпохи имперского натиска, рождают иную геополитику – геополитику, в которой Россия предстает в качестве полноценной европейской силы» (С. 142).
В конце жизни учёный, по оценке автора монографии, «не став оппозиционером, … безусловно, не превратился и в конформиста, однако свои претензии к ситуации в собственной стране …уже затруднялся высказывать на языке геополитики …и все больше сосредотачивался на размышлении о своем времени, на том, что …сам называл «хронополитикой российской цивилизации»» (с. 147).
В целом интеллектуальную эволюцию учёного в конце 80-х – середине 90-х годов Межуев рассмотрел более подробно, нежели дальнейшее течение оной. Зато автор книги глубоко погрузился в историософскую тематику и высказал множество оригинальных мыслей и наблюдений.
Особенно интересен анализ историософских идей Цымбурского, сделанный в монографии, в частности, «разбор» «заочного спора» между ним и его любимым Освальдом Шпенглером по поводу большевизма.
Согласно автору «Заката Европы», большевизм – это «вырвавшаяся наружу ненависть равнинного человека к городу». А поскольку, как подчеркивал Шпенглер, «мировая история фактически протекает в городе, …русский большевизм и Россия в целом представлялись ему силами, враждебными истории и цивилизации как таковой» (с. 153).
Для Цымбурского же большевизм – напротив, революция «городского человека» против отжившего аграрно-сословного уклада. Большевизм, с его точки зрения, суть «религиозный переворот «партии ценностей» против вырождающейся аристократической «партии жизни» (с. 163).
Исследует Межуев и собственно отношение Цымбурского к Шпенглеру. Он считает, что последний «привлекал его в первую очередь как автор оригинальной социологической концепции, …создатель теории развития обществ, альтернативной как марксизму, так и либеральному эволюционизму. … его привлекал Шпенглер не первого, а второго тома своего исторического бестселлера» (с. 154).
Немалое место в рассматриваемой книге уделено и главному труду немецкого историософа. Оценки, данные ему автором монографии, весьма нетривиальны и образны. Приведем одну из этих оценок: «Два тома «Заката Европы» – это два разных интеллектуальных романа, со своим особым прологом, сюжетом и действующими лицами, но с одним конечным выводом» (с. 155).
Оригинально и очень точно, на мой взгляд, понимание Межуевым того, что Цымбурский обозначил как «партия ценностей» и «городская революция»: ««Партия ценностей» отказывается не от войны, но от признания «жизни как жизни», «власти как власти» вне обязательной сцепки с цементирующими эту «власть», но и ограничивающими, табуирующими ее моральными и религиозными ценностями. «Партия ценностей» отнюдь не бета-самцы, но враждебная «жизни просто как жизни» контрэлита…, до поры до времени уединенная в монастырях и соборах и напряженно ждущая своего часа X. Этот час X фактически и есть «городская революция». В этот момент происходит что-то такое, что выводит «партию ценностей» из уединения, ее представители порывают со своим «сословным» заточением, затем в течение очень короткого времени вырывают лидерство у выродившейся к тому времени «партии жизни» и перестраивают все общество под свое мироощущение и свои интересы» (с. 162).
В то же время, у последней, противостоящей «партии ценностей», «нет в мире никаких иных целей и задач, кроме укрепления своей власти и продолжения рода, продолжения жизни ради жизни. И именно этому, принципиально внеценностному началу суждено господствовать над остальным человечеством в течение всей долгой аграрной эпохи вплоть до подъема городов и …«городской революции»» (с. 159 – 160). После победы «городской революции» «партия жизни», изначально представленная рыцарством, и «партия ценностей», которая в сословном обществе олицетворяется духовенством, «оттесняются от политической жизни национальным государством, в котором начинают доминировать две буржуазные партии – партия денег и партия духа. Обе партии во многом отщепляются от двух конкурирующих сословий: деньги – новый, городской, символ той же самой «воли к власти»; дух, в смысле «городская интеллигенция», представляет собой обмирщенное, секуляризированное духовенство» (с. 164).
Шпенглер, формулирует автор книги, «хотел ровно того же самого, что и Ницше: окончательного торжества в истории «партии жизни» – без всяких поползновений на «власть» и могущество …истины, морали и справедливости, и без каких-либо надежд с их стороны оспорить доминирование «жизни» над «ценностями»» (с. 168 – 169).
Межуев обратил внимание на востребованность историософских идей Шпенглера в наши дни: «Финальные пассажи «Заката Европы», написанные в преддверии кризиса капитализма начала 1930-х [курсив мой. – С.Х.], сегодня звучат еще более актуально, когда, с одной стороны, всем и в самом деле «опротивела капиталистическая экономика», а с другой – действительно «рассеялись грезы о возможности улучшить действительность» с помощью Маркса. …судя по всему, выход из тупика будет обнаружен именно в указанном Шпенглером направлении – в …попытке утверждения в ситуации экономического хаоса некой новой глобальной власти, власти тех сил, которые сохранили в себе волю к власти. Нельзя исключать, что эти силы …вполне могут возвести на «трон» какого-нибудь «глобального императора»» (с. 167 – 168). Впрочем, о «глобальном императоре» устами Межуева говорит уже соловьёвовед, не забывающий о «Краткой повести об антихристе».
По мнению создателя монографии, «сегодняшние события на сцене глобальной политики позволяют согласиться с тем, что человечество рано или поздно свернет к чему-то подобному». И единственная надежда для тех, кто принадлежит к «партии ценностей», кто не готов ««склонить выю» перед силой просто за то, что она сила» – надежда «если не на победу, то на сохранение чувства собственного достоинства», может быть связана лишь с Россией (с. 170 – 171).
Межуев считает, что Цымбурский всегда очень ясно сознавал духовные приоритеты того сословия, к которому принадлежал – сословия интеллектуалов, и в известном смысле он был призван стать идеологом русского интеллектуального сословия.
Говоря о нашем времени, автор книги пишет: «все чаще людям предлагается выбрать не между разными идеологиями, а между «идеологией» и «жизнью» как она есть, между «совестью» и освобождением от нее. В 1991 году примерно под таким соусом была отброшена идеология коммунистическая, в 1993-м – национал-демократическая. Либерализм стал кодовым словом элит, тяготящихся фактически любой идеологией» (с. 184). Не согласиться с ним трудно.
Межуев отметил: либерализм, согласно Цымбурскому, увенчал собой провал «городской революции» в России в начале 90-х гг., и вследствие этой неконвенциональной победы «свобода неизбежно будет сведена к праву власти властвовать, к праву господствующего класса не нести никакой ответственности перед большей частью населения своей собственной страны». Он совершенно обоснованно полагает, что после краха советского проекта произошел отказ от «ценностных» регуляторов власти как таковых: «Власть до 1991 года была какой угодно – тиранической, тоталитарной, замшелой, – но она не была «бессовестной». Власть не считала, что имеет право на власть только потому, что она – власть, потому что ее представляют наиболее сильные или приспособленные к господству человеческие особи» (с. 173 – 174).
В заключение хотел бы отметить: сегодня Цымбурский актуален до крайности – может быть, сейчас он ещё более актуален, чем до своей смерти. Геополитика у него, как отмечает Межуев, органично сливается с хронополитикой, а вместе с нею – с «геоапокалиптикой». Всё тот же «Остров Россия» был для учёного прежде всего не геополитической концепцией, а возможным лозунгом российского контрреформационного движения, «способного бросить вызов укравшей у него победу в борьбе с большевистской Реформацией «партии жизни». «Дух» должен вновь заявить о своих правах, низвергнув ту силу, которая вышла на сцену российской истории, не дожидаясь законного часа своего появления, но которая, тем не менее, должна …восторжествовать в глобальном масштабе» (с. 181 – 182). Некие зародыши этого контрреформационного движения Цымбурский усматривал в Сергее Глазьеве и его единомышленниках, и еще со времен публикациии «Острова Россия» неизменно выражал сочувствие его политической линии, одновременно и консервативной, и модернизационной. Формула этой «контрреформационной» линии, согласно Цымбурскому – «технологическое обновление в ореоле обновления духовного – развитие внутреннего рынка (сочетанием кейнсианских и меркантилистских тактик) – ценностная консолидация …власти и граждан при моральном контроле народа над элитами». При этом под Контрреформацию – только альтернативного, имперско-петербургского толка «может мимикрировать и «партия жизни», которая в современном российском контексте обрела себя прежде всего в сырьевой олигархии». Эта псевдоконтрреформация вполне способна «апеллировать к ценностям петербургской эпохи для того, чтобы закрепить свое собственное элитное господство и не позволить «городскому классу» добиться ни «технологического обновления», ни «обновления духовного»» (с. 183). Не это ли мы наблюдаем сегодня? Не совершается ли наших глазах «очередная провокация «партии жизни» в ее извечном стремлении опозорить бунтующий дух…, чтобы …обречь на окончательную смерть один из тех «народов, которому истина была важнее деяний, а справедливость важнее власти»»? (с. 185).
Также до сих пор, увы, и современны, и своевременны пламенные инвективы Цымбурского по поводу «властей предержащих» и иже с ними, которые он с 90-х годов называл «корпорацией по утилизации Великороссии». В самом деле: с тех пор психология правящей элиты, особенно той ее части, которая контролирует экспорт сырья в Европу, не так уж и изменилась (с. 145)...
