Интервью опубликовано в ньюслеттере Ярославского Форума
Вы согласны с тезисом о нестабильности как некоторой новой характеристике, новом этапе развития современного общества? Нужно ли демократии меняться в условиях нестабильности ил устойчивость демократии станет фактором стабильности?
На мой взгляд, нестабильность – скорее константа исторического развития, чем какая-то новая характеристика. Можно просто говорить об окончании того достаточно короткого по историческим меркам периода, когда Европа была уверена в стабильности и незыблемости существующего положения дел, как с точки зрения своих геополитических границ, так и с точки зрения состояния самих европейских обществ. История возвращается в Европу в виде вызовов, на которые невозможно дать ответ в инерционном режиме. Один из таких вызовов можно назвать новым великим переселением народов.
Я совсем не считаю, что подобные вызовы должны поставить под вопрос демократию. Скорее наоборот, они должны заставить ее работать.
Проблемы, связанные с «новым великим переселением», многие считают «нерешаемыми». Но эта мнимая нерешаемость является следствием сдерживания демократических механизмов. Обсуждение этих проблем, особенно на политическом уровне, было табуировано. Вспомним общеевропейский остракизм, которому подверглась Австрия, когда там по итогам выборов была сформирована правящая коалиция с участием Партии Свободы. То же самое происходит и внутри отдельных стран. Поэтому мы сможем говорить об эффективности или неэффективности демократии перед лицом подобных проблем лишь тогда, когда демократия действительно заработает.
Но я не считаю, что адекватным ответом на вызов «глобального Юга» внутри Европы могут быть чисто ограничительные меры. Они необходимы, но недостаточны.
Это проблема, которую Европа не может решить исключительно у себя дома. Для того, чтобы обезопасить себя от наплыва беженцев, в том числе, «экономических беженцев», которыми де-факто являются многие иммигранты, Европа должна эффективно и ответственно действовать вне своих границ. Необходимо то, что можно назвать ответственным колониализмом. Я имею в виду ситуацию, при которой фактический контроль США или Евросоюза над зависимыми регионами уравновешивается ответственностью за их стабильность, политическую и экономическую. Для того, чтобы не принимать беженцев, нужно уметь гарантировать мир по периметру своих границ. Для того, чтобы не видеть новых кочевников у себя дома, необходимо дать им работу в их собственных странах. Филантропия в отношении «третьего мира» – гуманитарная помощь, списание долгов, предоставление убежища и так далее – является плохой заменой системной ответственности за его развитие.
Для России актуальна ровно та же политика. Помимо ограничительных мер в отношении массовой иммиграции с юга, необходимо инициировать масштабные, трудоемкие инфраструктурные и промышленные проекты на территории трудоизбыточных стран. Прежде всего, в Средней Азии. Это одновременно увеличит геоэкономический и геополитический потенциал России и обеспечит связывание избыточной рабочей силы в соответствующих регионах.
Вы, в первую очередь, говорите об экономической интеграции вот этих новых южных человеческих масс. А какая политика может применяться для культурной ассимиляции? Необходимо ли создание такой единой нации?
В том, что касается культурной интеграции, я могу повторить то же самое: ограничительные меры необходимы, но недостаточны. Мало запретить паранджу в общественных местах. Необходимо обеспечить притягательность собственных символов – не обязательно религиозных, речь может идти и о политической культуре. Но политическая культура неотделима от культуры как таковой.
Собственно, утопия мультикультурализма состояла в идее, что политическую интеграцию общества можно отделить от интеграции культурной, что возможны демократия и гражданственность вне того унаследованного опыта, который мы связываем с культурой. Частным проявлением этого принципа стала утопия «Европы без границ», неспособность Европы внятно очертить свои границы, артикулировать тот цивилизационный контекст, внутри которого ее «универсальные ценности» имеют силу и значимость. Кризис мультикультурализма является не в последнюю очередь кризисом этой утопии политических ценностей без культурных предпосылок.
Какой урок может Россия извлечь из этого, уже признаваемого большинством политиков в Европе кризиса мультикультурализма?
Я думаю, что и Россия, и Европа должны извлечь примерно один и тот же урок. И он состоит в том, что нашей проблемой является не дефицит терпимости к различиям, а дефицит усилий по интеграции. Нация – это не только каждодневный плебисцит, как говорил Ренан, но и каждодневные усилия по культурной унификации общества. Эти усилия можно назвать ассимиляцией, можно назвать инкультурацией. В любом случае, речь идет не об однократном, а о постоянно возобновляемом процессе. Причем о процессе, который затрагивает не только меньшинства, но и все общество в целом. Условно говоря, каждое новое поколение французов, итальянцев, русских должно быть ассимилировано в национальную культуру, должно пройти через инкультурацию. Если этот процесс происходит и происходит успешно, то он втягивает в свою орбиту и меньшинства, то есть, создается положительная гравитация доминирующей культуры. Если же этот процесс не воспроизводится, то национальная общность распадается, а следом за ней лишаются почвы и демократические институты, и институты правового порядка.
Ноу-хау современного национального государства – это соединение политической и культурной интеграции. Проект национального государства остается в силе ровно до тех пор, пока эта связка работает.
Многие считают, что Россия изначально складывалась принципиально иначе, как многосоставное государство, что культурное многообразие здесь имеет иной статус, поскольку связано не с иммигрантами, а с коренными народами. В действительности, Россия не меньше, чем Франция или Германия складывалась на основе стандарта доминирующей национальной культуры. Что связывает между собой народы российского пространства? Стихийное «братание», о котором говорил евразиец Трубецкой? Разумеется, нет. Их связывает то, что все они в большей или меньшей степени находились под воздействием русской культуры, русского цивилизационного порядка. Устранив этот фактор, мы вытаскиваем из этой конструкции главную ось, которая ее соединяет.
Поэтому, если мы хотим не только констатировать «кризис мультикультурализма», но и преодолеть его, на повестке, на мой взгляд, новое открытие политик ассимиляции, которыми во многом и был создан современный европейский ландшафт.
Другой вопрос, готов ли российский и европейский истеблишмент извлечь этот урок? Российская власть пока склонна говорить о «кризисе мультикультурализма» примерно так же, как она говорила о глобальном финансовом кризисе: «где-то там он есть, но мы должны остаться тихой гаванью». Что же касается европейских лидеров, то, на мой взгляд, их алармистские заявления пока – скорее симптом бессилия и испуга, нежели решимости проводить какую-то иную политику и реализовывать иную концепцию. Причем, испуга не столько перед лицом неинтегрированных меньшинств, сколько перед лицом большинства, которое постепенно выходит из-под гипноза идеологии политкорректности, делавшей невозможным политическое обсуждение этих проблем.
Но если происходит такой перелом в отношении к существующему этническому культурному разнообразию, какие возможны регулировки этого разнообразия при помощи демократических институтов? Какую роль они могут сыграть в таком разнообразном обществе при условиях кризиса мультикультурализма и волны мигрантов?
Кризис культурной интеграции общества идет рука об руку с кризисом демократии. И здесь российский и европейский случаи, опять же, как ни странно, схожи. В обоих случаях ослаблена национальная платформа народовластия, не хватает того самого «демоса», которому должна принадлежать власть. В России это связано с недоформированностью нации. В Европе, напротив, с попыткой перехода на постнациональный этап развития.
В начале я сказал о том, что демократия просто должна работать, т.е. большинство должно иметь возможность реализовать свои прерогативы. Но вопрос в том, возможна ли работоспособная демократия на общеевропейском уровне. С одной стороны, многие вызовы требуют общеевропейского масштаба ответов (например, протекционизм в отношении рынка труда или товарного рыка может быть по-настоящему эффективным только в общеевропейском масштабе). С другой стороны, на общеевропейском уровне нет политических механизмов, которые обеспечат подобным решениям достаточную легитимность и соответственно – достаточную эффективность. Условно говоря, на этом уровне есть «евробюрократия», но по-прежнему нет «европолитики». Есть новые общеевропейские должности, но нет общеевропейского пространства политического лидерства.
И эту ситуацию вряд ли можно исправить Лиссабонским или каким-то еще договором, поскольку она связана не с дефицитом институтов, а со слабостью объединяющего мифа. Или, если выражаться более академично, с
дефицитом политико-культурного консенсуса на европейском уровне. Если публичная арена европейской политики заработает на полную мощность, она может оказаться ареной холодной гражданской войны, а не ареной благополучной демократии, поскольку различные регионы ЕС имеют не только разные интересы, но и разные базовые ценности. Мы помним, какое сопротивление вызвала попытка включить в текст европейской конституции тезис о христианских корнях Европы. Противоречия по поводу политики интеграции, статуса меньшинств, биоэтики, политики памяти – ощутимо разделяют не только разные субкультуры внутри европейской политической традиции, но разные народы и страны ЕС. Если же мы будем учитывать также иммигрантские, мусульманские общины в качестве одного из субъектов общеевропейского пространства, то достижимость базового консенсуса, необходимого для работающей демократии, будет тем более сомнительна.
Перед лицом этой угрозы расколотого общества основным субъектом общеевропейского уровня и остается «евробюрократия», которая пытается решать политические проблемы в техническом режиме. Если общество разнородно или расколото, то власть занимает положение «над» обществом.
Поэтому шансы сильной демократии связаны с тем, насколько возможно для Европы «спуститься» на национальный уровень. А для России – подняться на него.
Означает ли это переключение внимания, что большее количество прав будет передано большинству, а не меньшинствам, которые были в центре внимания в эпоху политкорректности, торжества мультикультурализма и так далее?
На мой взгляд, большинству достаточно принадлежащих ему демократических прерогатив. Но для того, чтобы они были реальностью, мало работающих формальных институтов. Необходимо то, что Грамши называл «гегемонией». Сегодня структуры грамшианской гегемонии – факторы престижа, авторитета, моды, политической корректности, – по-прежнему не на стороне большинства. Поэтому восстановление престижа и достоинства большинства – важнейший залог установления его власти. А это возможно, в свою очередь, только за счет того процесса инкультурации, о котором я говорил выше. За счет нового открытия европейцами своих национальных культур и исторических мифов.
