Иоганн Готлиб Фихте в своих речах к немецкой нации в 1808 году заложил основы понимания целей и задач нации, когда она пала, казалось бы, настолько глубоко, что не сможет уже подняться и восстановить свое величие. Он выступал перед немецкой образованной публикой в оккупированной Германии; его речи перепечатывались под бдительным надзором цензуры. И все-таки немцы прекрасно понимали, о чем речь, передавая тексты Фихте из рук в руки. И очень скоро Германия не только избавилась от оккупации, но и объединилась и стала одной из мощнейших экономических, культурных, интеллектуальных держав мира.
Россия находится сегодня в столь же униженном положении, что и Германия времен Фихте. Она захвачена чужеродными силами, она изнемогает под гнетом измены и коррупции, она расчленена и оскорблена. Ничтожные силы патриотов, которые еще пытаются публично говорить о бедах страны, тают на глазах, а их воззвания не трогают не только массы, загипнотизированные зрелищами и давшие опутать свой мозг плотным коконом лжи и клеветы, но и образованные слои, все реже задающие себе вопросы о смысле бытия, чести, свободе, справедливости, долге. Не поможет ли нам слово великого немца? Не найдем ли мы в нем нечто ценное для себя?
Свою книгу «Речи к немецкой нации» Фихте начинает с того, что нам до боли знакомо: с немощи патриотов, преуспевших в описании тяжкого положения страны в убедительных словах о том, что спасения от гибели уже нет, и в обличении правителей, которые довели нас до такого состояния. Их речи мы нередко называем «плачем Ярославны», с горькой иронией призывая образ из бессмертного произведения древнерусской политической публицистики. Как и плачущая княгиня, многие из нас уповают не на силы нации, а на то, что «все будет по воле Божьей», что «Богородица спасет», что «Бог помилует Россию».
Есть ли что спасать, есть ли путь Божьей Воле в сердцах человеческих, есть ли соработничество в делах Божьих? Или кто-то обещал, что одним только причитанием о своих бедах мы пробудим Силы Небесные? Есть ли вообще место Божьей Воле, если посланные Ею испытания вызывают преимущественно причитания о злосчастной судьбе, если эти испытания заставляют опускать руки, а не призывать к переосмыслению своих ошибок и к действию?
Фихте предложил идею нового национального воспитания, которая показалась оккупационным властям тогдашней Германии чем-то малосущественным – соображениями о преподавании нравственности и знаний подрастающему поколению. Но на самом деле речь шла вовсе не о детях и юношестве, а о системе воспитания нации, о единственном средстве сохранить жизнь немецкой нации. Размышляя о том, как формировать будущие поколения, Фихте дает наставление тем, кто задумывается над судьбой нации и предполагает личный вклад в национальное строительство. Начиная с себя – с воспитания себя самого. Национальное самосознание начинается с ясного познания, которое личность превращает в повседневную задачу, воспитывая при этом нацию в себе самой.
Фихте писал о том, что не потерян для дела спасения нации только тот, кто способен отвлечься от переживания своей боли как несправедливости и обратиться к разумному поиску выхода из ситуации. Боль должна стать сигналом к творческой работе ума, а не к разговорам об этой боли. Мы должны от переживания боли перейти к анализу ее причин и исчислению пути к победе над злом. Наша путеводная нить – в обретении нового знания. Оно ведет к Истине, которая была доселе скрыта от нас и привела к столь плачевному состоянию русской нации, которое мы уже столько лет наблюдаем, и все никак не можем перейти от созерцания к пониманию, а от понимания – к действию. Речь идет не об охлаждении нравственного чувства, а о наполнении его ясным пониманием своей миссии, а также о сознании отступничества от нее, которое и есть источник и нашей боли душевной и запустения на просторах Отечества.
Страх – вот что мы пытаемся выдать за свою тревогу об Отечестве. Это страх личных страданий, в котором очень мало надежды. Вся надежда лишь на то, что кто-то услышит наши проклятия мучителям и без нашего участия избавит нас от напастей, которым мы сами являемся причиной. Мы так часто говорим о проблемах больших масштабов, что забываем подумать о нравственной оценке своих собственных поступков. Мы не приучены к этому системой образования и не получили достаточных нравственных уроков в личном опыте. Поэтому ищем вину не в себе. Порицаем в других то, что прощаем себе. А от этого перестаем понимать свои собственные задачи в общем деле национального возрождения, становимся нравственно непригодными к этому делу.
Поэтому национальное воспитание во главу угла должно поставить воспитание единства нравственных оценок, соединение оценок своих поступков с их воздействием на судьбу нации. В процессе воспитания «внутренний духовный глаз человека можно образовать и приучить так, что один лишь вид путаного и беспорядочного, недостойного и бесчестного существования его самого или родственного ему племени причиняет ему внутреннее страдание, независимо от того, чем это грозит или что обещает его чувственному благополучию, и что эта боль не оставит в покое обладателя подобного глаза - опять-таки совершенно независимо от чувственного страха или надежды, - пока он не уничтожит, насколько это в его силах, неприятное для него состояние и утвердит вместо него такое, которое одно только может ему понравиться».
Знанием должно наполниться нравственное неприятие состояния русской нации, которое должно перейти из формы переживания личного неустройства в характер народа.
Человек ориентирован на естественные потребности, но знание о мире и его закономерностях может приводить к противоестественному пониманию этих потребностей. Зная, что может быть, человек начинает страшиться вероятного будущего и пытается удовлетворить потребность в безопасном существовании в течение неограниченного времени и в тот период, когда признаки опасности еще не проявили себя. Если для государства и нации расчет перспектив своего существования оправдан и даже необходим (это называется «национальной безопасностью», «разумным национальным эгоизмом», «стратегией»), то для отдельного человека он может вести к развитию эгоизма и различных форм чревоугодия, сребролюбия, скаредности и т.д. Нация – исторический субъект, для нее «исторический эгоизм» может быть оправдан либо в случае вступления в период слабости и упадка, либо в связи с эгоизмами других наций. Если подобное оправдание примет для себя личность, то нация может погибнуть. Человечество в целом не важнее нации, а личность превосходством над нацией может хвастать только в состоянии тяжкого помрачения рассудка.
Образование, направленное только на получение знаний, опасно для общества. Более осведомленные о законах природы и жизни общества оказываются и более опасными для окружающих, если их знание сопряжено с эгоистическими устремлениями. Предпринимательство в современных условиях часто связано с обманом неосведомленных людей, которые пытаются обогатиться, отдавая свои деньги в рост, или приобретая нечто, не имея представлений о качестве приобретаемого товара или услуги. «Избранные» оправдывают свои мошеннические действия «умом», доставляющим им доход, а «неумным» - ущерб.
«Прежний способ преподавания был обращен, как правило, только на усвоение постоянных свойств вещей такими, как они существуют действительно, хотя бы мы и не могли указать причину этого, и какими мы должны признавать и примечать их, - а значит, на простое усвоение способностью памяти, которая в таком случае стоит всего лишь на службе неизменных вещей. А таким путем вовсе не могло возникнуть даже и смутное понятие о духе, как о самостоятельном и изначальном первопринципе самих вещей», - писал Фихте.
Тем самым образованный, но бездуховный ум разрушает породившее его общество, убивает саму основу своего существования. Эгоизм в этом случае становится побуждающим мотивом познания и развивается с целью достигнуть поставленных целей – сообщить питомцу знания, а затем продемонстрировать, что знание усвоено. Тем самым знание становится статичным и избирательным. Оно усваивается только в силу развития эгоизма. Эгоизм же является скрытым критерием оценки усвоения знания. Знание перестает быть отправной точкой познания. Национально ориентированное воспитание должно быть «направлено только на возбуждение правильно развивающейся духовной деятельности».
Эгоизм не есть желание человека жить отдельно от общества. Это желание жить за счет общества, паразитировать на общественных связях, ослабляя и уничтожая их. Обычай требует соблюдать определенные нормы общежития. Когда-то они защищались силой, а отступники демонстративно умерщвлялись или изгонялись, не имея шансов выжить вне племени. Традиция заменяет насилие, сохраняясь в измененном виде в законе и правоохранительной системе. Но эта система имеет множество брешей, сквозь которые эгоизм проникает и пребывает в обществе как болезнетворный вирус. Пока общество здорово, его иммунная система мешает распространению болезни, но в кризисном обществе эгоизм приобретает смертельно опасные свойства. Хуже всего, когда распространителями эгоизма становятся те, кому вручена власть: для того, чтобы сохранять общество, государство, нацию.
Либерализм – другое название той же болезни. Он него общество умирает, и могучие государства сходят с исторической арены, уступая все свои богатства более сплоченным народам, способным подавлять эгоизм и радоваться насилию над паразитическими проявлениями человеческой натуры. Порча, как мы видим по опыту современных поколений, распространяется от властных «верхов», полагающих, что их положение позволяет жить не так, как они диктуют подданным и подвластным. Их эгоизм оказывается огражденным от регулирующего насилия, стоящего на страже традиции, институтами этого самого насилия. Если внутри властного слоя нет некоего стержня, волевого начала, требующего быть хозяином своей страны и своего народа, то на его место приходит соображение частной выгоды, разделяющей властный слой. А за ним приходит и разделение страны, народа, общий упадок всех общественных институтов. Что позволено правителям, рано или поздно становится позволено всем. Разлагающий вирус либерализма невозможно удержать за стенами дворцов и правительственных резиденций.
Зараза либерализма в эпоху глобализации может быть занесена откуда угодно. В этом состоит особая опасность всякой либерализации, поскольку найти центр распространения эпидемии невозможно. Эгоизм диктуется заимствованными культурными нормами, которые соблазняют нестойкие натуры блеском расслабленной вседозволенности, разнузданностью в грехе. Если власть не знает своей миссии и не предпринимает столь же радикальных и повсеместных усилий по излечению общества от эгоизма, сколь тотально распространена болезнь, его разлагающая, то гибель общества происходит стремительно.
Пока традиция живет либо в народе, либо во власти, еще есть шансы на спасение. Если «низы» и «верхи» поражены одними и теми же пороками, история этой части человечества может считаться исчерпанной. В этом случае «общежитие погибнет при первом же серьезном покушении на него, и как само оно вероломно отделилось от того тела, членом которого было, так теперь его члены, не сдерживаемые никаким страхом перед этим правительством и побуждаемые сильнейшим страхом перед чужими, с таким же вероломством отделятся от него и разойдутся в разные стороны».
Если порочный народ не видит во власти никакого нравственного начала, то это вовсе не может привести к какому-то сговору и сосуществованию в грехе. Изобличенная в пороке власть не может запретить подданным делать то, что позволяет себе. Катастрофическое проявление эгоизма, означающие распад межчеловеческих связей вообще, проявится в частности и самым скорым образом - в том, что «низы» оттолкнутся от «верхов», все еще мечтающих репрессиями удержать общество в единении. Но поскольку в этом единении уже нет никакого смысла, никакой причины, кроме эгоизма властителей, противостояние между народом и властью неизбежно. И тогда эгоизм «верхов» и эгоизм «низов» начнут порознь искать себе поддержки за границами государства, призывая интервенцию и стремясь изменой добиться перевеса в этом противостоянии. И тогда все формы нигилизма и предательства разорвут общество в клочки, не оставляя от государства камня на камне: «…стоящих отныне порознь, охватит еще более сильный страх, и они щедрою рукой и с принужденно-веселой миной на лице отдадут врагу то, что скупо и крайне неохотно давали они защитнику отечества».
Казалось бы, придвинувшаяся всеобъемлющая катастрофа не обещает никаких перспектив для нации. Но даже в условиях оккупации и разложения общества до последнего социального атома еще остается шанс покаяния и открытия новой исторической страницы, на которой нация сможет начертать величественные строки своей истории.Для этого придется совершить духовный подвиг – отбросить все прежние, предкризисные основы общежития, позволившие распространиться эгоизму, и найти некое новое основание для объединения.
Самые бесшабашные оптимисты в такой ситуации предпочитают обращать внимание на историю и легкомысленно приводить примеры, в которых нация преодолевала самые тяжелые испытания. Что было раньше, то будет и потом, - так думают они, прощая себе бездеятельность и отсутствие усилий мысли и духовных исканий. Иные уповают на природу человека, которая как-нибудь сама возьмет свое. Но все, что есть в этой природе отдельного от общества – эгоистично, а эгоизм развивает смуту рассудка.
На какое-то время силой коллективного эгоизма группы тиранов или единолично властвующего тирана общество можно сохранить. Но это лишь продлит агонию. В истории останется лишь след от последней попытки нации подняться, за которой произойдет окончательный крах, и финальная фаза истории народа будет и самой постыдной. С этим позором народ в своем последнем поколении и отправится на Суд Божий, а перед судом истории оставит для других народов самый яркий урок упадка.
В человеческой природе есть нечто, совершенно отличное от эгоизма и влечения к материальной выгоде – любопытство, которое с взрослением переходит в жажду познания. Человек не может мыслить исключительно эгоистическими соображениям. И в тот момент, когда он отвлекается от корыстных помыслов, у него возникает шанс прояснить свое сознание. И если в обществе еще остались те, для кого познание есть страсть, превышающая все позывы эгоизма, то эта страсть может быть передана обществу и стать причиной его спасения. Это станет и возрождением в обществе ясности, которое приходит через «ясное познание». Познание преобразует проистекающий от смутных устремлений частный эгоизм в общее дело национального возрождения.
Призыв к избавлению от мертвенного влияния заграницы на все научные воззрения приводит Фихте к необходимости понять, что является избавлением от этого влияния, что такое свобода от него, что есть изначальная основа жизни нации, долженствующая стать и основанием национального образования.
Свобода означает творение ничем не обусловленной воли (кроме самой основы жизни), принимающей решения «абсолютно из самого себя». В волевом решении обнаруживается сущность явления. Сущность становится явлением в волевом решении. Решения, в которых не проявлена сущность, не могут считаться свободными. Национальная свобода опирается на волевую личность, для которой ясна разница между свободой и иллюзией свободы.
Как же научить человека свободному творчеству и мышлению, которое, будучи распространенным в жизни, выстроит нацию? Как снять с принимаемых решений обусловленность множеством гибельных для нации и личности причин? Решение этого вопроса состоит в том, чтобы уступить свободу одним причинам и прервать причинную связь со всеми мешающими свободе явлениями. Что же не стесняет свободы, но при этом предопределяет содержание свободного творчества? Только Божья Воля и совпадение с ней выбора человека, его воли может сделать его свободным – соединить с первопричиной всего, сравняться с божественной свободой творить мир.
Мертвоверие Фихте называет иностранщиной. Правота его позиции состоит в том, что в определенные периоды истории нация оказывается перед необходимостью познания Божьей Воли в самой себе, ничего не заимствуя у других народов, чьи языки по-своему сообщают результаты богопознания и открывают рецепты, излечивающие от ошибок на пути богопознания. Чужой язык, опыт чужих откровений и ошибок, выраженный этим языком, мертв для нации, способной проделывать тот же путь к пониманию Божественной Воли, но сообразно собственному опыту, собственной истории, собственному национальному духу. Народ, единожды заявивший о своей исторической миссии, не может в дальнейшем жить иначе: в периоды своего могущества он может широко открывать двери иностранной образованности, иностранной мысли, но всё переосмыслит по-своему; в периоды тяжких испытаний, в периоды упадка сил, когда нужно собрать национальную волю для нового исторического творчества, все иностранное должно быть отставлено в сторону. Те причины, которые по силе своего воздействия на будущее нации могут в какой-то период сравняться с причинами, исходящими от самой нации, могут покорить ее, лишить исторической миссии и прямого богопознания – национальной свободы, однажды достигнутой великими деяниями предков.
Смущенное каким-то историческим катаклизмом национальное самосознание может быть прояснено лишь обращением к национальным истокам, когда сознание нации было ясным. Опыт ясности возможен лишь национальным сосредоточением, прямо диктующим содержание национального образования. Отступление от национального в смутный исторический период ведет к ясности другого толка, обычно почерпнутой от инородцев и иноверцев. Это ясность для чужих может оказаться тождественной смутности воззрений для своих.
Из понимания свободы следует разделение между народом и нацией. В народе могут бродить разнородные идеи, распространяться зависимость от заграницы и мертвенные результаты такой зависимости. Среди этого народа живет нация – совокупность людей, несущих в себе свободу воли, а с ней – связь с божественным. Этим людям доступно историческое творчество и только они обладают силой вывести народ из состояния смуты и воссоздать из него полноценную нацию и ею творимое национальное государство. «…кто верит в духовное и свободу этого духовного, кто желает вечного образования этого духовного деянием свободы, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говорили - нашего рода, близки нам и соединятся с нами. Все, кто верит в неподвижность, упадок и круговорот, или же ставит у кормила мироправления мертвую природу, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говорили - не немцы и чужды нам, и нужно желать, чтобы они, сколь возможно скорее, совершенно от нас отделились».
Родившиеся на немецкой почве, но зависимые от заграничных суждений - не есть немцы. Уроженцы русской почвы, зависимые от заграничных суждений, - не русские. И те, и другие вне веры лишены и подлинного бытия, а с ним и свободы воли. Фихте пишет, что он хотел бы, чтобы народа, понимаемого как низкая и подлая чернь, вовсе не существовало. Но он существует, и может исчезнуть только путем обращения в нацию через национальное образование.
Если нация утрачивает способность к свободной воле, она может лишиться и политической свободы. Вслед за чем чужая воля будет принуждать и к чужому пониманию свободы, которая ничем не будет отличаться от раболепия.
Без целостного образа будущего, без образа нации, воспитание оказывается пустым морализаторством. Оно принуждает к внешним формам, но не мотивирует на внутреннюю работу мысли, не создает из воспитуемого воспитателя. Не воспитание, а стремление к удовлетворению личных материальных потребностей становится источником повседневных решений индивида. И даже сословная солидарность (и вместе с ней – оторванность от народа) является лишь совокупностью эгоизмов со схожими стратегиями достижения частных интересов. Эгоизмы не могут сформировать нацию. Ибо совокупность индивидов – не нация, их совместный эгоизм – не национальный интерес.
Воспитание происходит не через знание, а через познание. Если считать, что задача национального строительства – не процесс, подобный постройке дома, а подобный постройке города, который имеет свой архитектурный стиль и исторический центр, но никогда не прекращает обновляться, то речь следует вести о непрерывном процессе, которому в системе образования лишь придают правильную ориентацию.
Призывы, которые содержатся в учебниках или в политических программах, мало чего стоят, если не связаны с практикой и не имеют подтверждения в повседневной жизни. Поэтому задача воспитателя или политического лидера состоит в том, чтобы а) ясно понимать жизненную ситуацию, б) иметь представление о национальном идеале, в) знать национальную психологию собственного народа, заложенные в ней священные символы и сюжеты.
Воспитать – значит, навязать убеждение, а не предложить выбор. Предложение выбора между добрым и злым – величайшая глупость, допускаемая как в либеральных политических системах, так и в либеральной системе образования. Это пороки прежних эпох, которым позволяют свободно распространяться и сводить в могилу нации и государства. Порок современной эпохи – выбор настолько свободный, что в нем уже нет представлений о добре и зле. Это выбор, больше напоминающий каприз, который назавтра может смениться другим капризом и другим произвольно подхваченным убеждением.
Образование существует только в том случае, если оно диктует свою волю и подавляет незрелую и невоспитанную волю воспитуемого, которую следует скорее определять как своеволие. И в полноте уверенности в правильности диктуемых образцов поведения создает у воспитуемого такие мыслительные конструкции, которые позднее, когда диктат образования уже снят, ведут его по жизни в прежнем направлении как самостоятельную и творческую личность.
Если только через воспитание мы видим надежное спасение нации и осуществление ее будущего, то возрождение нации не будет связано с игрой понятиями, в которых нет уже никакого искреннего переживания. Учитель, не переживающий понятиями, а лишь оперирующий ими, ничему не способен научить. Он может дать лишь мертвое знание, повторение понятий без связи с жизнью, воспитать черствого эгоиста, но не гражданина. Понятия «хотя и могут прояснить дело, но не способны сообщить нам что-нибудь о действительном существовании или ценности, - но каждый человек может проверить истину этих понятий только своим собственным непосредственным внутренним опытом», «воспитание должно быть надежным и обдуманным искусством образовать в человеке твердую и безошибочную добрую волю…».
Философский базис образования сам по себе мало чего стоит, если в национальной философии ослабло творческое начало. Оно возможно только в том случае, если нация творит свою историю и культуру. Чем меньше в нации творчества, тем формальнее философское образование и тем меньше аргументов в пользу такого образования. Оно становится лишь повторением наиболее удобных (формализованных) учений – прежде всего, обескровленных упрощенным переводом зарубежных учений.
Когда нации не во что верить, когда для нее священные символы и откровения предков – лишь повод для проявлений формальной политической лояльности или создания сектантских объединений (использующих кликушеские формы апологетики или отрицания), исчезает интерес к мудрости древних. Имена древних мыслителей больше ничего не значат, а если кого-то и интересуют, то лишь с целью демонстрации учености и соответствия формальным статусам в науке. Но если древняя мудрость становится частью образования, и находятся творческие натуры, исследующие ее, наследие предков захватывает нацию. Общая для всех (или многих) народов древность становится достоянием только тех наций, которые сами признают и познают древность как свою собственную, как родовое наследство.
Боги древности уже не могут тревожить наших чувств, а тем более, открывать нам сверхчувственное. Современные религии моложе философии, но включают в себя философское знание как предчувствие религиозных истин. Более поздняя философия тщится встать над религией или даже полностью заменить ее. В значительной мере это связано с заказом отделившихся от нации властителей и задачами интернациональных сил, которым религия мешает как конкурент, подлежащий устранению ради целей властвования и обогащения. Именно поэтому первоосновы религии, бывшие столь очевидными и впечатляющими для древних народов, сегодня скрыты формальным ритуалом. Реформация – единственное масштабное явление европейской истории, когда народам внезапно и на короткое время эти первоосновы вновь открылись. Откровение приходило многим праведникам и даже народам, многим было ведомо прозрение и частное или частичное возвращение к апостольскому христианству, но для Фихте важны были именно прозрения Реформации. Для нас они остаются скорее историческим материалом, потому что русским до недавнего времени не была ведома масштабная бюрократизация Церкви, развившаяся в католичестве.
Сегодня христианство играет для нации ту же ценность, что и национальные гении еще с дохристианских эпох. Неспособность к христианству – страшный порок нации, которая либо мечется в постоянной неуспокоенности и неудовлетворенности своим знанием сверхчувственного, либо сокращается до размеров группы, из которой христианство все-таки сформирует общину.
В непрерывном ходе истории от древности к современности Фихте увидел особую религиозно-философскую миссию немцев, узнавших своих гениев – Лютера и Канта. С ними Фихте связывает два прозрения, открывших путь к христианизации сознания, а значит – к становлению национального самосознания: «Подлинная религия в форме христианства была зачатком нового мира, и совокупной задачей его было вплести дух этой религии в наличную образованность древности и тем самым одухотворить и освятить эту древность. Первый шаг на этом пути состоял в том, чтобы отделить лишающий свободы внешний авторитет формы этой религии от самой религии, и ввести также и в религиозную область свободное мышление древности. К этому шагу побудила заграница, а сделал его немец. Второй шаг, который есть, собственно, продолжение и завершение первого, был тот, чтобы найти эту религию, а с нею и всяческую мудрость, в нас самих, - этот шаг также подготовила заграница, а осуществил его немец. Следующий шаг, который стоит сегодня на повестке дня в вечном времени духа - это совершенное человеческое воспитание нации».
Тот же путь открыт любому национальному становлению. С одной лишь поправкой, которая лишает протестантизм всяких преимуществ. Авторитет формы, отделенный от содержания религии, отделяет от этого содержания и живые образы древности и образы самой религии, которые необходимы для воспитания христианина и еще до всякого воспитания могут быть обнаружены им в устремлениях собственной души. Форма теряет творящее начало, а содержание утрачивает ясные очертания. Диктат формы для образованного национального самосознания вредит ему, но для восходящего к вершинам мудрости самосознания диктат формы обязателен как обязательно подчинение мышления ученика воле учителя.
Фихте пишет о сковывающих философию привязанностях: к обслуживанию церковной бюрократии у схоластов; к буквальному чтению Евангелия у немецких протестантов; к выводам «естественного рассудка», лишенного нравственной опоры и образованности; к «загранице» (теперь мы сказали бы: «Запада»). Все эти привязанности были формой неверия, ставшего в последнем случае для философов неким «почетным отличием». Приходя в своих наиболее глубоких помыслах к тем же истинам, которые намечены уже в христианском вероисповедании, западные философы, тем не менее, могли этим кружным путем приводить к религии тех, кто слепо верил в мощь атеистической науки и отвращался от искаженных бюрократией форм христианства. Этот путь, тем не менее, могли пройти лишь немногие, и атеизм на Западе стал новой религиозной формой, образовавшей сумму «верований» современного западного государства, влекущего нации к закату.
Мысль Фихте захвачена актуальным для его времени и его народа противостоянием лицемерию и фарисейству католической церкви и стремлением продемонстрировать принципиально иной порядок протестантизма как «подлинной религии». Современность изменила положение дел. Если католичество хотя бы отчасти стремится сохранить религиозную жизнь, то протестантские конфессии в основном превратились в секты, отошедшие от жизни нации и государства, а в некоторых случаях даже противостоят им. Старые и новые грехи западноевропейского христианства обесценили его и оставили первенство за православием, но современное восточное христианство поражают те же грехи. В каком-то смысле православной Церкви требуется своя «реформация» - возвращение к подлинной религиозности и сообразной ей церковной организации.
Участие Церкви в системе образования – это возможность проверить состояние священства и одновременно оздоровить его. Но при этом важно понимание, что религиозное воспитание – это не воспитание нравственности, а открытие пути познания высшего закона жизни. Нравственное поведение при этом есть лишь следствие.
«Непосредственно, в повседневной жизни и в благоустроенном обществе, религии для образования жизни вовсе не требуется, но для этих целей совершенно достаточно подлинной нравственности. В этом отношении, следовательно, религия не является практической и не может и не обязана становиться практической, но остается только познанием. Она всего лишь делает человека совершенно ясным и понятным для себя самого, отвечает на высший вопрос, какой он только может задавать, разрешает для него последнее противоречие и тем вносит в его разум совершенное единство с самим собою и всеобъемлющую ясность. Она есть его полное избавление и освобождение от всех посторонних уз; а в этом качестве воспитание и должно дать ему религию, как нечто такое, что должно принадлежать ему безусловно и без всякой дальнейшей цели. Такую область, где религия должна действовать как мотив воли, она получает только или в крайне безнравственном и испорченном обществе, или там, где сфера действия человека находится не в пределах общественного порядка, за его пределами, и должна непрестанно вновь создавать и поддерживать сам этот порядок, как это бывает у правителя, который, во многих случаях, без религии совершенно не может добросовестно исполнять свою службу. Когда мы говорим о всеобщем и рассчитанном на целую нацию воспитании, то о последнем речь идти не может. Там, где в первом отношении, вполне ясно постигая разумом неисправимость эпохи, продолжают все же, тем не менее, неустанно трудиться над ее исправлением; там, где мужественно выносят труд и пот посева без какой-либо надежды на жатву; где благотворят даже неблагодарным и благословляют дарами и поступками проклинающих, предвидя со всею ясностью, что они вновь станут проклинать, - там побуждает нас к этому не одна лишь нравственность, ибо нравственность желает некоторой цели, но только религия - самоотверженная преданность неизвестному нам высшему закону, смиренная немота пред Богом, сердечная любовь к зародившейся в нас жизни Его, которую только и нужно спасать, и спасать ради нее самой; там, где ничего иного достойного спасения наши глаза не находят».
Наше общество крайне безнравственное и беспочвенное. И это создает дополнительные трудности для религиозного воспитания нации. Общество, ощущая разрушительные процессы, требует воспитания нравственности, которая находится в очевидном упадке. Поэтому и к Церкви обращаются за помощью в восстановлении нравственных начал, и в самой Церкви образуется «социальный заказ», который грозит превратить ее в одну из общественных служб. Высшая ясность в таком случае отступает в тень и грозит перерождением самой Церкви, а обществу - утратой источника нравственности.
Чтобы быть основой образования, а вместе с ним – основой общества, религиозное воспитание должно избавиться от зависимости от конъюнктуры, а Церковь – от соблазна превратить паству в потребителей, которым предоставляются услуги.
«Человечество создаст себя само в этом своем новом обличье, именно благодаря тому, что оно, силами нынешнего поколения, само станет воспитывать себя как будущее поколение и таким способом, каким оно только и может делать это: через посредство познания - того единственного, что обще всем и свободно всем сообщается и что поистине составляет воздух и свет духовного мира, соединяющий этот духовный мир в единство. До сих пор человечество становилось тем, чем становилось и чем оно могло стать. Этому случайному становлению пришел конец. Ибо там, где развитие человечества пошло всего дальше, там человечество обратилось в совершенное ничтожество. Если оно не должно оставаться в этом ничтожестве, ему надлежит отныне самому сделать себя всем, чем оно еще должно стать».
Воспитывая новое поколение должным образом, нация воспитывает себя, строит свое будущее. В этом смысле система образования является ключевым направлением национального строительства. Ключевыми направлениями образования являются философия, родной язык и литература, родная и мировая история.
В мире есть только две нации с особой способностью к философии – немцы («сумрачный германский гений») и русские («широкая русская душа»). Способность к философии является для тех и других национальной чертой. Следовательно, философия в системе национального образования должна быть непременно. И непременно быть ведущим предметом: «…философия постигает в научной форме вечный прообраз всякой духовной жизни. И вот в ней, и во всякой основание может быть нескольких абсолютов. Единственная самоцель, кроме которой не может быть никакой другой, - это духовная жизнь. И вот эта духовная жизнь обнаруживается и является отчасти как вечное проистечение из себя самой, как исток, т.е. как вечная деятельность. Эта деятельность вовеки получает себе прообраз от науки, умение оформлять себя согласно этому образу - от искусства, - и постольку может показаться, будто наука и искусство существуют как средства для деятельной жизни как цели».
Когда мысль является из жизни нации, она этой же жизнью подтверждает ее необходимость. Произвольно возникшая мысль требует определенных условий свободы для воссоединения с жизнью. Свобода мысли может быть стеснена чуждыми образами и понятиями; свобода национальной жизни может быть стеснена чужими обычаями и порядками, модой на инородное. Тем самым национальное образование может существовать только при определенных условиях: расчистке науки (прежде всего философии) от чужеродных элементов, переосмыслении иноязычной философии в собственном национальном философском творчестве и устранении из жизни общества всего, что стесняет национальное развитие, что заставляет усомниться в действительности национального философского творчества и национального образа мыслей.
Философия как наука должна быть общенациональным делом, в котором чужой образ мыслей перерабатывается в свой собственный и определяет в системе образования, что есть в чужих мыслях полезного (действительного) для национального бытия. Это значит, что все значимые явления философии должны найти свое отражение в содержании национального образования.
Русская история помнит массовый всплеск жажды знаний в период большевистской пропаганды «культурной революции» и всеобщей грамотности. При этом чужие идеи отравили сознание народа, надолго
