Русское зарубежье

Дорогие встречи

Через журнал «Выбор»[1] с конца восьмидесятых я познакомился со многими известными деятелями христианской общественности за рубежом. Сильное впечатление произвели встречи с отцом Иоанном Мейендорфом – сначала в моей московской квартире, затем в его доме под Нью-Йорком. Удивил его храм Русской Американской Церкви – с искусно стилизованной современной архитектурой, алтарем по пояс, с хором из чернокожих православных прихожан. Долго богословствовали в его гостеприимном доме. Тёплые встречи в Лондоне были и с митрополитом Сурожским владыкой Антонием, – мы долго разговаривали на скамеечке возле его храма. Его интересовали и литературные, и философские и политические вопросы. Навсегда запомнился его добрый – даже не взгляд, а внимательное вглядывание с наклонной головой в собеседника. Беседы с последними богословами из плеяды гениев русского зарубежья радовали близостью позиций – будто многие годы совместно обдумывали одни и те же вопросы. Эти встречи наделяли чувством приобщения к традиции. Обменялись мы гостевыми визитами и с Оливье Клеманом, который перешёл в православие из католичества. Его путь обращения начался с чтения по-французски романов Достоевского. Это ещё одно яркое свидетельство неисчерпаемой глубины православного мировоззрения. Он так и не изучил русский язык, поэтому личные встречи мало чего добавили к чтению переводов талантливых работ французского православного богослова. Из его «Бесед с патриархом Афинагором» я узнал, что вселенский патриарх называл русскую христианскую философию ХХ века неопатристикой, что утвердило и мои убеждения.

На конференции Народно-трудового союза (НТС) 7 октября 1989 года в Нью-Йорке я был содокладчиком из России вместе с Владимиром Солоухиным. Безмерно благодарен судьбе, что довелось общаться с этим выдающимся русским писателем. С самого начала у нас сложились взаимопонимание и тёплые отношения. В докладе «Кто спасёт Россию – государство или общество?» я высказал своё кредо:

Эта формула открывает наиболее конструктивный путь к решению наших сегодняшних проблем. Говоря современным языком: необходимо именно создание гражданского общества, создание явочным порядком общественных структур самоуправления, которые на каком-то этапе смогут переродить и воссоздать новую государственность… К этому самоощущению мы должны приучать прежде всего себя, приучать общественность и, наконец, власти. Что такое самоуправляющиеся структуры, создаваемые явочным порядком? Прежде всего, это независимая культура, независимая печать, независимые средства массовой информации. Независимые от государства. Затем, это независимые общественные организации – как светские (политические и культурные организации, комитеты самоуправления на местах), так и религиозные (братства, общины, свободные от диктата власти приходы)… затем воссоздание звеньев независимой экономики. Основная задача здесь – добиваться возврата частной собственности, основы всякой независимой экономики… Если мы явочным порядком будем жить по принципу: мы свободные люди в свободной стране, – мы сможем расширять границы своей свободы…

Эти слова не были абстрактной декларацией, мы во многом жили так. В своём кооперативе «Перспектива» мы работали уже вполне независимо от коммунистического режима. С Глебом Анищенко мы добились открытия храма Михаила Архангела в Тропарёво. Независимый журнал «Выбор», который оказывал большое влияние на формирование позиции православной общественности, стал центром образования разнообразных инициатив православной общественности: фонда православной иконописи, христианского театра «Ковчег», скаутского лагеря в России и поездки наших детей в лагерь русских скаутов в США. Мы проводили конференции, приглашали и принимали гостей из эмиграции и христиан Запада, сами выезжали для участия в международных конференциях. Всё это сейчас выглядит тривиальным, а тогда это были первые шаги в новой сфере свободы.

В 1989 году я вступил закрытым членом в Народно-трудовой Союз, в который меня принял самоотверженный и отважный Борис Миллер – руководитель НТС во Франции. Хотя я разделял политические позиции российских солидаристов, но совершил этот шаг больше из чувства благодарности за большую просветительскую деятельность, которая когда-то духовно спасла меня, как и многих. Надо сказать, что тогда НТС объединял наиболее здоровый контингент русской эмиграции. Подружился и с сыном Бориса – Юрой Миллером, который руководил НТС в Англии. Он приглашал в Лондон, устраивал встречи с парламентариями, с министрами, с известными русскими эмигрантами, организовывал публикации. Рассказывал об Англии, на моё недоумение: очень неудобно бросать огромные монеты мелкого достоинства (в то время как монеты крупного достоинства – мелки по размеру) в автомат на парковке, ответил: англичане делают не то, что удобно, а то, что привычно; пусть весь мир перестраивается на левостороннее движение. Объяснил, что английские женщины похожи либо на птиц, либо на лошадиные морды, за исключением редких, но невероятных красавиц. Юра предложил рожать дочь Лизу в Англии, чтобы она по английским законам стала подданной и английской Короны. Но у меня в Верховном Совете кто-то вытащил приглашение жены в Англию, и будущая патриотка Лиза изначально не получила двойного гражданства. Был рад знакомству с легендарными для меня Романом Редлихом, Рутычем, Пушкаревым, Романовым. Много выступал на собраниях НТС в различных городах, – это было общение с единомышленниками, которых почти не встречал в своей стране.

Яркие впечатления оставили встречи с Таней Горичевой, высланной из СССР за участие в феминистическом движении, но давно уже пришедшей к православию. Её тонкие философские эссе, обширная издательская деятельность, самоотверженное христианское миссионерство в Европе и помощь православным общинам в России известны многим. Но наиболее своими талантами она одаряет в дружеском общении. Талантливые, яркие, но и сложные характеры и драматические взаимоотношения отношения в кругах русской эмиграции открывались при знакомстве с Кириллом Ельчаниновым[2], Никитой Струве[3], Михаилом Назаровым, Глебом Раром[4], Владимиром Буковским, Ириной Иловайской[5]. С Владимиром Максимовым у камина в его доме мы обсуждали вопросы литературные и политические. С ним же и Александром Зиновьевым спорили в Страстбурге об Александре Солженицыне, – их тотальное отрицание феномена Солженицына было, конечно, предвзято, но некоторые человеческие характеристики писателя впоследствии для меня подтвердились (при издании мною в 1989 году «Архипелага ГУЛАГ» в России). В общем, всё оказалось очень по-русски: каждый сам себе партия, лучше других знает рецепты помощи или спасения России, поэтому все в оппозиции всем. Деятели русской эмиграции многое сделали для просвещения подсоветского человека в СССР, но с падением коммунистического режима мало кто из них смог включиться в бешеный ритм российских событий. Большинство навсегда прилепилось к какой-нибудь догме и сразу же выпадало из реальности, как только догма переставала соответствовать жизни.

В Нью-Йорке познакомился с Павлом Хлебниковым и его братьями. Замечательная семья достойных во всех отношениях и всячески талантливых людей. Павел взял у меня интервью в журнал «Форбс» (первое с советским гражданином) об издании «Архипелага ГУЛАГ». Дружили много лет. На последних встречах в Москве говорили о взрыве Торгового центра в Нью-Йорке и о Березовском. Павел не хотел признавать, что теракт очень сомнителен во всех отношениях, что не могли сильнейшие в мире спецслужбы пропустить очень сложную, многолюдную и длительную подготовку, что вообще без помощи влиятельных структур в США таковое невозможно, что многое со взрывами самолёта в воздухе и Пентагона непонятно… В этой теме русский патриот Павел Хлебников проявил себя совершеннейшим американским патриотом, с американской же зашоренностью. Говоря о Березовском, Павел удивлялся, что власть терпит его могущество; говорил, что никакие американские гангстеры (самые известные действовали в «лучшем» случае в масштабах города – Чикаго) не меряются по масштабам с Березовским, который во многом определял политику всего государства. Я, в свою очередь, удивлялся, почему он без охраны и даже без предосторожностей – Березовский его достанет. Павел отмахивался. Меня вызывали на допрос и на суд по поводу убийства Павла Хлебникова, поскольку в его записной книжке были все мои координаты. В беседе со следователем прокуратуры я удивлялся нашему суду присяжных, который ничего не стоит подкупить отечественным богатеям; спрашивал: организуется ли охрана и изоляция присяжных, – ничего из этого. Следователь соглашался: в Европе уже отказываются от института присяжных, а у нас, как всегда, заимствуют задворки. Но он был уверен, что собранных фактов с лихвой хватит для осуждения убийц. Суд присяжных их оправдал, главный обвиняемый тут же сбежал, а общественности стали известны некоторые факты подкупа присяжных… С этим мы и живём до сих пор.

Меня и моих близких очень радовали светлые письма русских православных монахов с Афона – читателей журнала «Выбор». В 1989 году раздался телефонный звонок, и я услышал высокий голос иеромонаха Илии, приехавшего с Афона восстанавливать Оптину Пустынь. Мы встретились в патриаршем подворье в Переделкино и проговорили несколько часов. Для меня это было самой высокой оценкой нашего «Выбора». Вскоре отец Илий стал духовником Оптиной пустыни. Немощный мудрый старец являет собой живое свидетельство Христовой любви: к многочисленным паломникам со всей России он обращён с кроткой до самоуничижения заботой, к каждому подходящему он успевает обратить свой проницающий душу взгляд и сказать заветное, помочь целительной молитвой. В бурной и жёстокой политической борьбе в самые сложные времена доходило до меня его светлое напутствие – либо телефонным звонком, либо запиской. Я уверен, что несколько раз он спасал меня: либо кротким предостережением в какой-либо коварной ситуации, либо молитвенным заступничеством в ситуации роковой. Будучи для меня высочайшим духовным авторитетом, отец Илий никогда не предъявлял жёстких требований. Но на встречах с ним я сам лучше понимаю и свои грехи, и свои возможности. Всякий раз удивляет осведомленность схимника в вопросах общественной и политической жизни страны, – его суждения здесь неизмеримо глубже профессионалов. Более всего меня поддерживает его интерес к моему творчеству, он неизменно напутствует: ты публиковай, публиковай. Как-то в середине девяностых после этой фразы я попечалился: «Демократы не публикуют как «коммуно-фашиста» и «краснокоричневого», а левые – как антикоммуниста, вот и газета «День» перестала публиковать». Он: «Что за газета». Я: «Бывшая «Завтра». «А-а, – говорит он, – так там же коммунисты окопались»…

В Зарубежной Церкви

В девяностом году меня (как издателя журнала русской христианской культуры «Выбор», лидера Российского христианского демократического движения) пригласили в Нью-Йорк выступить на заседании Синода Русской Зарубежной Церкви. Я рассказывал о начавшемся духовном возрождении в России. Но главным был вопрос о приходах Зарубежной Церкви в России. Говорил, что открытие параллельных приходов объективно никак не мотивировано: ни церковно-канонически, ни историей Церкви в России и за рубежом, ни современной ситуацией. Владыки вежливо выслушали, но возразили единогласно и как прописную истину: Церковь в России ещё и не Церковь, а филиал КГБ, а власть – полностью коммунистическая. Поэтому открывать приходы необходимо для возрождения православия в России.

Летом девяностого года встречался в Нью-Йорке с митрополитом Виталием – главой Русской Зарубежной Церкви. Присутствующий священник Глеб Якунин яростно убеждал владыку Виталия активно открывать приходы Зарубежной Церкви в СССР: Московская Патриархия – давно уже не Церковь, ибо всё её руководство – агенты КГБ. Я с этим не мог согласиться категорически и убеждал, что открывать параллельные приходы в России нельзя, прежде всего потому, что по опыту истории известно: разделить и расколоть что-либо легко, а воссоединить впоследствии очень трудно. Православные приходы разных юрисдикций создают нездоровую атмосферу соперничества, дрязг, провинившиеся священнослужители получают возможность избежать санкций священноначалия и уйти в соседнюю юрисдикцию. Кроме того, раскол создаёт благоприятные возможности для режима государственного атеизма разлагать церковную организацию и усугублять раскол, инфильтрируя агентов к зарубежникам.

Высказался я и о послании митрополита Виталия, по которому при переходе приходов Московской Патриархии в юрисдикцию Зарубежной Церкви все прихожане должны коленопреклоненно каяться перед иерархом Зарубежной Церкви. Было бы понятно, если бы представитель Зарубежной Церкви призывал покаяться обе стороны: православные за рубежом во многом сохранили чистоту предания, но только благодаря тому, что покинули поле российской брани с богоборчеством; мы в России многое утеряли, но сохранили остатки веры в пасти «красного дракона». Но владыко Виталий ухватился за «свидетельства» о. Глеба Якунина и ответил очень резко: это мы здесь в пасти дракона, ибо боремся с различными ересями, в том числе с булгаковщиной, шмемановщиной; но только мы знаем, как правильно славить Бога. Радикально, как о непростительных смертных грехах, а не вынужденных исторически изживаемых компромиссах, было сказано и о сергианстве, и об экуменизме. Московская Патриархия была характеризована по Якунину – это не Церковь, а отдел КГБ. Стало ясно, что раскол непреодолим, пока у руководства Зарубежной Церкви остаются люди, пронизанные гордыней и, вместе с тем, вполне суетными мирскими пристрастиями: они ведь действительно ждали, что православный народ в России покается перед ними и пригласит въехать в кремлевские соборы.

Следующую попытку как-то повлиять на ретроградную позицию руководства Зарубежной Церкви я предпринял вскоре после августа 1991 года. На волне успехов РХДД по раскрепощению религиозной жизни в стране осенью 1991 года мы попытались проявить инициативу по объединению Русских Церквей. Нам как народным депутатам России удалось убедить Ельцина в исторической важности церковного объединения и его возможной исторической роли. Президент уполномочил председателя Комитета Верховного Совета РФ по свободе советсти и меня как председателя подкомитета ВС вступить в качестве посредников в переговоры – сначала с руководством Зарубежной Церкви.

Я позвонил митрополиту Виталию в Нью-Йорк и подробно рассказал об инициативе российского президента (которая была сформулирована нами же) о посредничестве в воссоединении Церквей, предложил, чтобы мы – руководители Комитета – приехали в Нью-Йорк для предварительного обмена мнениями. Моими аргументами были – и крах коммунистического режима в России, и принятие законов, предоставивших Церкви свободу, и необходимость объединения всех сил страны и зарубежья в тяжелейшей работе по возрождению России. Надо сказать, что первая реакция владыки Виталия была вполне благожелательная. Он живо заинтересовался постановкой проблемы, не исключал подобный подход, задавал много вопросов, попросил перезвонить через два дня. Но через несколько дней со мной говорил уже другой человек – и по тону, и по содержанию. Мне было сказано, что в России ничего не изменилось, у власти находятся перекрашенные коммунисты, в руководстве же Патриархии – агенты КГБ, поэтому в настоящее время Зарубежной Церкви не с кем вести переговоры в России. Конечно, была в его словах и доля горькой правды, но по большому счёту это был голос всё той же гордыни. Мои аргументы о том, что нам – небольшой группе православных и антикоммунистов в Российском парламенте – удалось многое сделать, что говорит об изменении ситуации в России, в которой уже сейчас есть возможности для христианского делания, – не возымели действия. Я понял, что проблемы воссоединения можно обсуждать только со следующим поколением иерархов Русской Зарубежной Церкви. Что и подтвердилось воссоединением Русских Церквей.

Вместе с тем, пытаясь актуализировать проблему воссоединение Церквей, в ноябре 1991 года мы с Глебом Анищенко обратились к иерархам Московской Патриархии и Русской Зарубежной Церкви.

ОБРАЩЕНИЕ

ПО ПОВОДУ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

МЕЖДУ ДВУМЯ ЧАСТЯМИ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

Нас побуждает сделать это обращение не гордыня и стремление поучать иерархов, не политические мотивы, а боль и тревога чад Русской Церкви за её судьбу. Мы чувствуем, что раны, нанесённые Церкви богоборческими силами, проходят и через наши сердца.

И, может быть, самой страшной из этих ран является разделение на разные юрисдикции. В прежние годы это воспринималось как насильственный акт, произведённый над Церковью безбожной властью. Сейчас, когда давление этой власти ослабло, а в некоторых областях вообще исчезло, проблема приобретает внутрицерковное значение.

Между тем, изменения, происшедшие в последнее время в Московской Патриархии открывают, как нам кажется, прямой путь к разрешению основных противоречий между двумя юрисдикциями. Осталось всего несколько шагов для снятия разногласий по поводу прославления новомучеников, выражения церковной позиции по отношению к «Декларация» 1927 года, в вопросе об обрядовой стороне крещения. Представляется возможным найти компромисс и по поводу участия Русской Церкви в экуменическом движении. Что же касается покаяния в прошлых грехах, о котором говори Зарубежная Церковь, то приемлемым для всех могло бы стать общецерковное покаяние объединившейся Русской Церкви.

Однако, не смотря на все эти, казалось бы, объективные предпосылки, никакого реального движения навстречу друг другу двух юрисдикций, увы, не наблюдается. Наоборот, разделение заходит всё дальше, вплоть до открытых столкновений.

Большинство представителей обеих сторон стараются, как правило, избегать слова «раскол». Но, думается, это происходит не от того, что они не видят зловещих признаков, а от страха перед тем, что раскол может стать реальностью. История Русского Православия должна бы выработать у нас антираскольный инстинкт: ведь в конце ХХ-го века ещё и приблизительно не изжиты последствия раскола века XVII-го, имевшего столь ужасающее влияние на судьбу Церкви и страны. И в самом деле страшно подумать, что мы находимся на пороге нового раскола. Но, как это ни прискорбно, действительность именно такова.

Увы, обе юрисдикции делают шаги по этому опасному пути. Зарубежная Церковь, например, открывает свои приходы в России – и в одной епархии оказывается два епископа. Московская Патриархия вновь прославляет святых, уже кананонизированных Зарубежной Церковью. Всё эти признаки того, что речь начинает идти не о двух частях одной Церкви, а о двух разных Церквах.

Нельзя думать, что если расчленить единый организм, то жизнь сохранится в какой-то его части. Так же нельзя представить, что одна из юрисдикций продемонстрирует своё преимущество перед другой, и все люди перейдут из «плохой» в «хорошую». Или же, что одна юрисдикция «вразумит» другую. Зная нынешнее состояние нашей паствы, можно с уверенностью сказать, что церковный народ в большинстве своём не сможет, да и не захочет разбираться в юрисдикционных тонкостях. Он сделает выбор, руководствуясь субъективными факторами. Всё будет зависеть от того, кому какой священник больше понравился или какой храм находится ближе к дому. Но, совершив выбор по этим внешним признакам, люди уже будут отстаивать своего батюшку и свой храм, противопоставляя их соседям из иной юрисдикции. Со временем на это неизбежно должны будут наслоиться некоторые обрядовые различия, и раскол окончательно оформится, перейдя в каноническую сферу. Причём, исторический опыт показывает, что раскол никогда не разбивает Церковь на две части: соколки летят во все стороны. Уже сейчас начинает появляться всё больше «богородичных центров», неканонических ответвлений Катакомбной Церкви, Православно-католических общин и т.д.

Упаси нас, Господи, от того, чтобы и в дальнейшем события продолжали развиваться подобным образом! Сейчас, как нам кажется, наступил решающий, а может быть, и последний момент для того, чтоб переориентировать ход их развития. К этому есть внешний формальный повод. Российское правительство готовится издать постановление о возвращении отнятого церковного имущества, в том числе храмов, их исконным владельцам. И тут встают серьёзнейшие проблемы.

Одним из вариантов является передача зданий в собственность каждой общины. Это может быть приемлемым для ряда религий, но явится губительным для Православной Церкви, так как неизбежно разорвёт её единое тело на отдельные куски. Кроме того, здесь есть и неразрешимые практические трудности. Ведь получив в собственность православный храм, община может перейти в другое вероисповедание, религию или заняться деятельностью, для которой религия является лишь внешним прикрытием. Как государственный орган может определить «степень православности»?

Несомненно, что единственным выодом тут является передача зданий централизованным религиозным объединениям (для тех религий, где таковые существуют). Но тут и встаёт вопрос о двух (если не трёх) юрисдикциях внутри Русской Православной Церкви. Христианская мораль и принципы правового государства в равной мере требуют, чтобы обе юрисдикции были признаны законными правопреемниками дореволюционной Русской Церкви. Ведь разделение и отторжение от материальных ценностей произошло под воздействием преступных, внешних по отношению к Церкви сил. Если два владели одним домом, а потом бандиты избили одного и прогнали другого, о надо ли спрашивать, как справедливо решить имущественный вопрос между их наследниками? Возвращение изъятой церковной собственности исконным владельцам мы должны воспринимать как акт покаяния со стороны государства. Таким же покаянным актом должно стать и возвращение имущественных прав тем, кто был насильно изгнан из страны.

Гораздо более сложным является вопрос о том, как этот принцип воплотить в реальную жизнь. Поделить всё на две равные части? Или отдать тому, кто первым успел попросить? Наивным и неправильным будет любое решение любого государственного органа, так как он будет вынужден вторгаться в область внутрицерковных отношений. Трудно даже вообразить, из каких принципов должен будет исходить судья или чиновник, решающий вопрос о передаче имущества одной из общин двух разных юрисдикций.

Церковь не имеет права отдавать жизненно важный для себя вопрос на решение ещё недавно враждебного, а сейчас нейтрального по отношению к религии государства. Единственный выход состоит в том, чтобы Церковь сама попыталась разобраться во внутренних проблемах и лишь осведомила о своём решении соответствующие государственные органы.

Первым шагом на этом пути могло бы стать создание согласительной комиссии по вопросу о церковном имуществе, состоящей из клириков и мирян, полномочно представляющих обе юрисдикции. Это приблизило бы нас не только к решению проблемы собственности. Комиссия могла бы стать зачатком предсоборного совещания. Могла бы начаться работа по подготовке Собора, который восстановил бы целостность Русской Церкви.

В ситуации страшного кризиса, длящегося уже много десятилетий, мы должны призвать на помощь христианскую терпимость, любовь, мудрость, сделать шаги навстречу друг другу и соединиться во имя Христа.

В.В. Аксючиц – сопредседатель Думы РХДД. Народный депутат РСФСР

Г.А. Анищенко – сопредседатель Думы РХДД, гл. редактор газеты «Путь»

Диаспора и метрополия

Множество встреч в конце восьмидесятых – начале девяностых годов в русской эмиграции в Европе и в США дало материал для общих наблюдений и концептуальных выводов. Прежде всего, бросилась с глаза чрезмерная разобщённость в русской диаспоре и большой её отрыв от метрополии. Русская диаспора была раздроблена и по поколениям (первая, вторая, третья волна), и по мировоззрению. Преуспевали те, кто ассимилировался в западном образе жизни, отчего терял связи с русской традицией и эмиграцией. Кто пытался жить в традиции, как правило, не был социально и материально успешным, поэтому не мог особенно влиять на общественные процессы в эмиграции. Разителен был контраст с монолитным и динамичными эмигрантскими общинами других народов СССР. Жизнь всех диаспор выстраивалась вокруг храмов, доминантой было сохранение национальных культурных (прежде всего, языковых) традиций. Но во всех диаспорах религиозная жизнь казалась более напряженной и централизованной, а образ жизни более сплочённым, чем в русской. Среди русских бросалось в глаза чрезмерное обилие склок; малочисленные представители множества политических кругов вели яростную нелицеприятную полемику и были нерукопожатны друг для друга. Конечно, богатой и многогранной русской душе сложно было вместиться в сжатое эмигрантское пространство. В самой России естественное обилие позиций и мнений органично распределялось по обширным культурным и географическим пространствам. Но было понятно, что отсутствие единства и чрезмерный радикализм русской эмиграции объясняется не только русским характером (где двое русских, там три партии).

В других диаспорах более, чем в русской, выражена миссия служения своей национальной метрополии, – в разнообразных формах. Во всех западных странах представители всех народов СССР, кроме русских, были многочисленными и успешными лоббистами политических, экономических и культурных интересов своих национальных метрополий. Я видел множество украинцев, кавказцев, евреев, прибалтов в госдепартаменте США, в европейских структурах в Брюсселе, в западных СМИ, русских же можно было встретить крайне редко. В 1990 году в Брюсселе в штабквартире Интернационала христианской демократии я вздрызг разругался с молодыми литовцами, которые кричали о русских оккупантах. Мои резоны, что все народы России, и русские больше других были оккупированы интернациональным коммунистическим режимом (интернациональным люмпеном), и что у всех общая трагедия и общая вина – только озлобляли оппонентов. В девяностые один из молодых людей стал министром иностранных дел Литвы. Понятно, как его воспитывали, какие интересы он защищал в Брюсселе, а затем в Литве…

Прежде всего, причины недееспособности русской эмиграции были историческими. После 1917 года эмиграция из России распределилась в основном по следующим потокам. Белоэмигранты, воевавшие с большевиками и потерявшие всё, кроме жизни, по большей части растворились в странах Западной Европы, в основном во Франции, Германии, Греции, где вели труднейшую борьбу за существование. Многие из аристократии и монархических кругов осели в Южной Америке, где до сего дня теплится русская монархическая идея. В США же переехали многие представители либеральной интеллигенции и деятели проигравших большевикам партий: социалистов, кадетов, октябристов. Русским интеллектуалам нужно было оправдать своё поражение в России, и, как это всегда бывает, оправдание свелось к самооправданию: виноваты не мы – марксисты или бывшие марксисты (как большинство из кадетов), а русские большевики, которые извратили европейский марксизм и насаждают русскую азиатскую деспотию. Многие из русских либералов и социалистов стали публицистами или профессорами американских университетов, где и делились своим историческим опытом. Несколько в меньших масштабах, но это имеет место и в других странах Запада. Конечно же, эти идеи пали на благодатную почву, так как западное общественное мнение всегда радо новым аргументам для доказательства извечного российского варварства, империализма, деспотизма… Ибо Западу надо было оправдывать себя за вековечную агрессию против России и потоки лжи о русском народе. Тут и оказались кстати авторитетные «свидетели». Больная совесть русских и западных либералов и социалистов нашла общий рецепт успокоения. Так зачалась мощная традиция сочетания русофобии с коммунизмофилией. Книга Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» (1934 г.) очень поспособствовала росту её влияния. Русский философ своим авторитетом легализовал ряд злонамеренных мифов о России. Современные теоретики русофобии Пайпс и Бржезинский считают себя учениками Бердяева. Так самими русскими усиливалась тенденция гиперкритического и пессимистического отношения к России, её истории и культуре.

Разобщённость и маловлиятельность русской эмиграции объясняется и дискриминацией, которой подвергались русские на Западе, по сравнению с другими выходцами из СССР. В середине пятидесятых годов Конгресс США принял закон «О порабощённых нациях», который предписывал оказывать всяческую помощь порабощённым народам СССР, – всем, кроме русских, которые объявлялись поработителями. США и их союзники бросали большие средства на поддержку националистических тенденций среди нерусских народов СССР. Финансово и политически поддерживались и все эмигрантские диаспоры, кроме русской. Всем, кроме русских разрешалось работать в госструктурах и СМИ США, а также организовывать разнообразные лоббистские общества и фонды. Всем диаспорам, кроме русской, оказывалась разнообразной формы материальная поддержка.

Все эмигрантские организации, издательства и издания существовали на средства спецслужб США и их союзников, – не бескорыстно. Большинство магазинов русской книги, которыми обеспечивались приезжающие из СССР, содержалось спецслужбами США. Многие русские, искренне борясь с коммунизмом, во многом оказывались орудием антирусских сил. В том числе и это дало основания для вывода Александра Зиновьева: «Мы целились в коммунизм, а попали в Россию».

Это сказалось при крушении коммунизма в СССР. Все эмигрантские диаспоры, за исключением русской, организовывали мощную пропагандистскую работу из-за рубежа и на территории метрополий. Во время референдумов и выборов украинцы на Украину, прибалты в Литву, Латвию и Эстонию поставляли большое количество литературы, издательской техники, финансов… Множество соотечественников приезжало для активной миссионерской деятельности, многие возвращались на постоянное жительство, аккумулируя колоссальный опыт и профессионализм, приобретенный на Западе, некоторые эмигранты становились министрами и президентами. В Россию возвратились только единицы, никто из эмигрантов не стал значительной фигурой и не внёс заметный вклад в культурную, общественную или политическую жизнь России.

Тем не менее, русская эмиграция в целом выполнила свою историческую миссию служения России и русского миссионерства на мировых просторах. Эмиграция сохранила многое из того, что здесь было уничтожено и безвозвратно утеряно. Ныне настало время синергетического единения опытов – эмиграции и митрополии – в деле возрождения России. Решающим в этом является пример объединения Русской Зарубежной Церкви и Русской православной Церкви.