Андрей Рудалёв. Честно говоря, у меня после ожидаемой премьеры картины Павла Лунгина появилось сильное чувство разочарования. Совершенно не это я ожидал увидеть, тем более что предыдущий его фильм, «Остров», произвел впечатление, а Пётр Мамонов там отлично вписался в роль юродствующего монаха.
«Царь» получился уж чересчур тенденциозным. Фильмом не думающим, не ищущим, а отработанным по определенной схеме, по предзаданной концепции – жестко идеологическим. Режиссер бьет в лоб зрителю и тому ничего не остается после «сотрясения», как согласиться и принять любые доводы. Используется самый простой прием риторического вопроса: разве может что-то оправдать кровь и жертвы? И тут, как бы ты не рассуждал, все равно окажешься в проигрышном положении…
Но вот меня интересует вопрос: как ты, профессиональный историк, относишься к преломлению, к особой трактовке истории в этом фильме?
Сергей Беляков. Трактовка обывательская, не научная. В самом слове «обыватель» нет ничего обидного. Обыватель для меня – это нормальный человек, непрофессионал. В сущности, все мы обыватели. Обыватель знает только историю мифологизированную. Вот и в этом фильме воплотился один из вариантов известного мифа о Грозном царе. Есть вариант «патриотический», а есть «либеральный». Отличия невелики. И либералы, и патриоты знают только одного героя эпохи – Ивана Грозного. Есть, правда, еще Ермак, но он далеко, на окраине московского государства геройствовал. Вот вспомнили о митрополите Филиппе, и то хорошо. Кого еще знают? Кто в школе хорошо учился – вспомнит об Иване Фёдорове. Самые образованные что-то слышали об Андрее Курбском. Из прислужников Ивана помнят Годунова, потому что царём стал, Малюту, потому что уж очень жесток был. И всё. Большинство же, кроме Ивана Грозного, никого не знает. И возникает титанический образ правителя, который чуть ли не в одиночку взял Казань и Астрахань, расширил границы государства и перебил тысячи ни в чем не повинных подданных.
Вот и режиссер Лунгин да сценарист Иванов работали в рамках мифа. На всю Россию середины шестнадцатого века они нашли только две личности – Ивана IV и митрополита Филиппа. Прочие – быдло, безвольные, безгласные, жалкие люди. Они могут быть или подданными Ивана, или соратниками Филиппа. Вот в этом-то и главная ошибка сценариста и режиссера. Людей шестнадцатого века, живых, умных, смелых людей, наших предков, они вольно или невольно оклеветали.
А.Р. Ты правильно заметил: об истории у нас обычно рассуждают штампами, особыми клише, мифами. Оценки этих мифов могут быть диаметрально противоположными, но это не меняет совершенно сути. Нет истории страны – живой и единой плоти, а есть только образы-символы, вырванные из нее. И вроде как остается пытливому историку упражняться в герменевтики этих символов, накрутить на них новые портянки смыслов.
Вот Лунгину было важно показать то «зло», которое заронил Грозный, вынести уроки, еще раз предостеречь... Но по мне, совершенно не важно хорош он был или плох.
У истории есть определенная логика, если хочешь, «задание». И если эта фигура возникла в ней, значит, была необходима, значит, вписывалась в её логику и структуру, несла определенную функциональную нагрузку. Можно называть это историческим фатализмом… Крайне любопытно было бы прочитать письмена этого «задания», этой предзаданной программы, с которой тот же Грозный входил в контент истории.
С другой стороны, был бы интересен фильм, где и Иван IV и митрополит Филипп оказались на периферии. Фильм, ставящий своей целью: нащупать дух и мировосприятие человека шестнадцатого века, сделать максимально приближенную реконструкцию того времени. Мне кажется, очень важно понять, что при всей внешней похожести человек времен Ивана IV кардинально отличается от нас, людей XXI века. Помимо всего прочего это бы основательно встряхнуло пыль с того вульгарного взгляда на исторический процесс, который сейчас превалирует в обществе. Именно этот взгляд в полной мере отразился в картине Лунгина, насытив ее атмосферой пошлости.
С.Б. Да кто же денег на такой фильм даст? Что меценаты, что госчиновники только Ивана Грозного и знают. И взгляды на исторический процесс у них как раз самые вульгарные. Вспомни успех последних романов Владимира Сорокина. Их читатели убеждены, что «в России ничего не меняется», что «русское государство всегда подавляло общество», что «опричники – это воплощение русской государственности», а Иван Грозный – «образцовый русский правитель». Либералы при этом закатывают глаза к небу и вопрошают «Доколе?!», а патриоты с пеной у рта доказывают, что европейские монархи в шестнадцатом веке перебили народу больше, чем наш Ivan the Terrible.
Впрочем, и среди наших историков поклонников Ивана Грозного немало. Достаточно упомянуть Игоря Фроянова, одного из крупнейших специалистов по истории Древней Руси. Увы, даже он живет в плену мифа. Миф властвует и над умами профессионалов, освободиться от него и взглянуть на историю «голыми глазами» очень трудно.
А.Р. Конечно, глупо и крайне вредно смотреть на историю через лупу какой-либо идеологии. Но, к сожалению, почти всегда история у нас падает жертвой той или иной идеологизации. Люди любят делать из нее объемную метафору и черпать аргументы для себя, подгонять под необходимый результат. Лунгин сделал фильм, где Грозный – позорное пятно России, взбесившийся малограмотный еретик, насыщенный всевозможными маниями. Картина сделала свое дело. Пошел резонанс, люди стали высказываться, дискутировать. Но основной зритель, конечно, «съест» предложенное, решив, что так оно все и было. Начнет проводить всевозможные параллели и так далее. Через некоторое время другой режиссер затеет восстановить «историческую справедливость» и выведет Ивана Грозного – гениального реформатора, могучего полководца, религиозного, благодетельного человека, почитателя искусств...
Этакий пинг-понг. История – что книга, а искусство толкования текста, герменевтика, у нас сейчас в чести. Может, действительно, комиссия по фальсификации истории, а то и целое министерство и россыпь ведомств станут панацеей от производства исторических гибридов?.. Или у нас вообще нет высшей инстанции, которая рассудит в этом случае? Профессиональные историки любят становиться в позу и говорить: факты, факты, дайте нам факты! Но, ведь и факты – вещь многогранная, а в особенности их сочетание...
Но это ладно, а вот что для тебя понятие «миф» применительно к тому же времени Грозного?
С.Б. Миф – это массовый способ восприятия истории. Историческая реальность слишком сложна, неоднозначна, противоречива, чтобы задержаться в массовом сознании. Массовое сознание всегда в той или иной степени сознание мифологическое. Оно отбирает факты, интерпретирует их по-своему, упрощая, примитивизируя историю. Не надо думать, будто мифологическое сознание присуще только людям Средневековья, или представителям отсталых, архаических обществ, или же населению тоталитарных государств. Ничего подобного! Современный европейский обыватель, грамотный, образованный, неглупый так же легко усваивает примитивные мифологические конструкции. Достаточно вспомнить феномен персонификации зла. В девяностые «мировое зло» как будто сконцентрировалось в фигурах Саддама Хусейна и Слободана Милошевича, а после их гибели – в полумифическом образе Усамы бен Ладена.
Поэтому наше общество не более и не менее «архаично», чем общество западное. Хотим мы этого или нет, но народ всегда будет создавать свои мифы, верить в них, охранять их от нападок извне. И здесь мы стоим перед тяжким выбором: перейти ли на сторону большинства, использовать свои знания и способности для подновления и укрепления мифа, или остаться с истиной, точнее с тем, что мы считаем истиной.
Политик может и, вероятно, должен выбрать первый путь. Но истинный ученый служит, прежде всего, истине, ему придется избрать второй путь. В твоей реплике меня насторожил релятивистский подход к исторической науке, к историческим фактам. Многогранны они и подчас противоречивы, но все-таки дают возможность составить более-менее адекватное представление об исторической реальности. В детстве я верил в миф о Грозном царе, любил лермонтовскую «Песню о купце Калашникове», где Иван представлен воплощением справедливости, сурового, неумолимого, но единственно верного закона. Повторял слова народной песни:
Он, батюшка, грозен да милостив.
За правду милует, а за неправду вешает.
Для меня первым критиком этого мифа оказался, как ни странно, Валентин Савич Пикуль. В его миниатюре «Закрытие русской лавочки» Иван представлен сумасшедшим убийцей, трусом и негодяем. Я Пикулю не поверил, но задумался. Прочитал «Историю государства российского», а затем исторические портреты Костомарова. Историки девятнадцатого века еще не научились игнорировать факты, пропускать их мимо ушей, поэтому не только демократ Костомаров, но и убежденные монархисты Карамзин и Погодин оказались злейшими врагами мифа о Грозном царе. Наши великие историки меня переубедили.
А.Р. Получается, что мифологизация истории – неизбежная черта нашего общества?.. Общества штампов, идеологем, поп-корна и папье-маше. В нем мало живого и настоящего. Оно тяготеет к понятным и удобоваримым лозунгам, виртуализации и одноклеточности. Вероятно, все это следствия информационной цивилизации. Когда информации много, когда ею пресыщены, она девальвируется, теряется ее значение, перестает соотноситься с понятием истина.
Вместо нее срочно требуется сенсация – часто иллюзия факта, построенная на игре, нарочитой манипуляции. Мир гоголевского «Ревизора», где игра на страстях, на страхе рождает фантомы вроде Хлестакова.
Информация сейчас – это, по большому счету, «пустой дискурс», особая искусственно взращенная мифологема. Примат информации производит отчуждение ее от реального содержания. Она начинает жить своей жизнью, распространяясь делением в геометрической прогрессии. Здесь можно взять, к примеру, целлулоидное понятие «пиар», раскрывающее особую разновидность домашнего иллюзионизма, основа которого состоит в системе ловких манипуляций по определенным установленным схемам, шаблонам… Информационная цивилизация зиждется на постулате толерантности: в бескрайнем море информации истин может быть сколь угодно много, как и трактовок того или иного явления. Жажду политического высказывания здесь должна утолять иллюзия многопартийности и телевизионных дистиллированных дебатов в записи, вместо исповедания веры – какофония псевдорелигиозного и оккультного вторсырья.
Но вот и история пала жертвой информационного релятивизма. Иногда в минуты грусти и печали, начинаешь думать, что историческая правда никому сейчас не нужна. Да, она и не возможна, ведь вместо серьезного и взвешенного исторического трактата мы опираемся на полухудожественное научно-популярное издание легенд и мифов. В этом контексте игры разума в стиле Фоменко и Носовского выглядят вполне закономерными.
С.Б. Проблема гораздо сложнее. Это вопрос не о жанре, но о квалификации, о профессионализме ученого. Я читал немало вроде бы вполне «научных», но совершенно пустых, неценных монографий. Вокруг исторической науки всегда кормились проходимцы, бездари, заурядные компиляторы, которые прикрывали собственное невежество, собственное интеллектуальное бессилие умными фразами про «диксурс», «метаисторию», «герменевтику», «лингвистический поворот». Так было и так будет. Фоменко и Носовский для меня феномен не совсем понятный. Ведь тот же Фоменко – серьезный ученый, математик, который, очевидно, искренне попытался «сказать новое слово» в чуждой ему науке. Потом его изыскания превратились в прибыльный коммерческий проект, но изначально-то дело обстояло иначе.
Научная книга не обязательно принадлежит перу доктора наук. Встречаются у нас невежественные доктора, недалёкие кандидаты. Бывают и безграмотные академики, вроде президента Академии военных наук М. А. Гареева, который как-то ввязался в спор с Виктором Суворовым. Но «дилетант» Суворов в публичной дискуссии показал полную некомпетентность главного военного историка страны. Так что и дилетант, и автор исторического романа бывают добросовестнее профессионального историка. Я знаю несколько историков-любителей, которых с удовольствием пригласил бы на кафедру. А иных доцентов отчислил бы за профнепригодностью.
По моим наблюдениям, и в наши дни многие нормальные, рядовые читатели стремятся знать «правду». Извечное стремление человека к истине нельзя недооценивать. Что бы там ни говорили о «постиндустриальном обществе», «информационной цивилизации» и прочих фантомах – порождениях скудного воображения современных философов и политологов. Кому-то и в самом деле надо забавную книжку, чтобы вечерок скоротать. Но всегда найдутся читатели, которым интересна именно «историческая правда». Другое дело, кто способен её воспринять?
А.Р. Желание знать правду часто рано или поздно приводит к односторонности. Ну, хорошо, ты осознаешь сложность и противоречивость того или иного персонажа. Но постепенно начинаешь к нему прилепляться, то есть испытывать какие-то чувства. И оценки будут дрейфовать к тому или иному полюсу. Иначе, что? Безразличие? Не будем заморачиваться и махнем на него рукой...
Есть такой штамп: история не терпит сослагательного наклонения. История не терпит, но у каждого читателя так или иначе возникает «если бы». Что если бы князь Владимир выбрал бы не Православие, если бы не было Ивана Грозного, не состоялась Октябрьская революция, если бы не Сталин?.. И, внутренне отвечая на эти «если бы», каждый человек расставляет для себя определенные акценты.
Далее эти внутренние акценты, разрастаясь, обретают идеологическую тональность. В последнее время деятели искусства вообще специализируются на производстве всевозможных околосказочных опусов и шедевров. Владимир Маканин выдает «фэнтези на тему Чечни». Теперь вот Лунгин расстарался в подобной же технике. В интернете мне как-то попадался кадр из «Царя», стилизованный под «Властелина колец». Наверное, это и на время можно свалить. Такое оно у нас, что художники решают идеологические задачи вместо художественных и эстетических.
Идеологизация ставится на конвейер, применяется как метод управления и манипулирования общественным мнением. Есть ведь и бытовая ангажированность, происходящая из человеческой психологии, питающейся страстями и чувствами. А помимо неё существует широкая индустрия производства эрзацистории.
В этом контексте любят рассуждать о духовном коде нации, о том, что история – процесс создания и воспроизведения определенных стереотипов и мифов, а культура – код судьбы народа... Конечно, в каждом историческом периоде можно вычленить определенный набор устойчивых мировоззренческих универсалий, характеризующих эпоху. Но, на мой взгляд, совершенно неправильно из этих универсалий выстраивать четкую колею-судьбу нации. Как говорит тот же Павел Лунгин, что Иван Грозный, будучи первым русским царем, своей личностью нанес печать на дальнейшее понимание власти в стране, и от этого штампа до сих пор мы не может избавиться. Эта детерминация вообще довольно сомнительное дело. Следующим шагом будет разговор об извечной испорченности, или, наоборот, избранности народа, его преимуществах по отношению ко всем другим.
С.Б. Идеологизация не обязательно вредна. Отечественная история всегда будет в той или иной степени идеологизирована. Хотел бы я почитать «неидеологизированную» версию истории Крымской войны или реформ Александра Первого. Что уж тут говорить об Иване Грозном! Через пару-тройку тысяч лет, когда не будет ни русских, ни англичан, ни французов, может быть, и появится объективный взгляд на эти феномены. Все-таки в наши дни история Шумера или древнего Египта (но не древнего Китая!) достаточно далеки от политической конъюнктуры.
В любом случае, идеологизация не отменяет профессионализм историка. Тем более не отменяет талант художника. Художник создаёт собственную версию исторической реальности, часто далёкую от профессиональных исторических реконструкций.
«Иван Грозный» Эйзенштейна – гениален, хотя фактических ошибок и передержек там больше, чем даже в новом фильме Лунгина. «Иван Грозный» Костылева (был такой романист) – бездарен и скучен. При этом его роман идеологически полностью соответствует первой серии эйзенштейнова «Ивана Грозного». Заказчик у Костылева и Эйзенштейна был один и тот же.
К сожалению, фильм Павла Лунгина художественно слаб. Режиссеру не удалось создать убедительный образ России XVI века, не ушел он от банальностей. Многие актеры просто халтурили. А ведь каждый, кто собирается снимать фильм о первом русском царе, невольно вступает в соревнование, в спор, в конфликт с фильмом Эйзенштейна.
Впрочем, и в основе обывательского взгляда на историю может лежать научная концепция. Обывательская трактовка лишь упрощает её, примитивизирует, адаптируя для массового сознания. Нельзя сказать, что концепция русской истории, которой придерживается Лунгин, так уж слаба. Напротив, она и логична, и по-своему основательна. В числе ее сторонников много профессиональных историков, еще больше политологов и философов. Но сопоставления с фактами она не выдерживает. Иван Грозный – первый царь, но далеко не первый московский государь, то есть независимый правитель. Традиция авторитарного правления появилась намного раньше, еще во времена монгольского владычества. Влияние Орды на складывание института великокняжеской власти несомненно. При Иване III Великом, деде Ивана Грозного, великокняжеская власть обретает формы, знакомые нам позднее. Постепенно исчезают удельные княжества. Уходят в небытие русские республики – Новгород и Псков. Между властью Ивана III, Василия III, Бориса Годунова и Алексея Михайловича – много общего. Но этот жесткий авторитаризм бесконечно далек от опричной системы Ивана Грозного. Можно скорбеть по западнорусской демократии, хотя кто знает, что было б с Россией, если бы битву при Шелони выиграли новгородцы, а не московиты. Но величайшей ошибкой будет отождествление русского авторитаризма с безумствами Ивана Грозного.
А.Р. Конечно, произведению сильному в художественном и эстетическом отношении можно многое простить, и оно многое оправдывает, но не категорически. Все-таки как бы там ни было, рассуждая о том же Грозном, пусть с предельной добросовестностью и беспристрастностью, пусть с кипой документов на руках, но мы говорим о символе. О модернизированном под наше время персонаже. Нужно понимать, что структура общества, его иерархий, мировоззрение, система ценностей, быт – все было принципиально иным, чем сейчас. Это тоже самое, как судить африканского людоеда по законам цивилизованного и просвещенного мира. Я не говорю, что мир XVI века был хуже нашего, но он был принципиально иным.
И здесь хотелось бы поставить вопрос: можем ли мы, имея это в виду, судить исторического персонажа, ставить ему диагноз, говорить о безумствах и прочем? Хотим этого или нет, но мы скатываемся к логике фильма «Иван Васильевич меняет профессию», где Грозный, мягко говоря, не совсем вписывается в современный контекст и признается умалишенным.
У меня в школе был отличный преподаватель истории Валентина Петровна Бакаева. Помню, она нам учащимся среднего звена рассказывала, что при раскопках могилы Грозного многих удивил тот факт, что кольца кольчуги вросли в кости его скелета. Не знаю, на сколько это правдоподобно, но достаточно символично. То есть, надев в юном возрасте кольчугу, он не снимал ее до конца дней. В годы моей школьной юности объяснялось это патологической манией преследования у государя. Мне же уже тогда показалось, что это другое. Возможно, монашеский метод усмирения плоти. Он попросту носил вериги.
Вот мы имеем один локальный эпизод. Во-первых, нет стопроцентной уверенности в его достоверности. Во-вторых, он при истолковании может получить различные семантические наполнения, причем все они будут иметь право на существование. В итоге мы получаем многослойный символ с бесконечным набором истолкований. И как здесь рассуждать: сумасшедший он или двигающийся по лествице монашеских трудов, причем, пекущийся не столько об индивидуальном спасении, а вызволяющий из тенет греха весь мир, очищающий его, обустраивающий под монастырское общежитие?..
С.Б. Вот и ты, Андрей, пришел к тому же мифу. А ведь опричнина – гнусная пародия на монастырь. Вместо служения Царю Небесному – служение царю земному. Вместо смирения – гордыня. Вместо нестяжательства – алчность. Вместо целомудрия – неистовый разврат.
Иван Грозный женился семь раз. Даже если забыть о его блуде и о связи с Федором Басмановым, то всё равно придется заключить: «смирить плоть» Ивану не удалось. «Благочестие» царя Ивана свойства весьма сомнительного. Оно основано на своеобразной трактовке христианского покаяния, позднее прижившейся на Руси (вероятно, не только на Руси). Помнишь рассказ Лескова «Чертогон»? Богатый купец сначала кутит у «Яра», «безобразничает», а на утро начинает замаливать грехи: бьет поклоны перед иконой Богоматери. И даже будто бы получает «свыше» знак о прощении:
«- Сподобились ли, батюшка, отблеск видеть?
- Нет, - отвечает, - отблеска не сподобился, а вот... этак вот было.
Он сжал кулак и поднял, как поднимают за вихор мальчишек.
- Подняло?
- Да.
Монахини стали креститься, и я тоже, а дядя пояснил:
- Теперь мне, - говорит, - прощено! Прямо с самого сверху, из-под кумпола, разверстой десницей сжало мне все власы вкупе и прямо на ноги поставило...»
Но грехи купца не сопоставимы с грехами царя Ивана.
Иван, если судить по его делам, искренне полагал, будто можно убивать, блудить, грабить (он грабежами церквей и монастырей не брезговал). Только потом надо хорошенько помолиться, разбить лоб в земных поклонах, помянуть в церкви имена своих жертв. Любой грех можно замолить. Можно бесконечно грешить и замаливать. В сущности, это средневековый вариант «всё позволено».
Другой вопрос, как нам судить людей XVI века? Современные учёные, в большинстве своём, держатся так называемого «историзма». Согласно «историзму» у каждой эпохи есть свои законы, своя система ценностей, свой тип личности. Нормы морали, например, причудливо меняются историей и географией. Если бы Иван Грозный был японским сёгуном или даймё, никто не поставил бы ему в вину сексуальную связь с одним из самураев. А вот на московской Руси, как и в средневековой Европе, мужеложство считалось большим грехом. За него полагалась суровая епитимья.
Но и сторонники «историзма» не должны идти ad absurdum. Всё-таки есть общечеловеческие нормы, обязательные для всех и во все века. В Римской республике, в Иране времен Ахеменидов и Сасанидов, в Китае, в Индии, в Европе, на Руси – повсюду беспричинные, бессмысленные и жестокие убийства своих друзей, соратников, подданных считались гнусным преступлением.
Но удивительна человеческая психология. Не верим мы источникам, а верим в рассказы о веригах.
А.Р. Я не утверждал, а говорил о логике рассуждений, которая может быть различна. У Грозного, естественно, не монастырская киновия, но скорее, скоморошество с мощной примесью юродства. Особый код, особая инсценировка мистерии. Об этих феноменах, о пародии, смехе, который с одной стороны, считался греховным, но с другой, попускался избранным, можно вести большой разговор.
Все-таки, Грозный – крупная и значимая культурологическая фигура и оценивать его с точки зрения «хороший – плохой» будет не правильно. С другой стороны, это всего лишь человек, а не герой-полубог и не сверхчеловек. Можно вспомнить его трудное детство, период становления личности, о чем хорошо писал Ключевский... И та историческая нагрузка, которая легла на его плечи в период правления, была неимоверно велика. Сравнительно недавно, в 1453 году, пала Византия. Пала за грехи, за предательство веры. Внешняя угроза и внутренняя измена так же сыграли роль в её гибели. И вот Москва – Третий Рим, последний оплот праведности, окруженный пустыней, в которой клокочут и свирепствуют антибожеские силы... Аналогичные угрозы стоят и перед ней, но они рассматриваются в символическом аспекте, как испытание веры, что особенно важно в предчувствии Страшного суда. Пойми, я вовсе не собираюсь оправдывать его. Очень просто навесить ярлык хоть мужеложства, хоть маньячества, но поймем ли мы что-то из этого? Не придем ли лишь к вульгарному пониманию, что средневековая Русь – чудовищное, темное время, проклятье, мешающие любым прекрасным начинаниям в дальнейшем?
Еще подумалось, что проблема и в историках раз мы верим в вериги и строим различные мифические замки. В том, что обмельчала историческая мысль, не несет она энергии, иссякла личностями, которые могут убедительно говорить народу об его истории? Поэтому и верим слухам, различным художественным построениям, воспринимаем её по кинофильмам. Нужен решительный выход исторической науки из академических нор и этому может способствовать активный общественный диалог, пусть даже поводом для него будет не совсем удачное художественное творение.
С.Б. Историки забыли, что их профессия – не только наука, но и сорт изящной словесности. Историки девятнадцатого века, даже позитивисты, помнили об этом. Не зря историю и филологию изучали на одном факультете. Историк обращался не к узкому кругу специалистов, но ко всем образованным читателям и даже шире – ко всем, кто интересовался. Поэтому их сочинения имели массовый успех. Вспомним хотя бы рассказ Горького «Коновалов». Неграмотный деклассированный мужик, люмпен, с удовольствием слушает костомаровскую биографию Степана Разина, «почти эпическую поэму»: «Можно было подумать, что именно Коновалов, а не Фролка – родной брат Разину. Казалось, что какие-то узы крови, неразрывные, не остывшие за три столетия, до сей поры связывают этого босяка со Стенькой и босяк со всей силой живого, крепкого тела, со всей страстью <…> чувствует боль и гнев пойманного триста лет тому назад вольного сокола.
- Да читай, Христа ради!»
Карамзина, Ключевского, Костомарова, Соловьева и теперь охотно переиздают, покупают, читают. В девятнадцатом веке они были властителями дум. В наше время, время всеобщей театрализации, культа имиджа, маски, игры, роль властителей дум перешла от историков и писателей к режиссерам, актерам, певцам, телезвёздам. Они и формируют наше представление об истории. И хорошо, если за популяризацию истории берется Эдвард Радзинский, все-таки он профессиональный историк, не забывший своего мастерства. Но чаще наши взгляды на прошлое формируют люди, плененные мифами, слабо сведущие в истории. Тогда история средневековой Руси и начинает ассоциироваться исключительно с личностью Ивана Грозного. А ведь слава долгого Иванова царства создана не царем, а его талантливыми подданными. Русские герои шестнадцатого века – это Иван Фёдоров и Максим Грек, Иван Висковатый и Алексей Адашев, Михаил Воротынский (лучший полководец Иванова царства) и Пётр Шуйский (герой обороны Пскова), наконец это безымянные русские пушкари, что повесились на дулах собственных орудий, чтобы не сдаваться в плен. Впрочем, Андрей Курбский тоже в некотором роде герой. Как жаль, что эту трагическую, но великую эпоху заслонила от нас тень безумца, кровавого шута, предпоследнего государя из выродившегося рода Рюриковичей.
Да, царь Иван превратился в символ Московской Руси и даже российской государственности. Недавно, на круглом столе «Историческое в современном романе» Леонид Юзефович заявил: бороться против символа глупо, бессмысленно. Юзефович говорил о Сталине, но его слова можно отнести и к царю Ивану. Стоит ли его демифологизировать? Не повредит ли это нашему обществу? На мой взгляд, стоит. Источники подтверждают гнусный облик царя Ивана. Результаты его правления – тем паче. Ливонская война проиграна. Лучшие полководцы погибли не в бою, а на плахе. Не только многие сёла, но и большие города – Новгород, Тверь, Торжок – разорены опричниками. Москва сожжена крымцами. Любой мыслящий наблюдатель, достаточно изучивший русскую историю, с недоумением скажет: «Что можно сказать о русской государственности, если у нее такой чудовищный символ?» Поддерживать миф о царе Иване, значит превращать историю государства российского в историю тираний. А это не только оскорбительно и для нас, и для наших предков, но и ошибочно. Все равно, как если бы об истории Рима мы стали судить по правлению Калигулы, Нерона или Коммода. Спаси Господь российскую государственность от таких символов, как Иван Грозный.
