Срамной букер

Как-то неловко писателю бранить графомана. Вроде как спортсмену-единоборцу (пускай любителю, занимавшемуся годик-другой) отвесить затрещину пьяному задохлику. Но если задохлик совершает прилюдные непотребства, надо бить, пока от общей робости гадёныш ещё не прослыл грозой околотка, да и просто для очистки совести.

Когда мне сказали, что очередной «Русский Букер» получил роман «про писи», я не удивился и даже не возмутился. И «про это» можно сочинить что-нибудь стоящее, а если не стоящее, то не слишком противное. Но дальше в сети начался разбор того, что там темнеется под писательскими лаврами. И стало ясно, что впору испугаться. До такой степени, что идя на радио «Радонеж», я гадал, какие бы приличные такому ресурсу слова подобрать даже не для оценки, а для пересказа не просто громко пукнувшего, но «лучшего русского романа 2010 года».

Самое мягкая из подходящих сочинительнице характеристик – «не дама». На феминистку она, хоть и «увлекалась идеями», тоже не тянет. А разобравшись, сколько мерзостей говорят и вытворяют её герои (в том числе, касательно материнства) и к чему всё это гноище, уже сомневаешься, женщина ли она.

Самое мягкое из возможного сказать о её «Цветочном кресте» (уже переименованном сетью в «Цветочный афедрон») – то, что он от начала до конца сляпан невпопад. В подзаголовке разудалая «не дама» называет своё сочинение «романом-катавасией», а в финале – «весёлой галиматьёй». Можно предположить, что «катавасия» (то есть, в изначальном смысле, сумбур в церковном пении) – это всё же отсылка к «роману-анекдоту» Владимира Войновича. Войнович – отнюдь не пурист и нередко жесток к своим героям, но далеко же до его человечности или хотя бы остроумия автору тошнотворной фигни!

Не исключаю, что сочинительница вдохновлялась Татьяной Толстой – похоже, что из «Афедрона» торчат уши «Кыси». Да вот незадача: Татьяна Толстая, как ни спорь о её книге, местами вызывающей почесуху, всё ж поведала сказочно-придурковатым слогом отнюдь не о коренной допетровской Руси, населённой-де поголовно дураками и душегубами. Толстая создала трагикомическую метафору советских культурных противоречий. «Кысь» – это притча об обществе, ввергнутом в архаику и сурово перевоспитанном в инфантилизме, горькая сказка об оторванной от корней советской интеллигенции, что молится на деревянного «пушкина» и пытается утолить тоску от «бездны русской пустоты» сокровищами спецхрана, стерегомого ценителями в штатском.

О стилистическом почерке «не дамы с афедроном» вышучено уже предостаточно. Прямо скажем, А.Н. Толстой с его «Петром Первым» у «не дамы» ни постоем, ни наслегом не стояли. Впрочем, сама сочинительница убеждена, что корректный исторически и филологически текст будет интересен «только академикам». А потому жрите «картофельные рогульки» 17 века, «рекши» лауреатка, аки холоп из «Унесённых ветром», перетолмаченных на старославянский. Сколько стен не увешай коллекциями словленных блох, это всё шутка такая, если кто не понял. Игра литературная.

Допустим, я не мéчу в академики и принимаю литературную игру, как принял ещё не придуманного в 1526 г. Дон Кихота, про коего, тем не менее, заранее знал неграмотный папаша Клаас из горинского «Тиля».

Публика, правда, не врубилась в изящество всех этих «аз и не сомневалась» и «шахтной чуди». Поминают всё больше булгаковско-гайдаевского режиссёра Якина («Паки-паки! Житие мое…» – «Какое-такое, пёс ты смердячий, житие твое?»), аверченковского писателя Кукушкина с боярышней Лидией (где «всё заверте…») да ещё авторов исторических романов из пародии Виктора Ардова, где писатель-почвенник начинает: «Царь перстами пошарил в ендове: не отыщется ли ещё кус рыбины?», а писатель-халтурщик продолжает:

Но дело даже не в том, что «Цветочный крест» – это самое фальшивое почвенничество и самая натуральная халтура. Главное, что это гадость. Запредельная гадость, по большому счёту бессмысленная, но тактически хитрая. Это сочинение называют порнографическим, как называют антиклерикальным, но такие определения неполны.

Порнография, как известно, – понятие растяжимое. В начале ХХ века порнографией называли достаточно невинную по нынешним временам эротику. Хотя патологически озабоченным героям «Афедрона» далеко до скромного порнографа из рассказа Аверченко, где каждый пикантный эпизод обрывался, когда «всё заверте…». Об «этом» в цветочном сочинении говорят постоянно – в словах, которые «не дама» считает «непошлыми» из-за того, что не всем они вспоминаются, когда хватишь лишнего или стукнешь молотком по пальцу. Однако пошлы не сами непристойные словеса, а разговоры – такие гнусные, бессмысленные и противоестественные, как те, коими переполнен цветочный текст. А ещё гаже авторское приятие этих разговоров как нормы – в смысле «правды жизни» и в смысле «естественного положения вещей».

И ведь в обоих этих смыслах цветочная писанина – не просто гадость, а брехня. Даже люди, весьма бесстыдные и разнузданные, не говорят о половых сношениях и не острят на коитально-генитальную тему (да ещё о живодёрстве, членовредительстве и смертоубийстве) таким бесконечным сплошняком. Ни на мальчишнике, ни на девичнике, ни в борделе, ни в тюрьме. Не говорят сейчас, не говорили и в 17 веке.

Причём сочинительница пишет не о сектантах и «дне», но о православных посадских людях (про церковный раскол, занимавший тогда умы и породивший немало изуверства, она, похоже, и не помнит). Не то, что купеческий город на суровой Вологодчине – хлыстовский «корабль» долго не продержится в этаком афедронном безумии. Холодная, но бойкая Тотьма (русские ворота на Урал, в Сибирь, а потом и в Америку) не могла быть, словно Содом и Гоморра, сплошь заселена половыми извращенцами, суеверными недоумками и нравственными уродами – померли бы все от голода и холода, огненного дождя бы не понадобилось.

А тут ещё не в жестоком стольном граде, где вечные неустройства и разбои – а в городке в несколько тысяч душ находится «древодель» (видать, немец, раз так назвался), который уж забыл, сколько на своём веку сварганил построек для пытания, усекновения, сжигания и колесования. (Нешто не знаете, что на Руси то и дело ведьм и любодеев казнили?) Градоправитель советуется со священником, каким образом лучше истязать единственного «бунтовщика» (хотя в 17 веке говорили и клеймили «воръ»). А уж юный священник – такой изверг, что африканский колдун бы побледнел. Но сочинительница любит его, «как своего ребёнка». За то, наверное, что он и сам кощунник хоть куда. Со своим афедроном.

Немудрено, что достаточно людей, далёких от православия и не привыкших лишний раз краснеть, уже покрыло «Цветочный крест» последними словами как редкий по мерзости и подлости глум над коренной Русью, причём экспортный.

Трудно сказать, причитается ли «Русскому Букеру-2010» за границей малый успех либо никакой (великого ждать не приходится). Но, как ни горестно, и в России обнаруживается публика, у которой премудрости из афедрона идут на ура. Кому цветочная срамотень по нраву, потому что это «вся правда о вашей святой Руси». Кому не нравится, но всё равно «вся правда» и «к такому «Отче наш» идём», прости, Господи! Им что Святая, что Русь – всё едино. От Руси воротит, от святого – тем более. А тут этакий прогрессивный антиклерикализм. Мировоззрения, конечно, не переворотит, но колеблющихся подтолкнёт. И сколько у нас этих колеблющихся покупается на антирусские и антихристианские завывания про «дикость», «рабство» и «мракобесие»?

В принципе, по природе слóва, антиклерикальным является то, что направлено против клира. Антиклерикал может быть вполне верующим человеком, даже весьма благочестивым, просто ему резко не нравятся богословские воззрения о. Иоанна, гражданская позиция о. Павла и частное поведение о. Марка. Вот он и пишет, что с клиром дела обстоят неблагополучно: «Я видел храм литого злата, никто не смел войти в него…» и т. д. (необязательно быть еретиком Блейком, чтобы сочинить подобное). В более распространённом понимании, антиклерикализм – противоположность клерикализму, то есть курсу на оцерковление мирской жизни, что тоже не исключает благочестия антиклерикалов, требующих, чтобы кесарю оставили кесарево, а мирянину – мир.

Однако в советском новоязе «антиклерикальными мотивами» стали называться кощунства, равно же и те невинные вещи, которые следовало понимать, как «антирелигиозную пропаганду». Показал писатель священника, монаха или богомольного мирянина бесчестным либо просто в смешном положении – вот и «антиклерикальные мотивы», хороший писатель, прогрессивный!

А рассказчица «весёлой галиматьи» сыплет кощунствами так, что диву даёшься, ради какого же прогресса нужно столько пачкать и бесноваться? Лео Таксиль и Миней Губельман-Ярославский рядом с нею (конечно, по наружности, а не в сути) кажутся стыдливыми детьми, при этом весьма рассудочными: ну, не верили люди в Бога и пакости творили, чтобы сделать других такими же прогрессивными. А лауреатка то ли шутит, то ли нет, что на труды её наставлял какой-то «нестрогий бог».

Кажется, это про него писал Хилэр Беллок:

Да ну её, эту Колядину!