Как я уже много раз говорил, читателя надо уважать. Поэтому мы пока не торопимся поднимать тему нового московского начальника, которая сотрясает блоги и политресурсы. Не потому, что с ней, как с россиянскими «выборами», всё понятно — а по противоположной причине. Что я думаю сам о новом московском начальнике, вы можете посмотреть у меня в блоге, повторяться не буду, зачем повторяться.
Поэтому поговорю о событиях в культурной жизни страны и в моей личной. А именно: я посмотрел фильм Учителя «Край», и хочу об этом поговорить.
Начнём с вводных. Впрочем, их уже все знают. Фильм снимался под «Оскара», и, вроде бы, ещё имеет шансы его получить. Американская статуэтка, ни разу не шедевр эстетики, воспринимается у нас восторженно, примерно как «победа» на «Евровидении». «Россия вперёд», «это прорыв».
Что касается самого кино, с ним хуже. В прокате он не просто провалился, а ухнул в какие-то бездны неокупаемости, под свист критиканов.
Если меня честно спросить, рекомендую ли я это кино к просмотру с семьёй и детьми, то я, пожалуй, воздержусь. Не потому, что там эротические сцены (таких нет, есть только антиэротические), или какое-нибудь насилие и запредельная жесть (жесть там цельностянутая с крыши, другой не видел). Просто… а, впрочем, судите сами. Вот краткий синопсис происходящего на экране, со спойлерами и раскрытием всех тайн.
Итак, приступим. Место и время действия — «шесть часов вечера после войны»: сорок пятый год, осень. Бывший паровозный машинист Игнат Колыванов, дважды или трижды контуженный на фронте и списанный подчистую из профессии из-за регулярных припадков, приезжает в Сибирь, на станцию Край. Понятно, что это край света — дальше только тайга, по которой ходит её хозяин, огромненный медведь. Медведя, впрочем, боятся и почитают, как некий символ.
В посёлке живут и работают (на лесоповале, где ж ещё) ссыльнопоселенцы, побывавшие в немецком плену. Им несладко, но, честно говоря, ихний быт не сильно отличается от тогдашнего послевоенного. Бараки — они и есть бараки. В бараках и жизнь и мораль соответствующие. Игнат довольно быстро сходится — на глазах у всего барака — с Софьей, красивой молодухой, у которой ребёнок от немца. Софья, впрочем, не образец морали, мужиков у неё достаточно, и вокруг неё завязывается «узел роковых страстей».
Несколько хуже дела обстоят на профессиональном фронте. Имеются всего два паровоза, один приписан другой станции, на нём работает армянин. Игнат пытается отнять рабочее место у машиниста Горбунова, напирая на свою квалификацию. Это он делает зря: место он получает, но в первый же день работы устраивает гонки на паровозах с армянином (что само по себе является нарушением трудовой дисциплины), и к тому же чуть не губит себя и паровоз: Горбунов, не будь дурак, специально ослабил гайку-заглушку на каком-то устройстве, которую в нужный момент выбивает паром. Игнату приходится идти к Горбунову в кочегары, но своих планов он не оставляет.
Дальше выясняется, что ещё до войны в тайге — на острове посреди реки, мелкой, но опасной — пропал паровоз. Точнее, не пропал — он там так и стоит, ржавея и обрастая мхом. Правда, ходят слухи, что возле него живёт некий «мёртвый человек», стреляющий в живых. Игнату плевать — он хочет паровоз. Он идёт в тайгу, вброд переходит реку (мост над ней разрушен), и находит паровоз, а в нём — одичавшую немецкую фройляйн по имени Эльза. Именно одичавшую: бедная девушка попала сюда ещё до войны вместе с отцом-инженером, который этот самый мост и строил. По причине обрушения моста немцев расстреляли, а девушка сумела убежать. Всё это время она пряталась в тайге, но стойкий нордический характер помог ей выжить.
Укротить немку непросто, но Игнату это удаётся. Более того, они восстанавливают разрушенный мост — точнее, ставят времянку с рельсами — и умудряются вывезти ржавый паровоз в Край. Там им, впрочем, не сильно рады: Софья видит в немке соперницу (вроде и зря, но бабская логика понятна), да и местные спецпоселенцы, сосланные именно из-за того, что жили под немцами (где тоже хлебнули лиха) откровенно не в восторге от появления немки. К тому же та «выделывается» — то есть решительно не желает подстраиваться под местную жизнь. Характер, как уже было сказано, нордический. Апофеозом становится её требование назвать паровоз иностранным именем «Густав», что прирученный ею Игнат, после недолгого сопротивления, и исполняет. Впрочем, к тому моменту, измученный народной нелюбовью, он уже намыливается уезжать из этих мест. Правда, спокойно уехать не удаётся: паровоз «Густав» давит священного медведя, которого поселковые потом находят и съедают, мучаясь от осознания того, что добром это не кончится. Но медведь вкусный, так что отказаться невозможно, а шкуру его вешают на паровоз.
Увы. Тут-то всё и заверте… Если до этого места ещё можно говорить о каком-то более или менее логичном развитии событий, тут всё ломается.
Обозлённый чужим счастьем народ чуть было не линчует счастливый влюблённых, отбивающихся струями пара (буквально так). Загорается баня, в которой блудит местное начальство. Приезжает страшный чекист Фишман (прибытия этого Годо ждали весь фильм), оказывающегося актёром Гармашем, ни разу не евреем, а что до фамилии, она образована от паровоза ФШ-М, на котором раскатывает этот обаятельный палач. Чекист, по своему чекистскому обыкновению, собирается убить всё живое, но убивает только Софью, красиво умирающую на руках у одного из своих бывших. Потом — гонка на паровозах Фишмана и Колыванова (злодей Фишман увозит с собой пленённую немку и заодно немецкого ребёночка Софьи). Добро побеждает при помощи паровозного спидометра. Фишман повержен и уезжает на велосипеде в тайгу на встречу с мёртвой дочкой. Паровозы кончились, и влюблённые укатывают в несветлую вдаль на дрезине — любить друг друга и рожать детей. Немке, правда, приходится выдавать себя за немую, поскольку убогих в России жалеют…
В общем, такой вот артхаус. Стоил этот артхаус, правда, миллионов десять нерублей. Ну где ещё есть в мире страна, где режиссёру дают десять миллионов на самовыражение? Впрочем, не жалко — потому что в противном случае они были бы тупо раскрадены и прожраны. Так что не будем жадничать, всё равно нам этих денег и понюхать не дали бы. Так что давайте расслабимся и попробуем получить удовольствие.
Удовольствие в данном случае получить сложно, но можно. Просто нужно смотреть, как бы это сказать, с определённого угла. И если угол выбран верно, то вся эта бредятина приобретает смысл и даже интерес.
Прежде всего, не стоит искать в фильме сценарных и сюжетных ляпов. Кино в высшей степени продуманное (даже сценарий переписывался более ста раз). Режиссёр, таким образом, если что и сказал, значит — хотел сказать.
О жанре. Было бы величайшей ошибкой думать, что фильм имеет хоть какое-то отношение к советским историческим реалиям. Нет, я не про технические неувязки — ну, хотя бы про гайку, с которой сначала капает холодная вода, а потом её сносит паром, ну или про то, каким боком паровоз заехал на остров (почему-то разворачивать его не пришлось). Или — опытнейший машинист не попытался проскочить опасный участок на скоростях сразу, а вот когда конструкция поплыла, рискнул… Все эти мелкие и не очень придирки можно со спокойной совестью аннулировать. Всю техническую часть стоит воспринимать как самую обычную фантастику. Если точнее — фантастику в стиле стимпанк, он же «паропанк», только в советском антураже. Что тоже не ахти какая новость: стимпанк-совьетстайл у нас процвёл уже давно и успешно — одних только альтернативок-фантастюшек на тему бронированных дирижаблей и титановых паровозов товарища Сталина можно набрать в любом крупном книжном ведра два. Так что расслабьтесь — паровозы тут фантастические существа, дышащие дымом. Кстати, дым меняет цвет в зависимости от моральных качеств героев. Из паровоза главного героя идёт белый дым, из паровозов его противников — чёрный-пречёрный.
То же самое, только умноженное надесятеро, стоит сказать и про людей и особенно их личные и общественные отношения.
Начнём с общественных. Порядки на станции Край самые фантастические. На лагерь (или даже на вольнопоселение) они не похожи: слишком много вольницы. Однорукий начальник откровенно не справляется с местными — которые, если б захотели, вполне могли бы захватить паровозик и добраться до какой-нибудь станции, откуда и разбежаться. Но бежать в сталинском СССР некуда, к тому же местные успешно подавляют сами себя.
Теперь, значит, об этом. Вольняшки живут какой-то звериной жизнью, описываемой формулой bellum omnia contra omnes, ну или известной песней Высоцкого. Они пьют страшный даже на вид самогон белого цвета (такой бывает, если его настоять на курячьих говнах, есть такой рецепт), сношаются как звери (в фильме не показано ни одной семьи), а почти всякий разговор между мужчинами начинается с удара в морду. Опять вынужден повториться: вот буквально этак, кулачищем в хрюсло, причём после этого разговор продолжается. В общем, не берегут себя люди. Единственное, что ещё как-то позволяет им не поубивать друг друга — это, во-первых, работа на лесоповале (где, видимо, утомляются так, что уже не могут убивать друг дружку), и, во-вторых, недолгое коллективное сплочение против какой-нибудь жертвы, когда на одного кидаются все. Что изображено с предельной гадливостью: почему-то любые формы коллективного действия этих людей, даже справедливые и обоснованные, вызывают у режиссёра абсолютное неприятие.
Из этого некоторые сделали поспешный вывод, что фильм антисоветский, и вписывается в тот же смысловой ряд, что и всякие антисталинские агитки.
Извольте поправиться. Русофобия в фильме густопсовая, а вот антисоветчины — нема. Скажу больше: Учителю удалось из антисоветских штампов склеить просоветское кино. Или, выразимся осторожнее, криптосоветское.
Давайте, в самом деле, посмотрим, кто в этом фильме является главным героем. Какой-нибудь диссидент-отщепенец, враг народа? Нет — эталонный хомо советикус, фронтовик, бравший Берлин, в прошлом — передовик производства, сгоревший на работе. Водил он паровоз ИС, «Иосиф Сталин», о котором восторженно отзывается как о самом лучшем паровозе на свете. Учитывая, что имена паровозов в фильме переходят на людей и наоборот — вспомним Фишмана — то, получается, «Сталин — лучший паровоз». Который только и может вытянуть «этот народ» из той гнилой ямы, где он обитает. Увы, «наш паровоз» на первом же сошёл с рельс из-за попытки героя установить рекорд скорости. Читай — скорости модернизации страны. Слишком уж рванула советская власть в светлое будущее.
Кстати об этом. Советская власть в фильме не выглядит ни страшной, ни жестокой, ни несправедливой. Напротив, она, власть, тут слабая, жалкая, я бы даже сказал — интеллигентная. Однорукий начальник на фоне лютого жизнетворчества народных масс — почти чеховский интеллигент. И даже когда он пытается написать донос, у него это не получается: душа не принимает, рука не движется. Грустно он смотрит на бюстик товарища Сталина, на который капает вода (зверский народ разорил его домик, сняв с него железную крышу). И даже страшный Фишман на поверку оказывается обычным самодуром. К тому же он во многом прав. «Всю Россию пропили или только до Урала?» — вопрошает он понурое местное население, опухшее от самогона, и выведенное на снег население трепещет, ощущая вину.
Хорошо поставлен в фильме и интернационализм, понимаемый как торжество нерусского духа над русским бездушием.
О человеческом превосходстве Эльзы уже было сказано. Если местное население, хоть и живёт вроде как в человеческих условиях, но по сути не отличается от зверей, то немка, даже одичавшая в лесу, сохраняет в себе абсолютно несгибаемый внутренний стержень. Даже оказавшись в страшном русском социуме, она совершает чудеса мужества и героизма — в частности, отбивается от лютых голых баб в бане. В царстве ходячих мертвецов она единственный живой человек[1], луч света в тёмном царстве. Которое вызывает у неё не ужас, но отвращение, бесконечное отвращение белого человека к русской скотине. Практически первые слова, обращённые к нашедшему её русскому — «свинья». Это «швайн» (а также «пьяница» и прочее) главный герой слышит в свой адрес, а также в адрес окружающих, постоянно. На самом деле, конечно, воспроизведена половина штампа, надо было всё-таки «руссише швайн».
Правда, немка в конце концов этому самому швайну отдаётся и даже его начинает любить. Но есть граница. Эта граница — язык. Немка принципиально не говорит на русском, и предпочитает изображать немую (если вспомнить буквальное значение слова «немец», получается красиво), чем осваивать местный грязный способ коммуникации. Дома она, правда, поёт русские песни вместе с приёмным немецким ребёночком[2]. Но это песни, а вот, скажем, представить себе Эльзу матерящейся (что, сами понимаете, совершенно необходимо для нормального общения в таком-то социуме) совершенно невозможно.
Да, о ребёночке. В начале фильма на зрителя поставлена ловушка: Софья выдаёт ребёнка за своего, только нагулянного от немца. Что вызывает у зрителя сложные чувства — уж понятно, каким образом остарбайтерша и ариец могли сойтись… Однако к концу фильма выясняется, что по причине русского разгильдяйства (советская власть тут поминается, но не особо виновна) Софья застудилась на постройке свинарника для детдома[3] и не может иметь детей. Ребёночек — природный немец, был спасён ею в горящем немецком городе под советскими бомбами. Что немедленно вызывает у зрителя воспоминания о статуе в Трептов-парке… О Фишмане, которого поминают весь фильм (вызывая в памяти слушателя образ еврейского комиссара-чекиста) и который оказывается не евреем, а паровозом, мы уже говорили. И когда он, контуженный и раздавленный, уезжает на велосипеде, а ему вслед несётся похабное улюлюканье толпы, мы невольно становимся на сторону Фишмана, такого непонятого, страдающего и гонимого… Относительно нехорошим оказывается только азиат неопределённой нации, жадный до советских медалей. И то ведь — «получше многих будет».
Но, пожалуй, самым красивым киножестом является вписывание в контекст знаменитого — а теперь уже и пресловутого — плаката с воином-освободителем. Благодаря сюжетному ходу с немкой, ничего не знающей о войне, его удаётся полностью переосмыслить. В ключевой сцене фильма, где Эльза тащит избитого вусмерть Игната на себе, она сравнивает его именно с воином на плакате: «ты красив как он». Советская агитка оказывается встроенной в однозначно позитивный символический ряд.
Впрочем, антисоветские — ну, условно антисоветские — штампы в фильме тоже попользованы, хотя и в других целях. Не случайно трейлер фильма напоминает известный клип группы «Аквариум» на песню о полковнике Васине: «этот поезд в огне, и нам не на что больше жать». Правда, тут всё наоборот — приезжают не с женой, а за женой, в паровозе ещё есть, на что жать, и так далее. Но если рассматривать клип как сюжетную подоснову, полемически переосмысляемую Учителем (который, безусловно, об этой аллюзии помнил и её имел в виду) — многое станет яснее.
К чему я веду. После вполне натуральной эрефийско-советской войны 1991-2000 годов, где власть Эрефии воевала с «советскими» (то есть населением бывшей РСФСР) и их победила[4], настало время наследования трофеев, в том числе и символических. Необходимой частью работы является своего рода реабилитация советской власти, несправедливо репрессированной в лихие девяностые. Разумеется, речь может идти о реабилитации условной, частичной и идеологически правильной, выгодополучателем которой ни в коем случае не должен стать побеждённый народ.
Поэтому она идёт в нескольких направлениях. Так, «для народа» возрождается сталинщина в самых гротескных её формах, желательно фантастических и нелепых (отсюда и те самые книжки про «бронированные дирижабли»). Для интеллигенции Сталин, разумеется, неприемлем, поэтому тут нужно действовать тоньше.
Во-первых, никакой пропаганды, только личностное авторское высказывание, ни в коем случае не ангажированное даже на уровне авторского сознания. Во-вторых, ничего в лоб, в упор. Интеллигенту не нужно давать готовую картинку со сталинским соколом. Он сам с усам, сам до всего допилит, и если его мысль поставить на правильные рельсы. Нужно только в нужном месте перевести стрелки. Скажем, с «власти» на «народ».
Примерно это в фильме Учителя и происходит. У него только немцы даже в дикой тайге остаются немцами, потому что живут только телом на земле, а душой — в высоком символическом пространстве. Русские же могут попасть в это пространство только порывом, кратким, хотя и красивом (и даже выхватить оттуда, с небес. немецкого ребёнка-ангелочка). А так -необходимо насилие, чтобы они хотя бы ходили на задних лапах. Как чуть отпустишь гайки — шибанёт таким паром, что обварит всех. Народ тут же всё разорит, разрушит, раскрадёт всё железо с крыш, сопьётся белым самогоном и передушит друг друга. Ибо у них нет ничего святого. Впрочем, одна святыня была — медведь. Но как мишку задавило паровозом, так они и его съели… «Дикари-с».
Вообще, стоило бы подумать, почему, при всей мощи антисталинистских запилов нашей культурной элиты, собственно жертвы этого режима вызывают у оной так мало сочувствия? То есть вызывают — когда они сами от плоти и крови его. Лить слезу по красным комбригам или комиссарам, попавшим под чистки тридцать седьмого, легко и приятно. С раскулаченными это уже не получается. А уж простонародье, бедствовавшее больше всех, и вовсе никак. Всё время прорывается — «звери, звери, с ними по-другому нельзя».
О том, как с этими зверями можно, будет другое кино. Алексей Ефимович собирается снимать ленту «Русская сказка» — о помещице Салтычихе, истязавшей крестьян. Похоже, это тот самый случай, когда название фильма и заявленная тема говорит о замысле «всё или почти всё».
Впрочем, посмотрим. Поживём — увидим.
[1] Неудивительно, что мертвецы её саму принимают за мёртвую: тема «мёртвой» вводится с самого начала фильма и идёт сквозняком до сцены, где Игнат прикладывает ухо к груди Эльзы.
[2] Чтобы зритель не пропустил тему немоты как гордого отказа от русского языка, она вводится дважды: ребёнок Софьи тоже отказывается говорить по-русски. Именно отказывается, хотя понимает, что ему говорят. И только когда слышит немецкую песенку – впервые улыбается… Трудновато ему придётся с таким нордическим характером в советской стране, как бы говорит нам режиссёр.
[3] Учитывая тему «свинства» и «сиротства», пронизывающую фильм, я бы понимал и это как символ: «свинарник» и «детдом» тут – вся эта свинская страна, которую строили-надрывались, да не для своих детей, которых не будет.
[4] То, что «реформы» девяностых были именно войной с населением, отождествляемым с «советскими», признают даже сами реформаторы. Тот же Чубайс с удовольствием рассказывает, как ломали моральный дух противника приватизацией, или как ею же разрушали советскую экономику. Целью было именно чистое разрушение, подрыв экономической базы противника – если приватизация не оказалась бы столь разрушительной, то советские высокотехнологичные производства стали бы, наверное, бомбить.
