В начале 2008 года в статье «Вернуть Бога. Предчувствие православного шахидизма» автором было предсказано появление в российском обществе протестных явлений суицидно-экстремистского характера, условно названных им «православным шахидизмом». Появление в России «приморских партизан» — первой группы немусульманского вооруженного сопротивления власти — показало правильность сделанного ранее прогноза.
Следует прояснить введенное автором понятие «православный шахидизм». «Шахидизм» в данном контексте — осознанное протестное действие во имя высшей цели, имеющее внешнюю агрессивную направленность и деструктивно-суицидный характер по отношению к самому действующему. Действия вооруженной группы «приморских партизан» была именно таким протестно-аффективным явлением.
Понятие «православный» в данном контексте должно пониматься не в конфессиональном плане, а в более широком смысле, как термин, характеризующий принадлежность к христианско-православному в основе культурно-цивилизационному духовному полю, включавшему в себя и «советскую цивилизацию», и даже определенную сциентистко-позитивистские атеистические духовные традиции русско-советской интеллигенции (академик Петр Капица называл себя «неверующим православным», подобных взглядов придерживался и великий мыслитель Александр Зиновьев).
Прецедент «приморских партизан» не может считаться частным явлением, случайным эксцессом в общественной жизни России. Это явление системного характера, что доказывается широким резонансом и практически полной общероссийской общественной поддержкой их действий.
Это очень тревожный факт (можно провести параллель с делом Веры Засулич в 19-м веке), ибо «приморские партизаны», совершив демонстративно-ритуальное убийство милиционера, нарушили не только законы враждебного им государства, но и общепризнанные моральные и нравственные нормы. И если такое действие получило практически полную общественную поддержку, то этот факт говорит и о духовно-нравственном кризисе социума, и о наступающей катастрофе всей российской государственной системы.
Руководство РФ часто обвиняют в «проедании советского наследства». Одним из проявлений такого «проедания» является эксплуатация современной российской властью доставшегося ей в наследство кредита общественного доверия. Этатизм, стремление к главенствующей роли государства во всех сторонах общественной жизни, является традиционной чертой российского общественного сознания. Насаждаемые в России либеральные идейно-политические антиэтатистские воззрения, предусматривающие миниминизацию роли государства в социально-экономической жизни, не принимаются и отторгаются российским общественным сознанием. Российский социум делегирует госвласти максимальные полномочия, при этом требуя от нее выполнения определенных патерналистских обязательств.
При этом государство, в общественном представлении, должно быть гарантом соблюдения в обществе морально-этических норм и служить эгалитаристской идее справедливости.
Государство для российской ментальности есть ценность по определению. Доверие по отношению государству, но при этом требовательность к нему есть один из частных случаев «советского наследства». При этом этатисткие традиции идут даже не от советской, а от царской эпохи, от всей русско-православной духовной традиции.
Но в советское время «патерналистский этатизм» достиг максимума, превратившись даже в своеобразный «этатисткий инфантилизм», проявлявшемся в стремлении обывательских масс к духовному конформизму, проявлявшемуся в стремлении максимально, во всех сферах, передать ответственность за свое бытие государству. Эта черта русского национального сознания сохраняется и она особенно ненавистна представителям либерального лагеря, в том числе в госаппарате. (См. недавнее заявление Юргенса).
Но когда государство перестает быть в глазах обывателя достойным исполнителем делегируемых ему патерналистских функций, то он чувствует себя обманутым и протестует. А когда ранее обожествляемая «власть» окончательно делегитимизируется, а его статусные представители приобретают осознаваемый статус врагов, тогда для этатистки ориентированного обывателя «мир рушится», наступает «духовный Рагнарек», «крах мироздания», «вселенская катастрофа».
И тогда речь уже не идет не просто о протесте — речь идет уже о суициде, в широком понимании термина, проявляющемуся в разных формах, общим для которых является стремление не конструктивному изменению ситуации, а к ликвидации фрустрирующего фактора любыми средствами, вплоть до социального или реального самоубийства. Другого выхода индивид уже не видит, ибо надежды на бытийственный позитив у него уже нет. К подобному «протесту отчаяния» можно отнести и деятельность «приморских партизан», и даже массовый расстрел людей милицейским майором Евсюковым (то же явление, но с обратным знаком).
В последнее двадцатилетие в России наблюдалось резкое снижение средней продолжительности жизни. Наблюдается эпидемия ранних смертей мужчин в возрасте 58 — 59 лет. При этом уходят внешне вполне благополучные, социально состоявшиеся люди. Ранние смерти в этом случае являются следствием не низкого уровня жизни, а постоянного негативного психологического тонуса и скрытого стресса, что тоже можно считать своеобразным протестом против окружающей действительности. Явлением «духовной смерти» являются многочисленные случаи алкоголизма госчиновников и «придворных» журналистов. Для многих людей, у которых еще существует совесть и внутренний нравственный кодекс, само участие в работе государственного аппарата современной России является фрустрирующим фактором, приводящим к личностной деструкции.
В резком снижении продолжительности жизни в России повинны, помимо прочего, и ценностная дезориентация, разрушение нравственно-аксиоматических структур, смыслового поля, системы духовных координат, отсутствие духовного наполнения индивидуального и общественного бытия.
Как определял российский психолог Л. Гримак, кризис — это «состояние, порожденное вставшей перед индивидом проблемы, от которой он не может уйти и которую не может разрешить в короткое время и привычным способом». В подобных ситуациях одним из средств преодоления личностного кризиса является деструктивная агрессия, как направленная вовне, так и на себя (а иногда и в комплексе). Девальвация в обществе нравственных ценностей приводит к резкому нарастанию различных агрессивных проявлений. Недостаток духовных ценностей является одним примеров дефиницитарной мотивации агрессии, обуславливаемой трудностями или даже невозможностью индивида интеллектуально решать личные конкретные проблемы экзистенциального плана.
Нравственно-моральный кодекс, вербализированный (10 заповедей, Нагорная проповедь, «Моральный кодекс строителя коммунизма») или нет, дает личности возможность ориентации в процессе экзистенции, делает индивидуальную жизнь более комфортной.
Именно это «стремление к комфортности» и являет собой основу стремлений к максимальной этатистской наполненности социальной жизни.
Как отмечал еще Бердяев, у русских особые запросы к экзистенции, они в отличии от западного обывателя, в моральных оценках апеллируют не к социально-правовой системе своего государства, а к высшему, надгосударственному, надмирному, — с определенными оговорками, — божественному вечному миропорядку, дающему человеку и обществу нравственно-моральный кодекс. Этот кодекс, вербализированный или невербализированный, являет собой некоторую аксиоматическую, в значительной мере сакрально-мистическую форму легитимации социальности, в т. ч. государства. То есть любое государство для русского сознания в той или иной мере является формой священного. Десакрализация государства автоматически сакрализирует борьбу против него.
Русский этатизм есть этатизм «божьего царства, где реальное «государство-Россия» есть частный случай высшего, «божьего» «государства-вселенной». Утрата в глазах населения царской России ее высшей «божественной» легитимности (причем не в 1917, а скорее еще в 1905 году) привела ее к краху. Такая же потеря «моральной легитимности» и привела к краху в 1991 году и коммунистическую «Россию-СССР».
Для многих коммунистов по духу, в том числе истинно советских людей, воспитанных в преданности идеям эгалитаризма, коллективизма и социальной ответственности, крах СССР и последующие времена были восприняты как наступление Апокалипсиса. Тогда было немало и самоубийств по поводу «краха мироздания» (к примеру, известная поэтесса Юлия Друнина и маршал Ахромеев).
Но теперь, спустя 20 лет, подобные настроения начинают превалировать и уже среди донельзя атомизированных и индифферентных российских обывателей, для которых «коммунистическая мораль» позднего СССР никогда ничего и не значила.
В прежние, советские времена понятия «Отчизна», «Родина» были ценностно значимы и неразрывно связаны с понятиями «государство», «справедливость», «закон» (в психологической связке с понятиями «суд», «прокуратура», «КГБ» — милиция авторитетом не пользовалась и в советское время).
Но в настоящее время произошел кризис понятия «Родина», и оно ассоциируется только с прежними временами. Отождествление этого понятия только с прошлым страны является одной из основ наблюдаемой ныне в России ценностной дезориентации и, как следствие, личностной деструкции. Россиянин не видит ничего хорошего в настоящем и боится заглядывать в будущее своей страны.
Крах коммунизма как «катастрофа универсума» воспринимался в 1991 году уже сравнительно немногими, большая часть населения России, несмотря на все ужасы начала 90-х, жила надеждой на создание «новой цивилизованной России» и восстановление «нормальной жизни». К концу 90-х эти надежды практически исчезли, но кризис ельцинской России был частично компенсирован определенными позитивными тенденциями начального периода путинского президентства.
Путин в начале своего правления воспринимался чуть ли не как «мессия-спаситель», но придание ему мессианского статуса было жестом общественного отчаяния. Но в последние годы, в том числе и при новом президенте Медведеве, надежды на «мессию» из общественного сознания исчезают и, похоже, уже навсегда. Харизматический лидер, каким в начале был Путин (а мог быть и генерал Лебедь), уже вряд ли появится. В целом надежды на возрождение также почти исчезли, девальвируется и исчезает само ценностное наполнение понятия «государство Россия».
Эти процессы, как результат тотального экономико-социально-политического кризиса, являются также и следствием целенаправленной идеологической политики властей, сознательно уничтожавшего идейно-ценностное наполнение общественной жизни и стремящихся искусственно создать вместо русских «нацию россиян»: атомизированных («одноклеточных»), духовно примитивных аналогов западного «обывателя-потребителя».
Но новый российский обыватель, во многом уже переставший ощущать себя русским, все же образцовым идиотически-оптимистичным «россиянцем» не стал. Он стал «социальным кадавром»: озлобленным пессимистичным субъектом без ценностей и идеалов, в том числе и без «искусственно-оптимистических» идеалов западного «общества потребления».
Курс современных российских властей на опошление, примитивизацию и формализацию, можно даже сказать, гламуризацию всех идейно-этических аспектов общественной жизни России, привел только к дальнейшей аксиоматической дезориентации населения и к разрастанию самых различных социально-фрустрационных явлений. Своей идеологической политикой власть хоронит сама себя.
Сейчас уже можно наблюдать, как для многих, очень и очень многих «россиянцев» традиционный царистско-советский «высший» этатистско-аксиоматический миропорядок не только исчезает, но и меняет знак на обратный. Россия и «цивилизованный мир» в целом становятся «царством Антихриста», примерно тем, чем для старообрядцев начала 18-го века была Россия Петра I. Ощущение, тотальной катастрофы, «конца света», Апокалипсиса в современной России становится уже обыденным социально-психологическим явлением. И если старообрядцы протестовали против «царства антихриста» путем самосожжения, то «приморские партизаны» выбрали путь вооруженной борьбы.
Ощущение индивидом «угрозы исходящей отовсюду», наблюдаемое ныне разрушение базисных форм социального бытия, вплоть до семейных, разрушение этоса, т.е. самых глубинных архетипических ценностных блоков, дающих возможность ориентации в понятиях «добра», «зла», «справедливости», — все это приводит к чувству «онтологического бытийственного тупика», дающему начало различным деструктивным формам агрессии и самооагрессии.
Частично ситуацию «ценностной катастрофы» компенсирует Русская Православная церковь. После крушения коммунистической идеологии именно Православие заполнило духовный вакуум общества.
Православная религия и определяемые ею этико-поведенческие нормы дают возможность иметь «смысловые якоря», позволяющие стабилизировать и ориентировать индивидуальное и групповое смысловое поле.
Однако РПЦ, получив, во многом невольно, кредит морального доверия общества, главным аксиоматическим авторитетом в духовной жизни России так и не стала. Свалившейся на нее «с неба» ролью она, по большому счету, даже тяготится. Стать реальной духовной силой общества за все последние годы о Церковь так и не смогла, да и, по сути, не пыталась. И огромный кредит доверия российского общества данный после 1991 года Церкви, по многим признакам, начинает снижаться. Роль РПЦ в обществе все более воспринимается как формально-ритуальная, или, более того, как государственническо-функциональная. Не случайно владивостокский епископ выступил с резким осуждением деятельности «приморских партизан», но его критика не касалась всего того, что довело «партизан» до вооруженного протеста.
С эрозией этатистких архетипов в общественном сознании России, будет происходить параллельно и падение аксиоматического авторитета РПЦ. А кризис духовного влияния РПЦ, приведет, и эти процессы уже наблюдаются, как к бурному развитию и росту влияния антиправославно-антихристианских (к примеру, неославянского язычества или «русского мусульманства») форм религиозности, так и расцвету альтернативно-христианских (униаты, католики, классические протестанты), псевдохристианских («богородичники», неопротестанты) или раскольническо-самосвятских «православных церквей» (РПАЦ).
В конечном же итоге можно предсказать и появление немусульманских религиозно окрашенных экстремистских форм социальной аффективности. Религиозно-конфессиональная форма при этом будет лишь символом возвращения к идеалам справедливости и «идеального мироустройства».
То, что уже наблюдается на Кавказе по линии разлома «христианство-мусульманство», может возникнуть и в плане «язычество-христианство» или даже «христианство-христианство». В качестве катализатора, переводящего социальный протест в активные формы, религиозные идеи всегда были и будут востребованы, и какой-нибудь «православный протестант» «Квазилурье» вполне может стать российским Сёко Асахарой.
Феномен «приморских партизан», а особенно массовая симпатия к ним в общественном сознании России, показали, что происходящее в последнее двадцатилетие комплексное многоплановое насилие над глубинными смысловыми и ценностными архетипами на определенном этапе неизбежно перерастает в активный протест, проявляющийся в разных формах — как организационно-групповых, так и индивидуально-аффективных.
Паразитирование на традиционном доверии и авторитете государства должно рано или поздно закончиться: это, как и нефть, не бесконечный ресурс. По мере того, как для все большего количества граждан России власть потеряет моральную легитимность и начнет приобретать враждебный статус, будет шириться общественный протест, будет расти многообразие форм проявления этого протеста. А для все большего числа россиян, как для первых христиан, будет вставать индивидуальная дилемма: смириться и стать частью системы, то есть стать соучастником насилия над законами божескими и человеческими, над нравственными законами всего Универсума, или сохранить свою совесть, «нравственный закон внутри себя», но при этом выйти на путь протеста и борьбы со Злом.
