В этом месяце исполняются 17 лет и 93 года двум «маленьким Гражданским войнам» в Москве — в 1993 и 1917 годах. Оба раза противники узурпаторов проиграли, так как сражались под неправильными лозунгами, оставившими их в полной внешней и внутренней изоляции. Поэтому для того, чтобы следующая попытка не оказалась столь же безуспешной, как и две предыдущие, нужно обязательно проанализировать причины тех поражений и сделать из них соответствующие выводы на будущее.
ОБЩАЯ ДИСПОЗИЦИЯ: ГОД 1917-Й
Выступление большевиков в Москве поддерживали достаточно многочисленные и активные группы «москвичей и гостей столицы». Прежде всего, это были рабочие и прочий пролетариат, дезертиры-»двинцы», значительная часть инородцев, примкнувших к революционному движению, распропагандированные солдаты Московского гарнизона, большей частью пехота и артиллерия, в том числе тяжёлая. Последняя оказалась особенно важным козырем в руках большевиков, сломившим сопротивление контрреволюционных частей.
Также в распоряжении большевиков оказалась Николаевская железная дорога, через которую они, прежде чем «Викжель» объявил «нейтралитет», тоже, в конечном счёте, сыгравший, скорее, на руку большевикам, нежели против них, успели перебросить красногвардейцев из Иваново-Вознесенска, а из Петрограда — части революционных матросов, солдат, латышских стрелков и русский средний танк (бронетрактор) «Ахтырец». Ещё до начала боёв большевики захватили Пороховые склады, авиационные ангары на Ходынском поле и взяли под свой контроль большую часть бывших в Москве бронеавтомобилей. Таким образом, они обеспечили себе безусловное преимущество не только в живой силе, но и в технике. В захваченных Мастерских тяжёлой и осадной артиллерии большевики нашли шестидюймовые орудия Канэ, которые были немедленно установлены на Воробьёвых горах и использованы для достижения полного артиллерийского превосходства в большей части города. Всего в Москву за время боёв было стянуто большевиками порядка 100 тысяч человек.
Их оппоненты, напротив, были немногочисленны и куда хуже вооружены. Из бывших в Москве 55 тысяч фронтовиков лишь несколько тысяч согласилось поднять оружие против большевиков. Большей частью это были офицеры военного производства, обучавшиеся в нескольких Московских школах прапорщиков. К ним примкнули юнкера Александровского и Алексеевского военных училищ и кадеты трёх Московских кадетских корпусов. Фронтовые офицеры, за небольшим исключением, заявили «нейтралитет», который, как и в случае с «Викжелем», сыграл, скорее, на руку большевикам.
С оружием, боеприпасами, артиллерией и бронетехникой дело у контрреволюционеров обстояло ещё хуже, чем с живой силой. Если винтовок ещё хватало в обрез, то пулемётов было мало, большей частью — учебных, на огромных полевых колёсных лафетах с тонкими щитами, громоздких и малопригодных в городском бою: остроконечная винтовочная пуля пробивала эти щиты даже со 150 шагов. Орудий и бронеавтомобилей были вообще единицы: первые приходилось в буквальном смысле слова красть у революционных солдат-артиллеристов, вторые частью находились у Александровского училища (2 броневика), частью добывались в бою. Патронов не хватало и к винтовкам, не говоря уже о пулемётах. Поэтому офицеры и юнкера добывали их всеми правдами и неправдами, о чём пойдёт речь ниже.
Столь же вопиющее неравенство сил было у противоборствующих сторон и по части вождей. Пусть Военно-Революционный комитет, командовавший большевиками, и состоял из людей, неопытных в военном деле, но это, по крайней мере, был центр, осуществлявший единое и жёсткое управление всеми революционными силами и принципиально не способный на компромиссы. Для характеристики красных вождей октября 1917 года достаточно привести пример председателя Рогожско-Симоновского ВРК Розалии Самуиловны Залкинд (Землячки), которую её соратники ласково называли «товарищ Демон».
Вождями же антикоммунистов оказались… эсеры: городской голова Руднев и командующий Московским военным округом Рябцев. Если первый был человеком честным, но нерешительным, то второй был и нерешительным, и бесчестным, с самого начала идя на «компромиссы» с большевиками. В качестве «увертюры» к военным действиям он ненадолго сдал им Кремль, позволив завладеть оружием из Арсенала, а потом всё время боёв вёл с ними закулисные переговоры, окончившиеся «почётной капитуляцией» офицеров и юнкеров.
По свидетельству прапорщика-первопоходника Сергея Яковлевича Эфрона (1897-1937), Рябцев (как позже Руцкой с Хасбулатовым) вёл двурушническую политику, потому что изначально был уверен в поражении «своих»:
— «Я сдал Кремль, ибо считал нужным его сдать. Вы хотите знать почему? Потому что всякое сопротивление полагаю бесполезным кровопролитием. С нашими силами, пожалуй, можно было бы разбить большевиков. Но нашу кровавую победу мы праздновали бы очень недолго. Через несколько дней нас все равно смели бы. Теперь об этом говорить поздно. Помимо меня — кровь уже льется».
Конечно, в распоряжении контрреволюционеров были и настоящие боевые вожди, отважные и предприимчивые, как, например, полковник-первопоходник Лейб-гвардии Волынского полка Леонид Николаевич Трескин (1888-1957), больше полувека прослуживший Престолу и Отечеству и не стеснявшийся отстаивать свои православные и монархические убеждения даже перед гитлеровскими генералами. Но они были лицами подчинёнными и не могли идти против предательских «приказов» своих «вождей».
ОБЩАЯ ДИСПОЗИЦИЯ: ГОД 1993-Й
Прямые преемники правящей «элиты» большевиков, которыми, по справедливости и по собственному признанию, надлежит считать Ельцина и его команду во главе с Гайдаром, Черномырдиным и подобными людьми, контролировали часть армии и большинство сил МВД, включая и силы специального назначения — ОМОН и т.д. Кроме того, они могли опереться на вполне надёжных и высокопрофессиональных иностранных наёмников, которые, по многочисленным свидетельствам очевидцев, тогда присутствовали в Москве.
Количество танков и бронетранспортёров, лояльных Ельцину, было, в общем, сопоставимо с таковым у большевиков в 1917 году — единицы и десятки штук. Но на них действительно можно было положиться, кроме того, защитники Белого дома не могли противопоставить им никакого серьёзного оружия.
Итак, в распоряжении Ельцина было несколько десятков тысяч милиционеров и наёмников, танки и бронетехника, а также, как и у большевиков в октябре 1917 года, контроль над транспортными артериями, по которым помощь могла прибывать лишь к нему, но не к его противникам.
Защитники Белого дома были куда более малочисленны и почти безоружны: автоматы и несколько гранатомётов с инертными, кажется, выстрелами. Что хуже всего, они и не стремились улучшить свою вооружённость, питая какие-то странные иллюзии о том, что, мол, в безоружных милиционеры стрелять не будут и т.д. Относительно сведущими в военном деле были единицы и десятки, максимум — сотни, из нескольких тысяч человек. Разительный контраст с 1917 годом, когда масса офицеров и юнкеров легко «переваривала» даже студентов и гимназистов, за несколько дней делая их вполне сносными уличными бойцами! О том, чтобы завладеть боевой техникой, никто всерьёз и не думал. Истеричные приказы Руцкого лётчикам «бомбить Кремль», само собой, не в счёт.
«Вожди» у такой массы, надо признать, были вполне ей под стать. Генералы Макашов и Ачалов, осуществлявшие непосредственное руководство кровавым фарсом 3-4 октября (назвать это «военными действиями» язык никак не поворачивается) были паркетными советскими генералами в самом худшем смысле этих слов. Потому что отправлять почти безоружные массы, с несколькими автоматами на грузовик, «на штурм» телецентра Останкино, охранявшегося отборным и отлично вооружённым отрядом МВД «Витязь», просто не пришло бы в голову ни одному человеку, знакомому хотя бы с азами военного дела. Ни одного способного заявить о себе «городского командира», сопоставимого по уровню со штаб-офицерами Великой войны, вроде полковника Трескина, среди защитников Верховного совета не оказалось. И это сразу после Афганистана, Приднестровья и прочих локальных войн!
«Тактика» этими защитниками была выбрана самая что ни на есть проигрышная. После того, как штурм «Останкино» закономерно провалился, они предпочли отсиживаться в Белом доме, почти не стреляя в ответ. Да и не из чего было, по-хорошему говоря. И это спустя многие десятилетия после краткого и ёмкого выражения сведущего в этих вопросах Ленина: «Оборона — смерть вооружённого восстания». Если и приходится обороняться, отбивая первый натиск, то сразу после этого надо переходить в наступление и перехватывать инициативу у противника, как это сделали большевики в октябре 1917 года в Москве.
Но… «не могущие вместить» не вмещали.
В общем, всё шло по тому же накатанному сценарию, что и в 1917 году, как свидетельствовал об этом барон Будберг: «…Неравная опять борьба: у красных дерзкая, чисто каторжная решительность, оглушительное действие и самые крайние средства террора; а у их противников жалкие уговоры, искание тех струн, которых у слушателей нет, и попытки заставить понять головой и почувствовать сердцем тех, у которых эти органы к таким операциям не приспособлены».
ИДЕЙНЫЙ ФРОНТ 1917-ГО
С идеями у большевиков в 1917 году было много лучше, чем у их противников.
Последние были деморализованы отречением Царя, а также тем, что они, по большей части монархисты, в общественном мнении сражались «за Керенского», то есть за эсера. Да ещё и под руководством эсеров Руднева и Рябцева.
К тому же среди самих юнкеров и офицеров тоже не было полного идейного единства. Хотя большинство из них и было монархистами, среди них за время революции появилась тонкая, но громкоголосая республиканская прослойка, которую ещё больше усилили московские студенты, принимавшие самое активное участие в Февральской революции, но не признавшие Октябрьскую.
Весьма интересно отметить, что восставшие против коммунистической власти юнкера и офицеры пользовались очень скромной, но вполне определённой поддержкой Православной Церкви и конкретно Поместного Собора, проходившего в эти дни в Москве. Это связано не только с идейной платформой белых, но и с тем, что среди участников Собора было немало родных и близких тех, кто воевал в рядах Белой Гвардии. По свидетельству Андрея Геннадьевича Невзорова (1889-1978), преподавателя 4-й Московской школы прапорщиков («4-я Московская школа прапорщиков», «Военная быль», №№ 90-91, март-май
ИДЕЙНЫЙ ФРОНТ 1993-ГО
Тут картина, надо признать, была много более удручающая, чем в 1917-м году. Среди защитников Белого дома царил полнейший идейный разброд, чем ещё задолго до восстания не замедлили воспользоваться «ельцинские» мифотворцы и провокаторы.
Один из главных мифов, который подлежит разоблачению — это миф, что, мол, Белый дом защищали оппозиционные силы самого широкого спектра, от коммунистов до… монархистов.
Откуда же «растут ноги» у этого мифа?
Они растут из истории Фронта национального спасения, который ещё осенью 1992 года, действительно, поставил перед собой такую бредовую цель «достижения единства оппозиционных сил». На Учредительном конгрессе ФНС было объявлено о «прекращении гражданской войны» между красными и белыми, что и должны были символизировать скрещенные советский и «имперский» флаги, как символы «русско-советской дружбы».
Проблема, однако, в том, что настоящих монархистов, как единой и организованной силы, ни на Учредительном конгрессе ФНС, ни среди защитников Белого дома… не было. Коммунистов было много, самых разных, от умеренных до радикальных, это да. Монархистов не было.
Коммунизм и монархизм, строго говоря, примирить невозможно в принципе из-за их идейной противоположности. Младороссы, естественно, не в счёт. Следовательно, коммунистов и монархистов «примирить» если и можно, то в одном и только в одном случае: если какая-либо из сторон согласится сменить свои взгляды на противоположные. То есть либо коммунисты станут монархистами, либо, наоборот, монархисты станут коммунистами. Как стал коммунистом тот же бывший граф Игнатьев, которому сослуживцы дали прозвище «50 лет в строю и ни одного дня в бою».
Действительно, невозможно представить себе настоящих монархистов, вроде полковника Трескина, «примирившихся» с коммунистами. Более того, монархисты, в отличие от антикоммунистов-республиканцев, типа того же эсера Бориса Савинкова («Почему я признал Советскую власть», где он признаёт своё идейное бессилие лишь перед монархистами: «О монархистах я, конечно, не говорю. Вольному воля. Пусть ссорятся из-за отставных «претендентов».) как раз и относятся к числу наиболее непримиримых врагов коммунизма, сражавшихся против него как в Гражданскую, так и во Вторую мировую войны.
Поэтому мы будем недалеки от правды, если охарактеризуем постсоветских псевдо-»монархистов» образца 1992-1993 года как абстрактных «державников», искренне думавших, что можно одновременно чтить память Царя-Мученика и цареубийцы Сталина.
Другой миф, неожиданно ставший реальностью в умах масс — это миф о «красно-коричневых», который, собственно, и дал Ельцину карт-бланш в глазах «мирового сообщества», да и значительной части россиян, на расправу с защитниками Белого дома.
Что значит этот миф?
Процитируем статью известного «демократического публициста» В. Тростникова «Красно-коричневые — ярлык или реальность?», которая, при всём обилии либеральных клише, в общем, достаточно точно раскрывает феномен национал-большевизма:
«…Когда говорят о “красно-коричневых”, имеют в виду союз коммунистов с национал-патриотами. Но вот вопрос: возможен ли такой союз? Рассуждая теоретически, невозможен. Коммунисты исповедуют интернационализм — патриоты его отвергают; коммунисты ставят во главу угла классовую борьбу — патриоты призывают к социальной гармонии во имя процветания отечества; коммунисты называют религию опиумом для народа и сводят бытие к материи — патриоты поднимают на щит веру и считают материализм опасной заразой, принесенной к нам с Запада. Как же тут получится альянс?
Тем не менее, он существует, и не просто существует, а является важнейшим политическим фактором сегодняшней России. Значит, теория чего-то недоучитывает и ее надо подправить. Следует осмыслить явление в его живом виде, поинтересоваться у представителей каждой стороны, как они могут сотрудничать вопреки тому, что должны были бы быть заклятыми врагами. Спрашивая об этом людей, называющих себя патриотами, всегда получаешь один и тот же ответ: сегодня коммунисты уже не те, Россия их переплавила, переварила, они стали нормальными русскими людьми. То же самое говорят о себе и сами коммунисты. Один депутат бывшего Верховного Совета рассказывал мне о своей беседе с местным начальником Ярославской губернии, убежденным коммунистом. Тот сказал, что надо всячески укреплять Православную Церковь. “Так что же, ты веришь в Бога?” — спросил депутат. “Да, верю”. — “Какой же ты тогда коммунист?” — “А что, одно другому не мешает”. — “А может, ты и с пролетариями всех стран не хочешь соединяться?” — “Не хочу. Конечно, надо со своими соединяться”. — “И продолжаешь утверждать, что ты коммунист?” — “Конечно, коммунист, что такого, что я против интернационализма?”
В общем, объяснения сводятся к тому, что коммунисты переродились и стали близки по духу патриотам. Но если они переродились, то почему не назовут себя как-то иначе? Скажем, если шофер начнет водить не грузовики, а локомотивы, то он станет именоваться уже не шофером, а машинистом, а здесь переименования почему-то не делается. Возникает подозрение, что определение коммуниста как приверженца коммунизма слишком прямолинейно, что существует какой-то иной, более существенный его признак. Подозрение усиливается, когда вспоминаешь слова Ленина: “мы буквально выстрадали марксизм”. Оказывается, будущие большевики долго искали подходящее учение, пока не наткнулись на устраивающий их вариант. Выходит, не потому они стали большевиками, что взяли на вооружение теорию Маркса, а потому, что, изначально имея большевистскую природу, искали и нашли подходящую теорию как нечто очень нужное. Так чем же пленил их марксизм? Сами коммунисты объясняют: предельно простой (если не утилитарной) картиной мира, созданной марксистской теорией. Марксизм утверждает, что окружающий мир есть вечный и неизменный по своему устройству автомат, в котором нет ничего, кроме движущейся материи и законов ее движения, так что философия фактически сводится к физике. Что же касается человеческого общества, то согласно марксизму оно всегда развивалось в одном-единственном направлении: повышало эффективность производства, достигая этого сменой формаций, так что все секреты истории открываются этим волшебным ключиком.
Это было для большевиков самым ценным в марксизме. Он дал им возможность разложить все по полочкам и без особого напряжения мысли дать ответ на любой вопрос. Они любили повторять, что “учение Маркса всесильно, потому что оно верно”, но на самом деле для них была важна лишь “всесильность”, которую они понимали как “всеприложимость”, а “верность” была делом второстепенным. Еще в начале нашего века серьезным политологам, историкам и экономистам стало ясно, что марксизм неверен во всех своих компонентах, а уж после того, как блистательно провалились его прогнозы относительно мировой революции и выигрыша экономического соревнования социалистической системой у капиталистической, это сделалось очевидным для всех. Тем не менее, марксизм оставался у нас “всесильным” до самого недавнего времени и ушел вовсе не потому, что его лживость сделалась слишком явной, а потому, что наши коммунисты начали склоняться к другому учению, тоже “выстраданному” ими.
Эта их новая всепобеждающая теория состоит в следующем. Основными субъектами исторического процесса являются нации, а также их группы, называемые этносами. Каждая нация и каждый этнос несут в себе исходное, Божественное начало, наполняющее их созидательной энергией. Когда эта энергия беспрепятственно реализуется, общество процветает и составляющие его люди живут счастливо. Но дело в том, что реализоваться этой энергии будто бы постоянно препятствуют некие с древнейших времен существующие тайные общества, образующие подчиненную единому центру злую силу, преемственно реализующую тщательно продуманный план захвата власти над всем миром. Поскольку жизненная сила наций и этносов, естественно, противится этой силе, своей первейшей задачей заговорщики якобы ставят разрушение национальных организмов, особенно самых крепких и здоровых. В последние века бельмом у них на глазу была “богоносная русская нация”, наиболее чутко распознававшая происки служителей зла и восстававшая против них. По этой причине главные усилия конспираторов направлены сегодня на то, чтобы заставить русских уйти с исторической сцены: расчленить их территорию, сделать их экономику сырьевым придатком Запада, молодежь развратить порнографией и наркотиками, взрослых споить водкой и т. п. Соответственно основной задачей всякого истинно русского человека является противодействие этим усилиям».
Устроители «кровавой бани» 1993 года, не вдаваясь в такие теоретические тонкости, поступили куда проще: прибегли к наглядной демонстрации «красно-коричневых» посредством банальной провокации. По телевизору показали выкрики Анпилова и его однопартийцев, размахивавших красными флагами — вот появились «красные». Показали по телевизору боевиков пришедших на защиту Белого дома боевиков РНЕ, вскидывавших руки с характерными повязками в «римском приветствии» — вот вам и «коричневые».
Раз и те, и эти защищают Белый дом, значит, «красно-коричневый альянс» более не является абсурдным мифом. Это уже смертельно опасная реальность. Следовательно, Белый дом, как и Карфаген, должен быть разрушен. Неудивительно, что разгром его защитников воспринимал с молчаливым одобрением не только «свободный мир», но и простой русский человек, у которого не было особенных причин любить ни «красных», ни «коричневых».
В этом смысле поведение организаторов Русского Марша нельзя не признать куда как более разумным.
СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ПРОТИВОСТОЯНИЯ
Здесь, как и во всех других случаях, нельзя не признать, что юнкера и офицеры действовали не в пример более грамотно, чем защитники Белого дома. Они многократно пытались расширить контролируемый ими район, переходили в контратаки и сдавали здание лишь по приказу или вследствие гибели практически всех его защитников. Единственной серьёзной ошибкой можно счесть лишь оборону изолированных по рабочим окраинам военно-учебных заведений — трёх кадетских корпусов и Алексеевского военного училища в Лефортово, трёх школ прапорщиков в Замоскворечье и одной на Таганке. Если не было сил расширить удерживаемую область до этих объектов, то надо было своевременно их эвакуировать под прикрытием резервов. Однако резервов для этого не хватало.
Но даже в таком пиковом положении офицеры и юнкера держались крепко и умудрялись пополнять запасы оружия и боеприпасов за счёт… своего противника, как об этом пишет полковник Л.Н. Трескин:
«…Наличие боевых припасов подходило к концу, и этот вопрос начал сильно нас волновать. То, что снималось с убитых и пленных большевиков, была капля в море. Склады огнестрельных припасов находились у Симонова монастыря, на противоположном конце города, у большевиков, сильно ими охраняемые. И вот один поручик Лейб-гвардии Литовского полка вызвался их оттуда похитить по подложному ордеру. Дважды ему удалось привести два полных грузовика патронов и снарядов, но на третий раз он был обнаружен и погиб смертью храбрых. Таким образом, этот больной вопрос был разрешен блестяще как для боевых целей, так и для батареи на Арбатской площади под командой подполковника Баркалова(ныне генерал-майор); кстати сказать, эта “батарея” была увезена по распоряжению 1-й гренадерской артиллерийской бригады с Ходынки, т. е. выкрадена у большевиков».
Конец боевых действий и у юнкеров, и у защитников Белого дома был относительно бесславным. Условия «почётной капитуляции» стали нарушаться сразу же после сдачи оружия. Одиночных повстанцев красногвардейцы в 1917-м и ОМОНовцы в 1993-м отлавливали, избивали и без всяких околичностей ставили к стенке. Из защитников Белого дома не пострадали только те, кто смог уйти по подземным коммуникациям или был выведен из него при помощи сотрудников Управления «А».
По непонятной причине командованием юнкеров был отвергнут единственный вариант, который мог бы спасти большую часть московской Белой Гвардии. Так как 5-я Московская школа прапорщиков, расположенная на углу Смоленской набережной и Большой Смоленской улицы, была одной из трёх точек самого упорного сопротивления белых, прекративших огонь уже после капитуляции Комитета общественной безопасности, то белые могли бы стянуться к ней из двух других точек: Александровского военного училища и штаба Московского военного округа. После чего, не сдавая оружия, всем вместе в рассыпном строю пробиться через мост на Большую Дорогомиловскую улицу и далее на Брянский вокзал, захватить необходимое число эшелонов и со всеми мерами боевой предосторожности, взяв с собой пленных московских рабочих и путейцев, пробираться на Дон. Полковник Трескин впоследствии объяснял это невозможностью достать эшелоны:
«…В большом сборном зале происходил митинг; какой-то генерал призывал всех прекратить напрасную борьбу, так как по имеющимся у него сведениям, большевики захватили в Петрограде власть в свои руки. Этот генерал буквально был стащен со стула и, кажется, избит. За генералом влез на стул революционный министр Прокопович, который, ударяя себя в грудь, с большим пафосом начал также с призыва прекращения борьбы, ввиду признания большевиками себя побежденными, что дальнейшая борьба приведет к напрасному пролитию крови учащейся молодежи, к разрушению памятников старины и пр. Не успел Прокопович закончить своей речи, как у верхнего окна (зал двусветный) разорвалась большевистская шрапнель — эффект получился замечательный. Прокопович говорил о заключенном мире, а большевики продолжают стрельбу, да еще из орудий!
Видя царящее здесь безобразие и митинговое настроение, я поспешил к своему отряду, по дороге меня многие упрашивали взять всю власть в свои руки и продолжать борьбу, выведя всех за город и вести на Дон, откуда имелись сведения, что Донской атаман дает нам поддержку по освобождению России от красной нечисти.
Вести на Дон походным порядком в морозное время без транспорта на такое большое расстояние — это было обрекать людей на гибель, и надо было решить: или продолжать борьбу здесь, или же поодиночке пробираться на Дон, ближайшие часы покажут, что надо будет делать, если обнаружится предательство».
Несколько иначе описывал момент сдачи оружия и вопрос прорыва на Дон С. Я. Эфрон:
«…На стол взбирается один из штатских.
— Кто это? — спрашиваю.
— Министр Прокопович.
— Господа! — начинает он срывающимся голосом. — Вы офицеры и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе — бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет общественной безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий. Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов, с тем чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил.
В ответ тягостная тишина. Чей-то резкий голос:
— Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?
— Ячлен Временного правительства.
— И вы, как член Временного правительства, считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?
— Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, — взволнованно отвечает Прокопович.
Исступленные крики:
— Позор! Опять предательство. Они только сдаваться умеют! Они не смели за нас подписывать! Мы не сдадимся!
Прокопович стоит с опущенной головой. Вперед выходит молодой полковник, георгиевский кавалер Хованский (убит в 1918 году в Добровольческой армии. — С. Э.).
— Господа! Я беру смелость говорить от вашего имени. Никакой сдачи быть не может! Если угодно — вы, не бывшие с нами и не сражавшиеся, вы, подписавшие этот позорный документ, вы можете сдаться. Я же, как и большинство здесь присутствующих, — я лучше пущу себе пулю в лоб, чем сдамся врагам, которых считаю предателями Родины. Я только что говорил с полковником Дорофеевым. Отдано приказание расчистить путь к Брянскому вокзалу. Дорогомиловский мост уже в наших руках. Мы займем эшелоны и будем продвигаться на юг, к казакам, чтобы там собрать силы для дальнейшей борьбы с предателями. Итак, предлагаю разделиться на две части. Одна сдается большевикам, другая прорывается на Дон с оружием.
Речь полковника встречается ревом восторга и криками:
— На Дон! Долой сдачу!
Но недолго длится возбуждение. Следом за молодым полковником говорит другой, постарше и менее взрачный:
— Я знаю, господа, то, что вы от меня услышите, вам не понравится и, может быть, даже покажется неблагородным и низменным. Поверьте только, что мною руководит не страх. Нет, смерти я не боюсь. Я хочу лишь одного: чтобы смерть моя принесла пользу, а не вред Родине. Скажу больше — я призываю вас к труднейшему подвигу. Труднейшему, потому что он связан с компромиссом. Вам сейчас предлагали прорываться к Брянскому вокзалу. Предупреждаю вас — из десяти до вокзала прорвется один. И это в лучшем случае! Десятая часть оставшихся в живых и сумевшая захватить железнодорожные составы, до Дона, конечно, не доберется. Дорогой будут разобраны пути или подорваны мосты, и прорывающимся придется, где-то далеко от Москвы, либо сдаться озверевшим большевикам и быть перебитыми, либо всем погибнуть в неравном бою. Не забудьте, что и патронов у нас нет. Поэтому я считаю, что нам ничего не остается, как положить оружие. Здесь, в Москве, нам и защищать-то некого. Последний член Временного правительства склонил перед большевиками голову. Но, — полковник повышает голос, — я знаю также, что все находящиеся здесь — уцелеем или нет, не знаю — приложат всю энергию, чтобы пробираться одиночками на Дон, если там собираются силы для спасения России.
Полковник кончил. Одни кричат:
— Пробиваться на Дон всем вместе! Нам нельзя разбиваться!
Другие молчат, но, видно, соглашаются не с первым, а со вторым полковником.
Я понял, что нить, которая нас крепко привязывала одного к другому, — порвана и что каждый снова предоставлен самому себе.
Ко мне подходит прапорщик Гольцев. Губы сжаты. Смотрит серьезно и спокойно.
— Ну что, Сережа, на Дон?
— На Дон, — отвечаю я».
Тот же примерно выбор был и у защитников Белого дома — либо, при возможности подавить огонь ельцинской бронетехники, организованно пробиваться сквозь ОМОНовские заслоны, либо, при невозможности сделать это, уходить подземными коммуникациями. Последнее было куда вернее, но воспользовались этим лишь немногие.
А полковник Трескин всё-таки смог добраться до Дона с отрядом юнкеров Александровского училища, с которыми и ушёл в Ледяной поход.
«НУ И ЧТО ЖЕ? КАКОВА МОРАЛЬ?»
Старая Россия, придя в себя после шока Февральской революции, боролась насмерть за своё существование более шести лет.
Первым начал эту борьбу в феврале 1917 года на улицах Петрограда полковник Кутепов, последним, в июне 1923 года в Якутии, сложил оружие генерал Пепеляев. Потерпев поражение и уйдя в изгнание, старая Россия из последних сил, как только представилась для этого возможность, дала коммунизму «матч-реванш» во Второй мировой войне, не удавшийся лишь вследствие хитрости Сталина и запредельной нацистской тупости Гитлера с Розенбергом.
Советская Россия, придя в себя после шока августа 1991 года, смогла устроить лишь двухдневное кровавое побоище своих сторонников в центре Москвы, которое и боевыми действиями-то назвать сложно.
Почему так? Наверное, потому, что советский человек, в общем случае, привык организовываться лишь по указаниям начальства. Заметное и знаковое исключение составляли лишь наиболее энергичные и инициативные из советских офицеров, сохранившие немалую часть достоинств старого русского офицерства.
Предательство советского человека его же собственным начальством (Горбачёв, Ельцин) вводило его в такой мыслительный ступор, из которого он не мог выйти. По меткому замечанию одного из современных русских националистов, «пружинка самоорганизации» в советском человеке то ли была сломана изначально, то ли не предусматривалась вовсе. Печально, но факт.
Поэтому часы Спасской башни, разбитые артиллеристами Землячки, и часы Белого дома, выведенные из строя танкистами Ельцина, символизируют две принципиально разные эпохи русской истории и две разные формации людей. Трагедия защитников Кремля была в том, что они, будучи белыми, не могли открыто поднять старое русское знамя: их связывала присяга Временному правительству. Трагедия защитников Белого дома — в том, что немалая часть из них выступала под красными знамёнами, да и остальных белыми, по-хорошему, назвать было нельзя, что и лишило их поддержки подавляющего большинства современных русских монархистов и Русского Зарубежья. Та же «Наша страна», кажется, приветствовала расстрел Белого дома как «расправу над Советами».
Самое же главное — защитники Белого дома, в отличие от защитников Кремля, не могут, положа руку на сердце, признаться себе в том, что они сделали всё, что могли. Как в этом признавался после Второй мировой войны в очерке «2-я юнкерская рота 1-го полка» («Русский Корпус на Балканах», М., «Вече», 2008, с. 58-63) дослужившийся до подполковника Андрей Геннадьевич Невзоров, потерявший в борьбе за Национальную Россию своего единственного сына Михаила, выданного англичанами большевикам в Лиенце:
«…Труда и сил молодёжью положено было много. Молодёжь шла, не раздумывая, куда её посылали. И жаль, что вследствие неудачно окончившейся войны бывшим юнкерам 2-й роты 1-го полка пришлось бросить военную карьеру и снова стать эмигрантами. С такой убеждённой, твёрдой, храброй молодёжью можно было бы строить новую Россию. Смена нам была бы хорошая, но не удалось».
На иллюстрации - захваченный красными русский танк «Ахтырец» на улицах Москвы. Осень
