Противоречия национального характера

В 1112 году монах Нестор завершил первое русское историческое повествование – летопись: «Се Повесть временных лет, откуда есть и пошла Русская земля…». В 1238 году во время татаро-монгольского опустошения и разгрома неизвестный русский автор пишет «Слово о погибели Русской земли»: «О светло светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими, дивишь ты реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными…» В гибельной ситуации пишется о самом главном, без чего человек не может жить. Так русскому человеку с самого начала было дано и задано осознавать Русскую землю как высшую ценность, через которую жители разных племен и разделенных государств ощущали своё русское единство. Николай Бердяев писал, что русским несвойственна мистика крови, но у нас сильна мистика земли – русские дали, русские поля, реки, небо… Русские люди обладали даром освоения и оформления пространства, стремились не только к государственному присоединению и хозяйственному освоению, но и оформлению, одухотворению земель; русская земля – это одухотворенное пространство. «Мир – это Божье творение, мир прекрасен; тот, кто созерцает красоту природы, приближается к познанию Творца. Русский пейзаж, неважно городской или сельский, всегда приглашает к такому созерцанию. Это стало основой нашего мирочувствия, закрепилось в сознании, в культуре. Отсюда это поразительное соответствие “пейзажа русской земли” и “пейзажа русской души”» (Ф.В. Разумовский). Примечательно типично русское религиозное освоение земли. Монахи-подвижники стремились к уединению, уходили в незаселенные леса, острова. Вокруг первых пустынножителей возникали монашеские общины, затем монастыри, хозяйственно обустраивавшие обширные пространства. Новые подвижники уходили дальше в глухие леса. Так обустраивалась Русская Фиваида – земля, освящённая православными подвижниками.

Отсутствие серединного измерения, стабильной укоренённости в мирской обыденности, свойственной европейским народам, не исключает глубоких мистических отношений русского человека с землей и природой. Свою страну русский человек именует русской землей. «Из духа земли вырастает душа народа. Этот дух определяет его постоянные национальные качества. В бесконечно широких, беспредельных равнинах человек особенно ощущает свою малость, свою затерянность. Величаво и спокойно взирает на него вечность, увлекая его от земли» (В. Шубарт). Русский деятельный и созерцательный дух воспитался на суровой земле. «Природа является колыбелью, мастерской, смертным ложем народа; пространство же есть судьба и его воспитатель, преддверие его творческого духа, его окно к Богу» (И.А. Ильин). Русская культура пронизана своего рода поэтическим отношением к земле, природе, – может быть, поэтому схожи русские слова «стихи» и «стихия». Образ Матери Сырой Земли в разных формах отражался в русской культуре. «Не только земля, но и огонь, вода, небо – другие “стихии” средневековой космологии – играли роль важных символов для русского воображения, и даже сейчас русский язык сохраняет много обертонов, связанных с мифологией земли, которые были утрачены более изощренными европейскими языками» (Д.Х. Биллингтон).

Земные пространства изначально во многом определяли жизненное устройство русского народа. «У наших славянских предков (кроме полян) община была территориальной. Славянские племена и назывались по местам обитания, а не по имени предка, как, например, у германцев. В русской общине кто поселялся, и даже бывший раб, не считался чужим, мог включаться в общину и жениться тут. Не было закрытости рода-племени, лишь единство “родной земли”. Мало этого, славянские племенные союзы IX в. были государства, построенные снизу вверх» (А.И. Солженицын).

Глубокий и стойкий дух способен на метафизическое отношение к природе, от гармоничного общения с которой он обогащается. Новоевропейский человек «взирает на мир как на хаос, который он должен – сначала ещё по воле Бога, а потом самовольно – укротить и оформить… Так мир утрачивает своё единство, уступая силам разделения… Русский с его живым чувством Вселенной, постоянно влекомый к бесконечному при виде своих бескрайних степей, никогда не будет созвучен прометеевской культуре, проникнутой “точечным чувством” и направленной на автономию человеческой особи или, что одно и то же, – на сокрушение богов» (В. Шубарт).

Не будучи всецело привязанным к мирскому, русский человек рачительно относился к земле, не выколачивал из неё очередные продукты для новых потребностей. Характер хозяйственной жизни не был хищническим, потребительским, не стимулировал ограбление завоеванных территорий и не перемалывал природные ресурсы. Аскетичный народ не приспосабливал агрессивно к себе окружающую среду, а сохранял её и приспосабливался к ней. Европеец – завоеватель, покоритель, навязывающий свой образ жизни народам, стремящийся господствовать над природой. Русский – осваиватель, преобразователь, органично встраивающий своё жилище в природные ландшафты и ритмы космоса. Отсюда бережное отношение к природе, открытость её таинственности и красоте. В России не могло родиться представление о том, что человек, как и всякое живое существо, – автомат (Декарт), а природа – это машина (Ламетри). К мирозданию русские люди относились не как к бездушной среде обитания, а как к живому организму, в природе ценили её прекрасную душу.

Для русского народа природа является не чуждой холодной натурой, а тем, что при родовом, при-роде, едино-при-родно, родное и близкое; и поэтому на-род и подответственная ему при-рода – связаны экзистенциально. «Русская душа с раннего детства чует судьбоносность, властность, насыщенность, значительность и суровость своей природы; её красоту, её величие, её страшность; и, воспринимая всё это, русская душа никогда не верила и никогда не поверит в случайность, механичность, бессмысленность своей русской природы, а потому и природы вообще. Русский человек связан со своей природой на жизнь и на смерть – и в половодье, и в засухе, и в грозе, и в степи, и в лесу, и в солончаке, и в горном ущелье, и в полноводных, стремнинных реках своих, и в осеннем проливе, и в снежном заносе, и в лютом морозе. И связанный так, он созерцает природу как таинство Божие, как живую силу Божию, как Божие задание, данное человеку, как Божью кару и Божий гнев, как Божий дар и Божию милость» (И.А. Ильин). Ощущающий себя странником и пришельцем в этом мире, русский человек тем не менее соединен мистическими корнями с природой, землей, а через неё – с космосом и с неисповедимыми глубинами бытия, жаждущего преображения. Поэтому «безмерность для русского человека есть живая конкретная данность, его объект, его исходный пункт, его задача. Но в безмерности этой дремлет, дышит и “шевелится” глухой сновидческий хаос: хаос природы, хаос пустыни и степи, хаос страсти и её видений. “Тьма” над “бездною”, но “Дух Божий носился над водою” (Быт 1:2), и русская душа борется за этот Дух и взыскует преображения. Кто прозревает это, тот владеет ключом к сокровищнице русского искусства» (И.А. Ильин).

Восприятие мироздания любвеобильно в безмерности и конкретности, душа русского человека распахнута и шири небесной, и каждой былинке:

(А.К. Толстой)

Николай Бердяев описывал своего рода геополитической психологию русского народа: «Огромность России есть её метафизическое свойство, а не только свойство её эмпирической истории. Великая русская духовная культура может быть свойственна только огромной стране, огромному народу. Великая русская литература могла возникнуть лишь у многочисленного народа, живущего на огромной земле… Материальная география народа есть лишь символическое отображение его духовной географии, географии души народа». Это не исключает того, что «русское пространство и русская земля оказали большое влияние на душу русского народа: недифференцированность и экстенсивность, свобода и дионисизм… В душе западных народов нет шири, необъятности, избыточной свободы, она слишком дифференцирована, сдавлена, повсюду натыкается на границы и пределы… Равнинность России и необъятность её пространств есть внутреннее измерение души русского народа… в ней бесконечные пространства, бесконечная ширь, отсутствие границ и разделений, и ей раскрываются бесконечные горизонты, бесконечная даль… Русский человек безмерно свободнее духом, свободнее в жизни, свободнее в религиозной жизни, он менее связан формой, организацией, правом и порядком… Эта свобода духа для русского человека изначальна, – бытийственная дисциплина… У русских – иное чувство земли, и самая земля иная, чем у Запада. Русским чужда мистика расы и крови, но очень близка мистика земли» (Н.А. Бердяев).

Знаменитая широта русской души соответствует необозримым российским пространствам: «Действовал своеобразный пространственный императив, открывавший “за далью даль”. Ширь русской земли, считал Федоров, рождала характеры предприимчивые, предназначенные для географического и космического подвига» (А.В. Гулыга). Но русский человек широк душой не только из-за русских просторов. Во многом и наоборот: русская нация приобрела обширные пространства в силу изначальной широты души (раздольный мир дан человеку для свободы). Безмерные устремления русского человека подвигали его к освоению безбрежных земных просторов. Открытия новых земель являлись следствием неких душевных перемен и духовных потребностей в русском человеке. Осваиваемые просторы воспитывали определенные качества у народа. «Русскому предназначено судьбою жить в суровой среде. Безжалостно требует от него приспособления природа: укорачивает лето, затягивает зиму, печалит осенью, соблазняет весной. Она дарует простор, но наполняет его ветром, дождем и снегом. Она дарует равнину, но жизнь на этой равнине тяжела и сурова. Она дарует прекрасные реки, но борьбу за их устье превращает в тяжелую историческую задачу. Она дает выход в южные степи, но приводит оттуда грабителей – кочевые народы. Она сулит плодородные земли в засушливых областях и одаривает лесным богатством на болотах и топях. Закалка для русского является жизненной необходимостью, изнеженности он не ведает. Природа требует от него выносливости без меры, предписывает ему его житейскую мудрость во многих отношениях и за любой бытийный шаг заставляет расплачиваться тяжким трудом и лишениями» (И.А. Ильин).

Русский человек, любовно обустраивая свою землю, органично формировал себя. «Склонность к созерцанию – эту потребность конкретно, пластично и живо представлять предмет, тем самым придавая ему форму и индивидуализируя его, – русский получил от своей природы и от своего пространства. Столетиями видел он перед собой простирающиеся вширь дали, манящие равнины, хотя и бесконечные, но всё же дающие надежду придать им форму. Глаз упирается в неизмеримое и не может насытиться им. Облака, как горы, громоздятся на горизонте и разряжаются величественной грозой. Зима и мороз, снег и лед создают у него прекраснейшие видения. Северное сияние играет для него свои воздушные симфонии. Суля смутные обещания, говорят с ним далекие горы. Словно великолепные пути текут для него его реки. Для него скрывают моря свои глубокие тайны. Ему поют благоуханные цветы и шепчут леса о житейском счастье и мудрости. Свободное созерцание русскому дано от природы» (И.А. Ильин).

Родная суровая природа отзывалась в душе русского человека широчайшей гаммой чувств и качеств. «Вчувствование стало для русского необходимостью и даром, судьбой и радостью. На протяжении столетий жил он в колеблющемся ритме: горение или покой, сосредоточенность или расслабленность, стремительность или сонливость, ликующий или сумеречный, страстный или равнодушный, “радостный до небес – до смерти печальный”… но то, что в этом же темпераменте остается дремотным и сокрытым – в покое и расслабленности, равнодушии и лености, – позже пробуждается в нем, шумно и страстно ликует. Это подобно пламени, которое погасло до поры, ослабленной собранности и дремотной интенсивности, которые можно обнаружить в сиянии глаз, в улыбке, в песне и в танце… Диапазон настроений и колебания даны ему от природы… Надо непосредственно пережить все эти бушующие снежные вьюги, эти впечатляющие весенние разливы, эти мощные ледоходы, эти сжигающие засухи, эти полярные морозы, когда выплеснутая из стакана вода падает на землю кусками льда, эти раскатистые разряды молний, чтобы понять, что русский всё это воспринимает страстно и радуется могуществу мировой стихии. Он не знает страха перед природой, пусть даже она ужасающе неистова и грозна: он сочувствует ей, он следует за ней, он причастен к её темпераменту и её ритмам. Он наслаждается пространством, легким, быстрым, напористым движением, ледоходом, лесною чащею, оглушительными грозами. Но он упивается не столько “беспорядком” или “разрушением” как таковыми, о чем безумно твердят некоторые в Западной Европе, сколько интенсивностью бытия, мощью и красотой природных явлений, непосредственной близостью её стихий, вчувствованием в Божественную сущность мира, созерцанием хаоса, вглядыванием в первооснову и бездну бытия, откровением Бога в нем. И даже более того: в хаосе он ощущает зов из космоса; в разладе он предчувствует возникающую гармонию и будущую симфонию; мрачная бездна позволяет ему увидеть Божественный свет; в безмерном и в бесконечном ищет он закон и форму. Вот почему хаос природы является для него не беспорядком, не распадом или гибелью, а, напротив, предвестием, первой ступенью к более высокому пониманию, приближением к откровению: угрожает ли бездна поглотить его – он обращает свой взор ввысь, как бы молится и заклинает стихию раскрыть ему свой истинный облик» (И.А. Ильин). Из переживаний природы и воззрений на неё, убеждён Иван Ильин, и «взялась эта русская тяга к полному достижению цели, мечта о последнем и конечном, желание заглянуть в необозримую даль, способность не страшиться смерти».

Население России жизнью своей было привязано к земле – её просторам, ритмам, красоте, жёстким условиям. Поэтому «характер русского народа – характер крестьянский. Черты этого характера – это доверчивое смирение с судьбой, сострадательность, готовность помогать другим, делясь своим насущным. Это – и способность к самоотвержению и самопожертвованию; готовность к самоосуждению и публичному раскаянию; преувеличение своих слабостей и ошибок; легкость умирания и эпическое спокойствие в принятии смерти; довольство умеренным достатком и непогоня за богатством. (“Кто малым недоволен, тот большого недостоин”)» (А.И. Солженицын).

Биполярная духовность, наложенная на необъятную и необузданную натуру русского человека, задает трагическую противоречивость и максимализм русского характера. Русским свойственно бросаться из одних крайностей в другие: от покорности к бунту, пассивности к сверхнапряжению, от обыденности к героизму, от созидания к разрушению, от бережливости к расточительству (от купца к ухарю). Широкий диапазон между полюсами задает необъятный спектр характеристик и творческих возможностей: «О чём свидетельствует эта широта и поляризованность русского человека? Прежде всего – о громадном разнообразии возможностей, скрытых в русском характере, об открытости выбора, о неожиданности нового, о возможности бунта против бунта, организованности против неорганизованности, о внезапных проявлениях хорошего против дурного, о внутренней свободе русского человека, в котором сквозь завесу дурного может неожиданно вспыхнуть самое лучшее, чистое, совестливое» (Д.С. Лихачев).

Антиномичность сказывалась в безудержном русском темпераменте, склонном к крайностям:

(А.К. Толстой)

Русскому человеку непонятно, как можно и зачем нужно много сил тратить на благоустройство и комфортабельность, чем с энтузиазмом занят человек европейский. Русский человек не собирается стабильно и удобно устраиваться на этом свете, он ему тесен, несмотря на огромные пространства. Русские люди были вынуждены тратить все силы в борьбе за выживание в жёстких условиях, но русский дух стремился за пределы серединного царства – к сверхъестественному и безмерному. Поэтому русская цивилизация – это цивилизация вдохновения и подвига, в которой непопулярна упорная, кропотливая работа во имя повышения благосостояния. В европейской культуре жизненные идеалы обмирщены, занижены, их реализация не требует сверхнапряжения и менее драматична, чем в русской культуре, в которой завышенность идеалов чревата срывами и катастрофами. Если европейские пороки – от приземленности идеалов, то русские – это срывы при воплощении возвышенных идеалов. Русская душа страстно тянется к небесному, но при потере жизненных основ и духовной ориентации не удерживается в серединных измерениях и обрушивается в преисподнюю. Отчего русский человек и предстает в истории либо в образе божеском, либо в обличии зверском, он способен на проявления и неистовой религиозности, и неистового богоборчества.

Мессианская энергетика проявляется на разных уровнях культуры в противоположных направлениях. Когда сокрушались носители культурного архетипа – традиции, жизненный уклад, то в слепом инстинкте могли проявляться как созидательные, так и разрушительные порывы. Русский радикализм и максимализм – «не от пресыщения, а, напротив, от жажды… Не только от жажды, но даже от воспаления, от жажды горячешной!.. Наши как доберутся до берега, как уверуют, что это берег, то уж так обрадуются ему, что немедленно доходят до последних столпов… И не нас одних, а всю Европу дивит в таких случаях русская страстность наша: у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да ещё из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление?.. Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и обрадовался; берег, землю нашел и бросился её целовать! Не из одного ведь тщеславия, не всё ведь от одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда её и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче, чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет» (Ф.М. Достоевский).

Онтологическая поляризация русской души сказывается в различных измерениях и коренным образом отличает русского человека от европейцев. «Француз – догматик и скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик на отрицательном полюсе. Немец – мистик или критицист, мистик на положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же – апокалиптик или нигилист, апокалиптик – на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе. Русский случай – самый крайний и самый трудный. Француз и немец могут создавать культуру, ибо культуру можно создавать догматически и скептически, можно создавать её мистически и критически. Но трудно, очень трудно создавать культуру апокалиптически и нигилистически. Культура может иметь под собой глубину, догматическую и мистическую, но она предполагает, что за серединой жизненного процесса признается какая-то ценность, что значение имеет не только абсолютное, но и относительное. Апокалиптическое и нигилистическое самочувствие свергает всю середину жизненного процесса, все исторические ступени, не хочет знать никаких ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности легко переходят друг в друга… И у русского человека так переменно и так спутано апокалиптическое и нигилистическое, что трудно бывает различить эти полярно противоположные начала» (Н.А. Бердяев).

В данном случае необходимо различать понятия. Эсхатология – это устремленность к Новому Небу и Новой Земле, к горнему миру, к запредельному; апокалипсис же описывает трагедию конца мира сего. Если эсхатологическое сознание сосредоточено на зарницах преображенного мира, оно устремлено к началу Нового Бытия, то апокалиптическое сознание заворожено неизбежностью абсолютной смерти всего в мироздании, оно зациклено на конце старого мира. Целостное религиозное сознание охватывает обе перспективы – и конца времен, и начал вечности. Одно без другого ограничено: апокалиптический страх без эсхатологического чувства – гипнотизирует, эсхатологическая устремленность без ощущения трагедии всеобщего конца – экзальтирует человека. Религиозная аффективность, или маниакальная апокалиптичность, внедрена в русскую душу иосифлянством, и с тех пор рецидивы её выплескиваются в трагические периоды русской истории. Иначе обстоит дело с безрелигиозным сознанием, которое лишено ощущения вечности, ограничено мирскими понятиями. Для него безысходно пессимистическими становятся и представления о конце времен. Духовные чаяния и слепая религиозная энергия безбожного человека концентрируются в узких мирских границах и порождают фантомы. Секулярно-эсхатологическое сознание утопично, оно порождает учение о тысячелетнем Царстве Божием на земле. Секулярно-апокалиптическое сознание нигилистично, ибо маниакально зациклено на перспективах смерти. Первое – это утопия созидания, второе – это мания всеотрицания и всеуничтожения. Русское мессианское сознание при впадении в атеизм порождает характерно русские формы утопизма и одержимости, связанные, как правило, с искажением эсхатологических и апокалиптических чаяний. Через ложный героизм, искаженную жертвенность, нигилистическое всеотрицание, стремление к разрушению – душа, потерявшая Бога, устремляется к собственному концу и концу всеобщему. Здесь секулярная апокалиптика перекрывает и побеждает эсхатологичность. Европеец в эсхатологической одержимости зациклен на мире сем: он стремится к подчинению и порабощению всех вокруг, насаждает железный порядок. Русский в апокалиптической мании разрушает, истребляет всё и вся (вплоть до самосожжения старообрядцев – непредставимый в Европе феномен).

Русский апокалиптик нетерпелив потому, что не может терпеть самодостаточности серединного мира. «Апокалиптический русский человек похож на первых христиан, которые, зная о близком пришествии Спасителя, молились: «Да прейдет мир сей, да приидет Царствие Твое», что и стало лейтмотивом новой русской культуры. Но русский человек не останавливается на том месте, где остановились первые христиане. Он не намерен сложив руки ждать, когда сей грешный мир погибнет от удара Божественного всемирного Судьи. В своём апокалиптическом возбуждении русский уже не может ждать. Он должен помочь, он должен соучаствовать. Он должен сам разрушить мир. Так отрицание мира перерастает в стремление к его уничтожению. В этом сущность русского нигилизма. Это – пессимизм в действии… Русский нигилизм имеет религиозную природу. Это религиозный аффект, перешедший в отрицание. Это – религия уничтожения, предполагающая существование высшего мира в качестве скрытого контраста. Ведь только по сравнению с высшим миром действительность может вызывать такое отвращение. Русский нигилист смотрит на свою разрушительную работу как на “творческое наслаждение” (так выразился Бакунин). Смутно ощущает он низвержение существующего порядка как облегчение возможности для грядущего, лучшего; как жертву тому богу, которого он не знает или не хочет знать. Такой возвышенный мыслитель, как Соловьев, и такой неистовый, как Бакунин, обладают одинаковым глубинным пластом души, в котором коренятся как христианские ожидания спасения одного, так и безбожные проклятия другого. В первом случае акцент делается на позитивную сторону – упование на грядущее; во втором – на негативную, на разрушение старого; и в зависимости от этого мы имеем дело с мессианским или с нигилистическим типом. Но оба они имеют апокалиптическую душу, жаждущую конца истории. Оглядываясь вокруг себя, они испытывают одно и то же щемящее чувство: всего этого не должно быть. И лишь вопросом темперамента является – ждать ли крушения мира в благоговейной надежде на милость Божию или стараться вызвать конец собственными усилиями» (В. Шубарт).

Одни и те же качества национального характера проявлялись по-разному в слоях, укорененных в традициях и оторвавшихся от них. Некоторые пороки, приписываемые русскому характеру, были пороками беспочвенных и маргинальных сословий. Некоторые черты русского характера отзывались в послепетровском дворянстве и интеллигенции в негативном преломлении. Так, беспочвенная русская интеллигенция была беспочвенна по-русски страстно: истово, с надрывом; радикально нигилистична – до отрицания всякой почвы как жизненной плоти. Секуляризованное сознание оставалось биполярным, но отвергало мирские ценности не во имя Божественного, а тотально нигилистически. «Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себя имманентной государству, Церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее. Никогда русская интеллигенция не переживала истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела, и потому вела процесс против истории как против совершающегося над ней насилия» (Н.А. Бердяев).

Рассуждения Вальтера Шубарта в книге «Европа и душа Востока» о диалектике русской апокалиптичности в сравнении с европейским серединным жизнеощущением заслуживают длительных ссылок, хотя с оговоркой: «Много тонкого и верного сказал он о русской душе; но русского духа не постиг» (И.А. Ильин). При этом нужно иметь в виду, что секуляризованная апокалиптичность свойственна состояниям богооставленности или оторвавшимся от Бога сословиям. Маниакальная апокалиптичность может проявляться и в искаженном религиозном сознании. Но она не присуща здоровому состоянию русской души и не воспитывается русской православной традицией. Вместе с тем отсутствие серединной сбалансированности вбрасывает русского человека в крайности всякий раз, когда рушится зыбкий жизненный космос.

Европеец и в достойном состоянии, и в пороках прилепляется к мирским реалиям. Русский человек обустраивает жизнь во имя праведных небесных идеалов, а рушит её во имя ложно понятых непрагматичных идей. «Европейца вполне устраивает мир; он в нем уютно обживается и цепко держится за земные блага; он – реалист. Реалистом он только и может быть, поскольку разошелся с вечностью, русский же мало ценит мир. Внутренне он не привязан ни к чему. Ничто не удерживает его надолго. Он недостаточно настроен на действительность, недостаточно приспособлен для неё. Его не покидает удивление, как это человек – подобие Бога – мог угодить в столь злосчастную мировую историю. Его не покидает ощущение, что он на земле лишь гость. Поэтому земля имеет над ним меньшую власть. Он более чем кто-либо сохраняет от её соблазнов свою свободу души. Он может быть столь свободным только потому, что чувствует поддержку вечности… Западная культура есть культура середины. Социально она покоится на среднем сословии; психологически – на душевном состоянии середины. Её добродетели – самообладание, воспитанность, деловитость, избежание эксцессов. Россия всему этому полная противоположность. До 1917 года здесь носителем культуры было не среднее сословие – его в России не было, – а… тонкий верхний слой; основной же душевный настрой определялся не умеренностью, а стремлением к крайностям, к концу. Современная русскость движется в рамках окраинной культуры. Русским постоянно грозит опасность заблудиться в тумане, в то время как европеец твердо стоит на земле обеими ногами – порою даже всеми четырьмя. Поэтому среди образованных людей своего народа отдельный европеец выделяется так незначительно, а русский – так привлекательно и живо. Европеец – порядочный и прилежный, квалифицированный работник, безупречно функционирующий винтик большого механизма. Вне своей профессии он едва ли принимается в расчет. Он предпочитает путь золотой середины, и это обычно путь к золоту. Он заблуждается на свой счет, принимая себя, как это особенно имеет место во Франции и Германии, за духовное существо. Правда, французы и немцы высоко ценят образовательный ценз, гораздо выше, чем англосаксы. Но духовной свободой и они уже не обладают. Никто из них не отказался бы от материальных благ взамен на духовные. Экономическое благосостояние, по крайней мере экономическая защищенность, является для любого европейца условием, основой, а часто и целью образования. Главная черта этой культуры – реализм, а не идеализм… Путешественник по Европе сразу увлекается шумным ритмом её деятельных сил; до его слуха доносится высокая мелодия труда, но это – при всем величии и мощи – есть песнь о земле» (В. Шубарт).

Русский характер соткан из парадоксов: будучи более «заоблачными», чем европейцы, русские смогли освоить грандиозные пространства; менее европейцев укорененные в земном мире, русские проявляются в нем сложнее и органичнее. Отсутствие серединного измерения сказывается во всем. «Прометеевскому человеку присуще срединное состояние души. Это делает его холодным, деловитым, постоянным, рассудительным. Русской душе чужда срединность. У русского нет амортизирующей средней части – соединяющего звена между двумя крайностями. В русском человеке контрасты – один к другому впритык, и их жесткое трение растирает душу до ран. Тут грубость рядом с нежностью сердца, жестокость рядом с сентиментальностью, чувственность рядом с аскезой, греховность рядом со святостью. Россия – страна неограниченных духовных возможностей. Русский – это каскад чувств. Одна эмоция внезапно и беспричинно переходит в другую противоположность. Как много русских песен и танцев, в которых резко сменяют друг друга веселье и грусть!.. Русскому свойственно устремляться к противоположному полюсу… Судорожная хаотичность крайних состояний очень легко лишает русского человека его больших врожденных способностей к свободе и бросает его, без всякого сопротивления, в бездну мирских соблазнов, – так что средний европеец, способный усилием воли удержать себя от самых опасных увлечений и потрясений, кажется рядом с русским даже гораздо свободнее. Когда русский свободен, он действует инстинктивно, из слепого стремления к свободе, из презрения ко всему мирскому, в то время как прометеевский человек добивается высшей точки доступной ему свободы только сознательным напряжением воли. Когда порыв к сверхчувственному замирает, русский слишком легко позволяет увлечь себя в вихрь страстей, в котором уже нет свободы. Ему недостает организующей воли, которая поддерживает внутреннее равновесие. В результате получается картина, часто используемая при сравнении русских с европейцами: русский в своих вершинах может достичь таких высот, какие недоступны ни одному европейцу; но русский человек в среднем часто опускается ниже той линии, которую выдерживает средний европеец. В культуре середины – середина уместна и таковой должна быть, ведь это она является опорой культурной жизни. В культуре конца по-другому. Она с её крайностями вздымает вверх могучие вершины, меж которых зияют жуткие пропасти. Европейская культура процветает сегодня на высоком плоскогорье с незначительно выступающими возвышениями; русская же напоминает разорванную горную цепь с дикими скалистыми ущельями» (В. Шубарт).

Русский характер поляризован и в соответствии с жизненным назначением, усилиями в разделении труда различных слоев и культурных групп. В широкой душе большого народа на одном полюсе – заземленный тип, на другом – воспаряющий к высям заоблачным; на одном – оседлые труженики, смиренные тягловые мужи, на другом – вольные странники, освоители новых пространств; на одном – консерваторы-охранители (отчего закономерно инертны и погружены в материю, не хотят самодеятельности и активности), на другом – вдохновенные творцы, открыватели новых духовных измерений. Но и те и другие – по-разному созидатели, обустраивающие суровую землю. «У русского народа с его ярко выраженной любовью к свободе было две возможности, два жизненных пути: или терпеть, служить и жертвовать, или незаметно скрываться, уклоняться от службы и бунтовать. В реальности шли и по тому, и по другому пути: более добросовестные, но слабые натуры терпели, служили, жертвовали собой; биологически более сильные, но скверные скрывались, уклонялись от службы, бунтовали… Самые лучшие в плане благоразумия, верности, любви к Отечеству, мужества, готовности к самопожертвованию всё принимали на себя и строили своё государство; пассивные натуры, не обладающие особым мужеством, но военнообязанные, гнулись, несли своё бремя, помогали первым и находили своё утешение в вере. Это были два элемента общества, созидающие государство. Биологически сильные любой ценой добивались свободы предпринимательства, независимости в жизни, простора и воли и убегали; к ним примыкали лодыри, гуляки, распутники, уголовные элементы. Этот процесс уклонения, увиливания, бунтовщичества имел различные источники и причины – психологического, природного, социального и исторического характера: 1. Жажду русских к странствиям. 2. Татарские погромы вынуждали людей, лишившихся своего очага, собираться в группы. 3. Они же заронили у многих вкус к разбою. 4. Манили свободные земли. 5. И скрытное влечение к анархии тоже здесь играло свою роль: веками, словно порывом ветра, носило русских по азиатским пустыням и южным степям равнины… Эти люди сбивались в группы. Они назывались не разбойниками, не гуляками, а «удалыми молодцами». Честный оседлый народ-труженик страдал от их напора и завидовал их вольной, богатырской внешне, темпераментной жизни; народ знал, что их путь разбоя и убийства – путь греха, и тем не менее воспевал сей грешный путь в стихах и песнях; народ мечтал о романтических опасностях, о романтических приключениях, о свободной от тягот жизни и идеализировал этот путь: через свободу – к богатству… Из этих “удалых добрых молодцев” постепенно складывалось казачество… Склонность к анархии находила себе убежище на периферии, закреплялась то тут, то там на природных границах и начинала завоевания; вслед за нею медленно и с затяжкой пробуждался ин