Ускоритель вопреки воле, или проблематика западного полушария

Для тех народов, которые находились в плену англо-американских мифов, Соединенные Штаты Америки обладали ореолом власти, так сказать, единственно главенствующей в мировых войнах. Одной возможности их вступления в войну было бы достаточно, чтобы вызвать решающий поворот. Дело представляли себе так, как будто Соединенным Штатам стоит бросить только тень своего огромного военного потенциала на одну чашу великих весов, чтобы другая чаша сразу же взмыла вверх. После того, как такого рода фантазии быстро показали свою несостоятельность, некоторые все еще верили, что, по меньшей мере, фактическое вступление в войну и формальное объявление войны уже сами по себе должны были бы произвести подавляющий эффект. Но и это представление теперь устарело. Вступление в войну Соединенных Штатов, очевидно, не стало главенствующим фактором, так что можно задаться вопросом, в чем собственно состоит смысл и значение этого вступления во всемирно-историческом и всемирно-политическом аспектах.

Решение президента Рузвельта претендует на то, чтобы перенять и продолжить унаследованное, основанное на морской силе британское мировое господство как англо-американское морское и мировое господство. Распространенная из Америки конструкция современного международного положения выражает важное следствие этого вступления в британское морское господство: теперь нужно различать две Мировые войны: континентальную сухопутную войну, начавшуюся в 1936 в Испании, которую Германия доныне, несомненно, выигрывала, и войну на море, начавшуюся с вступлением Японии в Мировую войну. Касательно этой другой, океанической Мировой войны питают надежды, что смогут придерживаться решающей и главенствующей в мировых войнах американской позиции.

Поскольку в случае конструкции двух различных мировых войн речь идет о принятии на себя и продолжении британского морского и мирового господства, американское воззрение соответствует ходу мыслей адмирала Мэхана, знаменитого американского военно-морского писателя, который был влиятельным советником тогдашнего президента Рузвельта и самым значительным духовным представителем американского империализма. Поскольку важный для нас сегодня своеобразный ход мыслей Мэхана мало рассматривался до сих пор в предшествующей литературе, нужно кратко остановиться на нем. Мэхан, выступавший за сильный американский военный флот и за захват Гавайских островов и Филиппин, много раз, но особенно в статье 1894 года, высказывался за объединение Англии с Соединенными Штатами Америки. Настоящее, решающее основание для «воссоединения англо-американских государств» он усматривает не в общности расы, языка, культурной традиции и политических идеалов. Он считает все это интересными и важными вещами, но гораздо важнее для него политическая точка зрения морской силы. «Географическое положение США такое же, как у Англии, и движет обе эти страны в одном направлении». Англия, - говорит он ок. 1900 года, - уже не является сегодня островом, во всяком случае, не является тем островом, который был бы в состоянии держать основанную на господстве над мировыми океанами, настоящую всемирную империю. Требуется гораздо больший и сильнейший остров, а это именно Соединенные Штаты Америки. Они обладают «островным характером», поскольку не страшатся никакой военной сухопутной державы. Географически и стратегически они представляют собой отвечающий современным пространственным измерениям и планетарному международному положению, больший и главнейший остров. Благодаря США прежняя британская морская и мировая власть может быть продолжена как англо-американская морская и мировая власть.

Можно понять, что укорененный в традиции XIX века американский военно-морской писатель прозревал дальнейший ход событий в свете такой «островной» картины мира. Профессия и происхождение заставляли адмирала Мэхана рассматривать мир и мировую историю исключительно с точки зрения моря. Морская мировая перспектива давала ему ощущение превосходства над еще целиком территориальным, сухопутным образом мыслей, который он откровенно презирал как удел провинциалов и невежд. И доктрина Монро была для Мэхана исторически устаревшим паролем сухопутных крыс. Новая, современная доктрина Монро означала для него политику открытых дверей на всех мировых рынках, а сюда относится сильная морская власть, которая в состоянии эффективно защищать пути сообщения и базы океанической всемирной империи.

Около 1900 года, во времена Мэхана, можно было еще верить в то, что дальнейшее развитие мировой политики будет идти по тем путям, которые в прошлом веке, казалось, были предначертаны господствующим фактом британской морской власти. Тогда господствующие и над мышлением людей идеалы свободного мирового рынка, свободной мировой торговли, свободного передвижения рабочей силы и денег совпадали с прогнозом универсальной англо-саксонской мировой власти. Мировой рынок, мировая торговля, мировой океан и великий миф свободы обретали свое конкретное содержание в том, что англо-американцы обладали самой сказочной из всех монополий, а именно монополией на хранение свободы на всей Земле. Но теперь все это закончилось. Важнейшая тема современной Мировой войны заключается как раз в оппозиции к такой универсальной мировой власти и ее притязанию на мировой порядок. Вопреки универсализму англо-американского мирового господства пробивает себе дорогу идея Земли, осмысленно разделенной на континентально сопряженные большие пространства. Не может быть никакого управляемого мирового хозяйства. Большие пространства являются пространствами, соразмерными внутренней мере человеческого планирования и управления. Быстрота, с которой японские вооруженные силы ликвидируют в восточноазиатском большом пространстве технически совершенно оснащенные базы и позиции чуждых пространству сил, пожалуй, донесла до сознания и некоторых англо-американцев неотразимость современной идеи больших пространств.

Но тем самым со всей остротой выявилась упорядочивающая и разделяющая на группы идея современного мирового столкновения. Мировая история знает войны самого различного рода, наступательные и оборонительные войны, ограниченные и неограниченные войны, освободительную борьбу и захватническую борьбу, торговые и религиозные войны. Все эти классификации и характеристики блекнут перед лицом того грандиозного факта, что современная Мировая война является войной за порядок пространств большого стиля, первой войной за порядок пространств планетарного размера. В этом новизна, неповторимость и несравнимость этого сражения народов, охватывающего сушу и море. В этом заключается и снятие противоположности суши и моря в его прежней англо-американской чеканке. Все дальнейшие вопросы сводятся к этому последнему всемирно-историческому смыслу и на них можно дать ответ лишь исходя из него. Итак, может ли придти решение такой планетарной войны за порядок пространств из Америки?

Первым и самым необходимым условием того, что современная Мировая война нашла бы свое решение из Америки, был бы надежный и очевидный порядок самой Америки. Оба континента западного полушария должны были бы сами в себе обрести прозрачный собственный внутренний порядок, так что его излучение в порядок пространств всей Земли стало бы очевидным. Исходящая от ясных решений привлекательность сама собой оказывала бы воздействие. Но терзаемая внутренними, нерешенными противоречиями, не проникнутая никаким новым, соразмерным сегодняшней мировой ситуации принципом порядка, нерешительная в себе часть света благодаря своему вмешательству в мировое столкновение только усугубляет всеобщую путаницу и лишь разжигает мировой пожар, из которого отчаянно ищут выхода измученные народы. Внутренняя нерешительность характеризует общее состояние западного полушария в его современном положении. Все внимательные наблюдатели, политики, социологи и юристы заметили самопротиворечия, которыми давно страдает западное полушарие и которые столь удивительно обострились с начала империалистической эпохи, с 1898 года, что идея исходящего оттуда нового мирового порядка представляется гротескной.

Все эти внутренние противоречия возникают от того, что упорно не хотят отказаться от ставшей официальной догмой, за неимением любой новой идеи судорожно продолжаемой традиции прежнего мифа нового мира и американской свободы. Отсюда постоянно проистекают новые противоречия с политической, социальной и духовной действительностью сегодняшнего мира и с собственной американской ситуацией. На протяжении двух-трех поколений можно было еще верить, что Америка представляет собой убежище свободного труда и свободомыслия для всякого трудолюбивого человека. Тогда западное полушарие еще могло со всем пафосом Джефферсона проводить разделительную линию, защищающую его от испорченной Европы. Ужасная проблематика старой части света, Европы, терзаемой конфессиональными, национальными и социальными вопросами, неспособной к свободе и справедливости, была решена в Америке с помощью великого слова «свобода». Больная старая Европа была выброшена на свалку мировой истории. Строжайшее отделение и изоляция от зараженного чумой очага были последовательным выводом из этого американского самоощущения.

Но сегодня Америка является лишь увеличенным и огрубленным отражением проблематики старой Европы и старого света, и эта проблематика еще крайне взвинчена благодаря оставшейся неизменной претензии быть все еще в старом смысле новым светом, все еще страной свободной земли, свободных пионеров, поселенцев и свободных пограничных жителей. Священной традиции соответствует последовательная изоляция, а империалистической действительности экономического притязания мировой торговли, напротив, свойственна безграничная, универсальная интервенция. Интересы мирового капитализма принуждают к вездесущей, «повсеместной» политике вмешательства и непризнания, которая имеет наглость принимать решение из Вашингтона по поводу любого изменения положения в любом пункте Земли. Традиционное разделение торговли и политики – как можно больше торговли, как можно меньше политики – стало внутренне ложным, поскольку в длительной перспективе не может быть мировой торговли без мировой политики.

Так, ведомое Соединенными Штатами полушарие десятилетиями колеблется между традицией и актуальной ситуацией, между изоляцией и интервенцией, между нейтралитетом и мировой войной, между признанием и непризнанием каждой новой ситуации. Неустойчивая политика и личная судьба президента Вильсона были лишь выражением и проявлением внутренне нерешительного колебания между крайними противоречиями и противоположностями. В случае Женевской Лиги наций внутреннее противоречие обнаруживалось в лицемерном смешении официального отсутствия и фактического присутствия. Недостойная софистика законодательного процесса о нейтралитете с 1935 года до вступления в войну в 1941 году была точно так же лишь лавированием, исполненным внутренней лжи, которое порождало противоречие традиции и актуальной ситуации ежедневно снова и снова. Всякая попытка заново упорядочить планету, исходя из такого рода терзаемой противоречиями части света, превратила бы Землю в поле сражения всемирной гражданской войны.

Быть может, какому-то хитроумному человеку придет в голову лишить великий всемирный фронт «большое пространство против универсализма» жесткого решающего характера и просто участвовать в двойной игре. Почему бы не использовать соблазнительные шансы продолжения и наследования британского морского и мирового господства и без ущерба для этого одновременно выстраивать и удерживать западное полушарие в качестве большого пространства в смысле нового мирового порядка? Ибо все, что происходит и будет происходить в этой Мировой войне, приводит к образованию больших пространств и к континентально сопряженному разделению Земли на большие пространства. Вступление в войну Японии в качестве первого результата создало для Соединенных Штатов возможность теснее хозяйственно и политически объединить оба американских континента. Итак, не находится ли западное полушарие в счастливом положении, когда можно использовать оба рода возможностей, универсалистскую и шанс большого пространства, и получить двойную выгоду?

Такая идея была бы действительно разумной. Но ее истинная ценность обнаруживается сразу, если понять, что за ее видимой разумностью не находится ничего иного, кроме как все та же неспособность к решению противоречивой политики, которая, после десятилетних колебаний между всеми крайностями, теперь пытается лавировать и перед лицом великого всемирно-политического серьезного случая. Двойная игра расстраивается перед лицом решающей силы вопроса, имеющего в виду мировые фронты и мировые альтернативы, последние начала и чрезвычайные жертвы. Все участвующие в этой борьбе силы, все равно на какой стороне они борются, поставят Соединенные Штаты Америки перед дилеммой, ввиду которой красивая идея убить одним выстрелом двух зайцев не состоится.

Пытаясь продолжить британское морское и мировое господство, президент Соединенных Штатов взял на себя не только некоторые выгодные вещи, которые он мог бы для себя отобрать. Скорее он попал под власть закона, которому последовательно подчинялась политическая экзистенция британской империи в последнее столетие. Англия стала консерватором всех «больных людей», начиная с тогдашнего «больного мужа на Босфоре» и до индийских магараджей и всякого рода султанов. Англия оказалась в роли великого замедлителя всемирно-исторического развития и оставалась в этой роли как прикованная. Представляется, что это был всеобщий закон всех состарившихся империй, который сделал Англию препятствием всякого разумного изменения, наконец, даже препятствием всякого сильного роста.

Историкам и философам истории нужно было бы исследовать и представить различные фигуры и типы всемирно-исторических задержителей и замедлителей. В эпоху поздней античности и в Средневековье люди верили в таинственно задерживающую власть, которую называли греческим словом “kat-echon” (удерживающий) и которая предотвращала наступление апокалипсического конца времен, который давно должен был наступить. Тертуллиан и другие усматривали в тогдашней, старой Imperium Romanum замедлителя, который, уже в силу просто одного своего существования «держал» эон и откладывал конец. Европейское Средневековье восприняло эту веру, и существенные процессы средневековой истории объяснимы только исходя из нее. В другом, но аналогичном смысле Гегель, последний великий систематический философ Германии, являлся в глазах Ницше ничем иным, кроме как великим замедлителем и задержителем на пути к подлинному атеизму. Но удерживающие и замедляющие силы могут обретать форму своеобразным, символическим образом и в отдельных персонажах и личностях политической истории. Старый кайзер Франц Иосиф уже в силу своего простого существования задерживал, как представлялось, конец изжившей себя габсбургской империи, и если тогда было распространено мнение, что Австрия не обрушится до тех пор, пока он жив, то это было чем-то большим, чем глупым суеверием. После Мировой войны в 1918 году функция задержителя в меньшем масштабе перешла к чешскому президенту Масарику. Для Польши своего рода «катехоном» стал маршал Пилсудский. Быть может, этих примеров будет достаточно, чтобы наметить политический и исторический смысл, который может содержаться в роли замедлителя.

Когда президент Рузвельт оставил почву изоляции и нейтралитета, он – вне зависимости от собственного желания – подчинился задерживающему и замедляющему направлению бытия старой британской мировой империи. Но одновременно он провозгласил «американский век», чтобы держаться той же американской направленности к Новому и будущему, которая обеспечила Соединенным Штатам в XIX веке такой удивительный подъем. И здесь, как и во всех важных процессах новейшей американской политики, поступок колеблется в глубоких самопротиворечиях полушария, которое потеряло равновесие само в себе. Было бы уже очень много, если бы Рузвельт через свое вступление в войну стал бы одним из великих задержителей и замедлителей мировой истории. Но внутренняя нерешительность процесса мешает этому и любому другому подлинному действию. Вместо этого здесь исполняется судьба тех, кто без определенности и уверенности внутреннего смысла на своем корабле скользят в водовороте истории. Они не являются ни великими движителями, ни великими замедлителями, но могут закончить только как ускоритель вопреки воле.