Не люблю участвовать в чужих дискуссиях, но так как г-н Сергеев в своем ответе г-ну Чижову, призвал к вовлечению в нее «всех неравнодушных к наследию нашего «учителя смелости»», т.е. К.Леонтьева, не могу пройти мимо нее.
На повестку дня поставлен вопрос: “актуален ли сегодня для нас Леонтьев?”, на который я считаю нужным дать ответ в принципиально иной плоскости, чем спорящие стороны.
Проблема начатой вокруг Леонтьева дискуссии, на мой взгляд, заключается в неверно выбранном формате: Леонтьев дебатируется как идеолог, каковым он если и был, то во вторую очередь, но упускается из виду Леонтьев как ученый, мыслитель и философ мирового уровня – один из немногих русских, надо сказать.
Именно из непонимания или намеренного игнорирования этого, на мой взгляд, проистекает следующая ошибка г-на Сергеева, на которой строится вся его гносеологическая критика Леонтьева: “Верховная ценность национальной жизни, ради которой допустимы любые жертвы, по Леонтьеву, как известно, - своеобразие культуры, понимаемое, опять-таки сугубо «декоративно»: одежда, пляски, обряды, песни, сказки, тосты и проч”.
Подобный подход к Леонтьеву, опять же, есть результат превратного рассмотрения его воззрений как своего рода «леонтьевской идеологии». Меж тем, надо помнить, что Леонтьев – это еще и культуролог, идеи которого во многом предвосхитили культурологическую концепцию другого мыслителя мирового масштаба – немца Освальда Шпенглера.
Оба они фактически воспринимают культуру как социальный организм, живущий по законам, которые и Леонтьев, и Шпенглер каждый по-своему, но во многом схожим образом попытались выявить и сформулировать.
Не вдаваясь в разбор идей и трудов двух этих мыслителей, который потребовал бы не одной сотни страниц, надо отметить, что вся «идеология» Леонтьева, которую критикует г-н Сергеев, на мой взгляд, отталкивается именно от этой посылки.
Леонтьев писал о русской культуре как синониме русской общности или русской целостности по состоянию на конец XIX века, когда она находилась в состоянии, культурологически и социологически не имеющем ничего общего с нынешними Россией и русскими. На тот момент русские были одним из великих и самобытных культурных организмов, высшим воплощением и носителем которого была сословная поместная аристократия (верх), опирающаяся на крепко стоящую на ногах среднюю прослойку (купечество, мещанство, казачество, старообрядцы), а низовым основанием которого служила огромная масса крепостного крестьянства.
При этом на лицо была надвигающаяся трансформация этой социальной и культурной реальности, которую Шпенглер позже опишет как наступление Мирового города и поглощение культуры цивилизацией, и которую прекрасно понимал и Леонтьев. Соответственно, во многом совпадали и рецепты, предлагаемые двумя учеными для этой болезни – фактически «феодальный социализм», по Леонтьеву, и он же в форме «прусского социализма» по Шпенглеру, с небольшими оттенками с поправкой на место и время. Хотя, предлагая этот рецепт, оба автора почти не скрывали своего скепсиса относительно его возможности повлиять на ход болезни (из-за нежелания больного следовать таким рецептам в первую очередь), отсюда и пророчество о неминуемом «Закате Европы» у Шпенглера, и схожие настроения у Леонтьева.
Леонтьевский рецепт «подмораживания» еще достаточно здорового культурного организма не был принят, а вместо этого получили развитие процессы разложения, которые нес с собой капитализм – русское дворянство, культурный верх пришел в упадок, русские низы стали урбанизироваться и пролетаризироваться, а русское «третье сословие» под предводительством нигилистической разночинной интеллигенции продемонстрировало свое полную историческую несостоятельность.
Кстати говоря, все эти процессы совершенно с другого фланга, чем Леонтьев увидел и сумел понять другой «Л» - Ленин. Начиная с конца XIX века, с такой же беспощадностью и чуждостью сантиментам, как и Леонтьев, в рамках парадигмы развития в России капитализма он предсказывает неминуемый крах и просветительского – «народнического» проекта, и русской буржуазной демократии. И оказывается прав не только в своих прогнозах, но и – в отличие от Леонтьева – в осуществлении своего радикального политического проекта, результатом чего стала Октябрьская революция 1917 года. Но, собственно, тут сбылись уже прогнозы и Леонтьева – то, что слом сословной монархии с неизбежностью приведет именно к Октябрю, и что Февраль в России окажется ни на что не способен, он прекрасно понимал и предрекал.
Из двух возможных «Л» Россия выбрала путь не Леонтьева, но Ленина и получила в итоге разгром русского культурного организма, оказавшегося в остром кризисе в результате развития капитализма и буржуазно-демократических («национал-демократических») сил и идей. Произошло полное уничтожение верхнего и среднего слоев русского культурного организма, а его низший слой оказался не только предоставленным сам себе, но и подвергнут сознательной антиселекции.
Если культура есть то, в основе чего лежит культивирование – отсюда и роль для нее аристократии как продукта длительной селекции как олицетворения и носителя любой культуры «par excellence», то советский период русской истории был поистине эпохой антикультуры. При том, что для ее сталинского отрезка были характерны попытки реанимации культуры, сопровождавшиеся поползновениями к созданию новой аристократии, общая логика и ход развития, заложенные в нигилистической сущности советского проекта, не оставляли им никаких шансов.
В итоге менее чем через век произошла вторая культурная разборка, точнее, разборка того, что выросло на месте прежней культуры. И снова мы имеем камлания русской интеллигенции на буржуазную демократию на этот раз в виде «русского национализма» или «национал-демократии».
Ее «классом-гегемоном», по их мнению, автоматически должно стать некое «русское общество», «русские горожане» или «русский средний класс». Однако упускается из виду то, что бюргерство (т.е. горожане) как «третье сословие» - это не просто те, кто живет в городах, равно, как и интеллектуальная элита – не совокупность имеющих дипломы о высшем образовании. И то, и другое должно быть звеном целостного и цельного культурного организма, т.е. частью процесса культивирования, невозможного без аристократии, к которой стремится подтянуться или заменить ее утратившее адекватность бюргерство. Поэтому и относительный успех таких буржуазно-демократических революций имел место только там, где со временем происходило возвращение монархий и/или остатков старой аристократии, синтез с которой верхней части среднего класса обеспечивал какую-никакую ревитализацию культуры.
У русских ничего этого сегодня нет – ни верхнего культурного (т.е. культивированного!) слоя, ни полноценного среднего класса (ибо он невозможен без заданного верхом культурного стандарта), о состоянии же русских низов и вовсе лучше помолчать. Меж тем, именно их наличием и сохранностью какой-никакой культуры объясняются относительные успехи всех западных наций. Это бесспорно в отношении европейцев, что же касается американцев, то их культура создавалась по другой модели – на основе многочисленных религиозных сект (консорций). В случае с Канадой и Австралией с Новой Зеландией характер их развития был также определен их статусом доминионов – т.е. доминированием имперских культурных стандартов Великобритании над ее заокеанским захолустьем.
Как ни крути, Россия и русские сегодня в этот ряд никак не вписываются, если не принимать всерьез фантастические проекты призвания на царства Майкла Кентского, что в прямом смысле будет, как мертвому припарки. Именно поэтому наследие Константина Николаевича Леонтьева, равно, скажем, как и Шпенглера для нас более чем актуально, но, конечно, не в том свете, как это выставляют дебатирующие его стороны.
Смешны апелляции к «русскому народу богоносцу» с отсылками на авторитет мыслителя, который предрекал, что от него останутся лишь «рожки да ножки», если будут разрушены монархия и сословность, в первую очередь поместное дворянство – опорные конструкции русского культурного организма.
Но не менее удручающими являются и надежды на «национальную демократию», век спустя после разгромной критики последней этим русским гением. И не потому, что это идет вразрез с тем, что хотел бы видеть Леонтьев, а потому, что это идет вразрез с тем, что может быть, согласно его и Шпенглера оказавшемуся безошибочным культурологическому анализу.
