Теперь его называют пророком. Ведь он предсказал всё, что произошло и происходит ныне в России.
Либералы до сих пор его остро ненавидят, будто не прошло 150 лет со дня его философских исканий, столь болезненно воспринятых ими. В этом сокрыта дополнительная причина в желании прочитать и понять Константина Леонтьева, ибо только правда «имеет честь» быть колючей и неудобной, согласно русской мудрости: «Правда глаз колет». Потому-то он вдруг стал нужен нам, несмотря на утверждение Николая Бердяева, что Леонтьев – писатель «неузнанный, непонятый, никому не пригодившийся, умерший в духовном одиночестве».
Да, трудно было хранить память о «мракобесце», когда на российских улицах с конца Х1Х века активно внедряли социал-демократические воззрения (столь ненавистные ему), взрывая и расстреливая жандармов, генералов и губернаторов. Рука бомбистов поднялась даже на царя, незыблемый оплот государственности, о которой он так много и по-доброму писал. Расцвели зловещими цветами идеи нигилизма, либерального демократизма, космополитизма, социализма и прочих подобных «измов», так проклинаемые им. Кто посмеет вымолвить хоть единое доброе словечко о противнике прогресса, социального равенства и братства? Никто!
В то бурное, «идейное» время кто бы решился издать «реакционера» Константина Леонтьева, когда модно изучать Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Владимира Ленина и устраивать жизнь по их заветам и советам. Они требовали, чтобы брат стрелял в брата, сын – в отца, а отец в сына, разрушали православную веру и взрывали церковные храмы, так любимые «ретроградом» Леонтьевым. Разве только Иосиф Сталин, бывший семинарист, проводящий в жизнь с конца тридцатых годов идею великой государственности Советского Союза, мог благосклонно отнестись к мыслям Леонтьева. Но времени усатому грузину хронически не хватало: индустриализация была на первом плане, хотя, кто знает - кому мы обязаны в июле 1941 году словам, сказанным с православной силой: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! ...».
Можно ли когда-нибудь либералам-космополитам, революционерам-интернационалистам и русофобам «полюбить» шокирующие выводы Леонтьева? Судите сами.
Константин Николаевич, к примеру, находил положительные стороны в крепостном праве: «Крепостное право было в свое время великим и спасительным для России учреждением». Он славил Екатерину II, усилившую неравенство между крестьянами и помещиками, находя в этом её главную заслугу. «Она охраняла крепостное право (целостность мира, общины поземельной), распространяла даже это право на Малороссию…» («Византизм и славянство»).
Он считал нелепым излишне усердствовать с просвещением народа a` l`europeenne (по европейски), полагая, что «наш безграмотный народ более, чем мы (имеются в виду интеллигенция и аристократия – М.Ч.), хранитель народной физиономии, без которой не может создаться своеобразная цивилизация» («Грамотность и народность»).
Леонтьев с усмешкой смотрел на «свободу, равенство, благоденствие (особенно это благоденствие!), которые принимают какими-то догматами веры, и уверяют, что это рационально и научно! Да кто же сказал, что это правда?» («Византизм и славянство»). Безличное братство для Константина Леонтьева – словно жупел, несущий смерть, не менее чем война или другое бедствие. «…Благоденственное братство, доводящее людей даже до субъективного постоянного удовольствия, не согласуется ни с психологией, ни с социологией, ни с историческим опытом. В глазах христианина (он для Леонтьева – единственный авторитет – М.Ч.) подобная мечта противоречит прямому и очень ясному пророчеству Евангелия об ухудшении человеческих отношений под конец света» («О всемирной любви»).
Стремление к равенству, к смешению, к единообразию враждебно полнокровной жизни и потому безбожно, – утверждает Леонтьев.
Он - ярый монархист, прозревающий в демократии начало падения любого, ранее крепкого, государственного устройства. Вот как Леонтьев описывает причины возвышения Александра Македонского. «Ослабевший эллинский муниципальный (ругательное слово в устах Леонтьева – М.Ч.) мир, соединившись потом с грубой, неясной… феодальностью македонян, дошел до мгновенного государственного единства при Филиппе и Александре и только тогда стал в силах распространять свою цивилизацию до самой Индии и внутренней Африки. Опять-таки, значит, для наибольшего величия и силы оказалась нужной большая сложность формы – сопряжение аристократии с монархией (выделено Леонтьевым – М.Ч.)». («Византизм и славянство»)
Он смеет быть недовольным Федором Михайловичем Достоевским: «Из этой речи, на празднике Пушкина, для меня, по крайней мере (признаюсь), совсем неожиданно оказалось, что г. Достоевский, подобно великому множеству европейцев и русских всечеловеков, все еще верит в мировую и кроткую будущность Европы и радуется тому, что нам, русским, быть может и скоро, придется утонуть и расплыться бесследно в безличном океане космополитизма. Именно бесследно! Ибо, что мы принесем на этот (по-моему, скучный до отвращения) пир всемирного, однообразного братства?» («О всемирной любви»).
Леонтьева восхищает «…русский «кулак» - консерватор, очень хитрый в частных делах и непоколебимый, искренний в религиозных и государственных убеждениях своих».
Он поет осанну православию, тому единственному охранителю русского государства, которое необходимо беречь, как зеницу ока. «Принцип самодержавия и принцип патриаршей власти – это так тесно связано; это почти одно и то же…». Но не только в этом видит он заслугу христианской (но и любой) религиозности. Верующий человек, по его мнению, прежде всего, носитель положительных нравственных качеств, не позволяющих свалиться в грех безбожия и космополитизма. «Хорошая натура есть особый дар; хорошее направление есть дело свободного избрания. Христианская вменяемость относится не к дарам натуры, а к приобретенным усилиями плодам веры и страха Божия». То есть, чтобы стать верующим, надо приложить душевные усилия и немалые, надо воспитать себя.
Он ненавидит «либеральный демократизм, который давно уже трудится над разрушением великих культурных миров Запада». Сознательное, а, порой и чаще всего, бессознательное его взращивание (которое он пытается остановить своим пророческим словом) в России приведет к разрушению её государственности, веры и неисчислимым бедствиям – такова главная мысль его трудов. «Республика Франция в домашних делах своих не боится ни Бога, ни папы, ни безбожия; она боится только социалистической анархии, которая дала уже себя знать в 1871 году и даст знать себя еще сильнее… Подождите» («Национальная политика как орудие всемирной революции»).
Россия не испугалась социалистической анархии и пустилась во все тяжкие, взрастив социалистическую революцию и братоубийственную гражданскую войну, унесшую миллионы русских жизней.
К чему ещё примеры? Наверное, любому, даже самому самокритичному либералу ясно, что перед ним ярый образчик политического мракобесия, «враг демократии и прогресса», русский «шовинист», а в глазах Бердяева – «сатанист, надевший на себя христианское обличие», изувер, аморальный человек. Много подобных ярлыков навешали на него сторонники социальных потрясений в России, которые, увы, не боялись социалистической анархии.
Прозападному либералу эти взгляды близки и понятны. Это, так. Хотя, надо заметить, других либералов (не прозападных) в России не бывает!
Конечно, потомкам тех, кто в двадцатые годы буквально оккупировали Москву и Петроград, устроив «великое» переселение избранного народа от западных границ России в её исторические центры, противно читать пророчества Константина Леонтьева. Хотя для них они отнюдь не являются таковыми, скорее наоборот. Создается стойкое ощущение, что некоторые из умных врагов России, изучив леонтьевские откровения, приняли исчерпывающие меры к практической реализации опасений философа. Как в математике есть метод доказательства, называемый «от противного», так реальная история великих бед России – скорбный путь возможного применения этого метода по предостережениям Леонтьева.
Но русскому, исконному, можно даже сказать, кондовому читателю понятна в откровениях Константина Леонтьева другая, народная, правда. Та, что чиста и не замутнена новейшими демократичными веяниями, что имеет душу, с трудом выживающую в условиях уравнительного, буржуазного «братства» и общечеловеческих ценностей, что дарована самобытной культурой и традициями дедов и отцов, а носитель их всерьез плачет по бесследно исчезающей Руси, по её исторической памяти.
Русский человек буквально содрогается, читая: «Я осмелюсь даже, не колеблясь, сказать, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция» («Византизм и славянство», 1875 год).
Мороз по коже от этого прогноза. Как он потрясающе, оглушительно и кинжально точен, словно удар стилетом в незащищенное сердце, словно взгляд в зеркало отрезвевшего после затяжного запоя. Даже пьянице душевно противно, физически больно от своего неприглядного вида, что же говорить о нас, возлюбивших Россию навечно, и проживших, точнее просуществовавших, двадцать последних лет либерального безвременья.
Как же определить ту горькую беду, поразившую Россию с приходом либеральной демократии в конце ХХ века? Ведь только сейчас некоторые начинают трезветь, и то лишь после 20 лет политических унижений, разложения основ морали, буржуазной пошлости, эгоцентризма правящих «элит», которые электрической искрой высекли картины полного развала российской государственности. Не говоря уж об экономической разрухе, суть которой лежит в особом отношении к России более искушенных в «демократии» стран Запада и, прежде всего, Америки, безмерно напуганной былой мощью СССР.
Конечно, в России сохранены и даже преумножены органы «власти». Отсиживают время в прекрасно оборудованных кабинетах министерств, комитетов, агентств многочисленные и послушные сотрудники и их суровые начальники, заседают две палаты парламента, члены которого важно надувают пышные, буржуазные щеки, и ещё тысячи муниципалитетов, городских дум и районных «думок». Даже эта внешняя витиеватость и кажущаяся многомудрость либерально-буржуазной власти замечательно предсказана Константином Леонтьевым:
«Сложность машин, сложность администрации, судебных порядков, сложность потребностей в больших городах, сложность действий и влияние газетного и книжного мира (140 лет назад еще не было в ходу слова «пиар» - М.Ч.), сложность в приёмах самой науки – всё это не есть опровержение мне. - Это всего лишь орудия смешения – это исполинская толчея, всех и вся толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы; всё это сложный алгебраический прием, стремящийся привести всех и всё к одному знаменателю. – Приёмы эгалитарного прогресса – сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т.п. – Цель всего – средний человек; буржуа спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных» («Византизм и славянство»).
Покойных – значит тихих, навечно тихих, как герой романа Грэма Грина «Тихий американец», которого легче убить, чем переубедить в воззрениях на буржуазные «ценности».
Сладостная боль – вот первое чувство, что охватывает русского при чтении Константина Леонтьева. Но её нельзя поставить рядом с переживаниями мазохиста или женщины в первую брачную ночь. Эта боль сердечная и возникает она оттого, что многое, предсказанное им, сбылось с пугающей сознание точностью. Сладость или радость в том, что русская мысль так неповторимо талантлива, прозорлива и точна! В том, что где-то у тебя глубоко в душе бродят подобные мысли, скорее похожие на неясные чувства, чем на умело и правильно высказанные слова и фразы, отлитые в четкие выводы. Беру на себя смелость сказать, что такие чувства, пусть и неясные, могут посетить только русского патриота, у которого даже при всей его внешней финансовой обеспеченности ноет сердце при виде либерально-буржуазного перерождения любимой Отчизны.
Почитать бы Витте на ночь, в которую он сочинил (так говорят историки) Манифест 17 октября 1905 года («Об усовершенствовании государственного порядка»), статью Константина Леонтьева «об очень мирной конституции», написанную за тридцать лет до первого Октября. Глядишь, не пришлось бы проливать тонны человеческой крови после второго Октября, случившегося, как известно, в 1917 году.
Модно сейчас говорить, оправдывая некомпетентность власть предержащих людей, что в истории нет сослагательного наклонения. Но для чего тогда мировой опыт, научные, философские и социально-общественные открытия и обобщения, если мы игнорируем их, как не имеющих никакой ценности, важности и применения. Давайте выбросим или сожжем все манускрипты и книги, забудем открытия ученых и опыт прежних поколений ради буржуазного спокойствия и пошлости и вернемся в первобытный мир хаоса и детской непредсказуемости. Ведь все равно никто их не изучает и не следует мудрым мыслям и опыту, прочувствованному по принципу «бритвы Оккама».
Трудно расставаться с иллюзиями, вбитыми в наши, теперь уже седые головы с советских времен. Только при чтении Константина Леонтьева можно сделать первый шаг в познании великой России. Можно, наконец, понять, что есть иллюзии, а что – суровая истина. Первый шаг очень труден. Многие не хотят делать его, чтобы самостоятельно и уверенно ходить по грешной земле. Лучше лежать на диване и изредка поплевывать в потолок, глядя в телевизионный ящик, до отказа забитый пошлой, развращающей чепухой. Правда - страшна, неудобна, колюча, как солома для ночлега в стоге, но в дождь и непогоду она мила и необходима. Сейчас время невзгод, когда солома правды важнее мягкой перины лжи.
Вот еще пример ясновидения К. Леонтьева из очень близкого прошлого. Вспомним, как сусально ораторствовал юрист А. Собчак, словесно громя советское правительство за несоблюдение законов, называя их и само правительство несовершенными, призывал следовать западным примерам, внося десятки предложений при написании конституции, многое из которой есть его прямые заимствования из римского, «демократического» права. Демократия при наличии эксплуатации рабов – не смешно ли? Главным в этом рабовладельческом праве является постулат: «Граждане и юридические лица (использован современный термин для пущей ясности - М.Ч.) приобретают права своей волей и в своих интересах». В русском переводе это можно выразить поговоркой: «Кто смел – тот и съел».
Что же можно найти у Леонтьева по этому вопросу? Нечто убийственное для демократов первой, второй и прочих волн: «Публика наша легкомысленна, пуста, впечатлительна и дурно воспитана, а нашим адвокатам и прокурорам нужно сделать карьеру (выделено мной – М.Ч.), обнаружить ораторские способности (между прочим, ввиду воображаемой возможности громить ответственных министров (помечено К.Леонтьевым – М.Ч.), ибо никому так конституция не выгодна, как ораторам)…» («Чем и как либерализм наш вреден?»).
Ещё раз напомню, что данный взгляд в будущее сделан 130 лет назад, а как свежо и остро звучит. Даже время перед таким мыслителем, как К. Леонтьев, бессильно и не способно затупить верную мысль. Поимел ли Собчак карьеру? Нет слов, чтобы выразить тот скачок «из грязи в князи», сделанный им за счет наивной, пустой и впечатлительной публики, обманутой им своей пустой говорильней. Достаточно посмотреть на мемориальную доску, что «увековечила» место его жительства на Мойке в Ленинграде. Размер её и буквы на ней гораздо больше, чем на аналогичной доске, установленной на доме, что напротив мэрского. В том доме умер после дуэли А.С. Пушкин. Разве можно сравнить русского поэта с всесильным мэром (слово-то мерзкое) Санкт-Петербурга?
А как забыть птенцов из гнезда Собчака?
Принадлежали мы, принадлежал ли я к легкомысленной, впечатлительной и пустой публике 20 лет назад? Несомненно! Нас всех с вами облапошили ловкие и бесстыдные либералы, как попугаи, твердящие на каждом углу, в каждой газетной и журнальной статье о переизбытке выплавленной стали, собранных тракторов и комбайнов, о забираемой государством прибавочной стоимости, о некой свободе, которой у нас, якобы, недостаточно. Это были потомки тех либералов, которыми, по словам ещё М.Е. Салтыкова-Щедрина, заборы подпирают.
Да разве мы пошли бы за ними, если бы прочли Леонтьева, утверждавшего, на первый взгляд, нечто странное: «Даже рабство и всякие стеснения, во многих случаях, развивают личность – и народную и единичную больше (то есть выразительнее), чем общеевропейская нынешняя свобода…». Для того чтобы понять эту «странность» не нужно особенно долго размышлять, достаточно вспомнить, как при «свободе» сникли с 90-ых годов ХХ века почти все писатели, драматурги, ученые и даже спортсмены. На место «Гаража», «Служебного романа», «Иронии судьбы» к Эльдару Рязанову пришли «Старые клячи».
Но мы пошли за теми, у кого «всё смутно, все спутано, все бледно, всего понемногу. Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного. Эта-то неопределенность, эта растяжимость либеральных понятий и была главной причиной их успеха в нашем поверхностном и впечатлительном обществе» («Чем и как либерализм наш вреден?»).
Не вчера ли это написано?
Вспомним, с какой неистовой страстью Ельцин изживал слово «план». И если бы только слово! Был уничтожен Госплан, а здание, в котором он располагался, передано Государственной Думе, плановые показатели в промышленности и сельском хозяйстве были заменены прогнозными, ни к чему не обязывающими. Итог «растяжимого», либерального руководства – всего-то за 20 лет промышленное производство упало в пять раз, а поголовье крупного скота уменьшилось от уровня 1913 года в 2 (два) раза. А без органического удобрения (навоза, кто не знает) совсем оскудеет в прямом смысле земля русская. Не стыдно ли, господа либералы?
Думаю, что им нет. Это нам «позорно»: «Никакое насильственное иго азиатских владык не может быть так «позорно», как добровольно допускаемая народом власть собственных адвокатов, либеральных банкиров и газетчиков. Насилие не может так опозорить людей, как их собственная непостижимая глупость» («Письма о восточных делах»).
Господи, да что же это такое? Он, что – вчера что ли прошелся по московским или петербургским улицам, побывал на заседании Государственной Думы и поговорил с президентом, студентами, народом? Вот он, истинный профессионализм, знание подводных течений, подмывающих общество, знание людских слабостей, гордыни и глупости. Десять восклицательных знаков и низкий поклон Константину Леонтьеву.
Вернемся к тем сногсшибательным утверждениям К. Леонтьева, которые названы в начале статьи. Ведь все они логически объяснимы. Почему, например, нужно было крепостное право? Послушаем Леонтьева: «Только с утверждением нового особого рода феодализма (имеется ввиду крепостное право – М.Ч.) вызванного необходимостью стянуть, расслоить и этим дисциплинировать слишком широкую и слишком однообразную Россию, государство наше начало расти» («Чем и как либерализм наш вреден?»).
Ведь К. Леонтьев говорит о пользе государства, о его развитии, а не о личной выгоде и слезливых сожалениях, сплошь и рядом смешиваемыми либералами. Да, были помещики, злоупотреблявшие своей властью (кто же и в ХХ1 веке не злоупотребляет властью?), но не все же одинаковы они были в этом. Вот дали землю крестьянам в двадцатые годы в собственность, и те обособились на своих клочках числом в 20 миллионов, как кроты, а в результате производство зерна упало в разы, что и привело к коллективизации.
Надо же «зрить в корень», - как говаривал Козьма Прутков. Если уж либералы так любят смотреть на Запад, особенно на США, то почему они не помогают из бюджета одиночкам фермерам, как это делают в Америке. Приведу конкретные цифры из данных Congressional research servise США за период с 1996 -2005 годы. Американские фермеры, выращивающие рис, 72% своего дохода получили за счет прямых государственных субсидий. Заметьте, субсидий, а не кредитов под 17% годовых, как в России. Для фермеров, занимающихся хлопком, этот процент составил 50%, пшеницей – 35%, ячменем – 30%, кукурузой – 25%. Вот вам и знаменитая производительность труда по-американски, о которой с таким пафосом говорил покойный (в прямом и переносном смыслах) Егор Гайдар.
Кстати, и модель капитализма он выбрал для России самую антисоциальную, самую бесчеловечную, самую жестокую – Фридмановскую, монетаристскую, которую даже в Америке не решаются вводить. Там с времен Франклина Рузвельта живут по социальной модели, разработанной Джоном Кейнсом. Кричать об этом надо на каждом углу, но нет. Когда возвращали либерально-буржуазный строй в Россию, кричали, а когда обмазались – замолчали. Так называемая политическая свобода сменилась экономической разнузданностью и анархией, крайним обнищанием народа, несвободой бедности.
Вопрос образования в интерпретации К. Леонтьева. «Моё общее заключение не безусловное против грамотности, а против поспешного и тем более против обязательного обучения. И это я говорю не с точки зрения свободы: развитие не всегда сопутствует свободе (как замечательно схвачено, и о чем сказано абзацем выше – М.Ч.) – а с точки зрения народного своеобразия, без которого, по-моему, великому народу не стоит и жить».
Леонтьев постоянно указывает, что надо различать народное и простонародное. Он как бы предвидит дальнейшую «хохломизацию» (от названия известного народного промысла, ставшего истертой до неузнаваемости, почти единственной визитной карточкой России).
«Что может быть более всегражданственного, как всемирная промышленная выставка? Однако, что мы видим?
Русская изба, её кружевные убранства, созданные простым топором мужика, привлекли внимание иностранцев; все хвалят одежду русскую, которую, конечно, для выставки постарались показать лицом (а это-то и есть развитие своего; не в том дело, чтобы быть простонародным, а в том, чтобы быть народным!» («Грамотность и народность»).
И тут же уточняет: «К сожалению надо заметить, что мода эта принялась оттого, что иностранцам понравилась на выставке эта русская утварь; самим бы нашим и в голову не пришло полюбить эти мужицкие миски. Жалко это видеть, но что же делать?» А потом вывод, говорящий о неискоренимости наплевательского отношения либеральной власти к народу:
«В широких государственных, промышленных и вообще национальных вопросах нельзя брать в расчет одни избранные души; надо брать в расчет большинство людей, и потому надо радоваться всякому средству, хотя бы и мелкому, но наводящему на добрый путь»,
Нет, не смотрим мы на опасения Леонтьева, и потому у нас принимаются законы, потворствующие простонародному говору (точнее, псевдонародному) и способствующие засилью английских слов (первый этап к объявлению английского языка вторым государственным языком России). Теперь мало тех, кто вздрагивает от неграмотного названия ставшего знаменитым фильма «Как я провел этим летом». Властным либералам безразличны лингвистические законы: ведь во всем мире они говорят на одном языке - антинародном. Эти «безобидные» приёмы формируют в России две культуры. Одна для богатых, другая для бедных. Но страна-то должна быть единой.
Ибо только «тот народ наилучше служит всемирной цивилизации, который свое национальное доводит до высших пределов развития; ибо одними и теми же идеями, как бы не казались они современникам хорошими и спасительными, человечество жить не может».
Пытаясь в ХХ1 веке найти в нынешнем русском народе хотя бы черточки того своеобразия, о котором говорил пророк, с печалью убеждаешься, что их уже нет. А ведь был массив народной, культурной исключительности (90% населения России до революции - крестьяне) и велик он был по количеству и по особенностям народной жизни (своеобразию, то есть культуре).
С такой массой трудолюбивого и неприхотливого к внешним удобствам народа Россия в ХХ веке могла бы сделать исключительный прорыв к высотам «цветущего своеобразия», как сделал Китай в ХХ1 веке. Но бес либерализма, как колорадский жук, занесённый из Америки, укрепился, размножился и сожрал все цветы, все листья и стебли, похоронив надежды России.
Основательно прижав хвост либеральному бесу, Иосиф Сталин тут же возвысил Россию до мировых высот во всех сферах государственной и общественной жизни (ещё одно подтверждение правоты Константина Леонтьева). Но бес и есть бес, чтобы изворачиваться и выживать. При попустительстве Никиты Хрущева он опять ожил, и СССР покатился в его санках с крутой горки, пока не разбился о камень либерализма. Далее известно.
Теперь нет той народной потенции. Извели их (крестьян) последней буржуазной реформой конца ХХ века полностью.
И только патриоты земли русской ещё чувствуют ту благотворную силу, исходящую от крестьян, прижимистых, осторожных, «чешущих зад и перед» (выражение Сергея Есенина). Они – тоненький пласт нравственного и православного окоёма, из которого Отчизна черпает сынов для своего развития, обороны и сохранения исторического прошлого.
Именно об этом говорит К. Леонтьев: «Поэтому говорю: тот, кто понимает, до чего дорог культурный, национальный стиль для нашего государства, до чего спасительно может быть теперь для Славянства постепенное свержение умственного ига Европы, тот должен желать не дальнейшего влияния «интеллигенции» нашей на простолюдина русского, а наоборот, - он должен искать наилучших способов и наилегчайших путей подражания мужику» («Как надо понимать сближение с народом?»).
Как ответят на это предложение нынешние либералы: смехом или молчанием? Я уверен, что смехом, хотя на побережье Белого моря ещё остались мало тронутые европейской цивилизацией уголки русского, мужицкого своеобразия. Есть у кого учиться. И не только там.
И я радуюсь, как порадовался бы и Леонтьев каждому «мелкому случаю, наводящему на добрый путь». В Нижегородской области в селе Михайловка две небедные семьи объединились, взяли из детских домов брошенных родителями детей, числом до пятнадцати, построили коровники, купили коров целое стадо. Родители работают вместе с вновь обретенными детьми, а те ведут хозяйство, учатся считать деньги, заработанные собственным трудом, составлять бюджет доходов и расходов, готовятся стать передовыми гражданами России. Только дадут ли им дорогу либералы? Вот в чем вопрос.
Задача этого очерка – помочь неравнодушным людям обрести навыки различия либералов - врагов России, от друзей и патриотов, которыми они непременно станут в силу обучения у хозяйственных и православных мужиков.
Осмысливая статьи К.Леонтьева, приходишь к пониманию прошлого, причин жесточайшего отношения крестьян к помещикам, чьи усадьбы осквернялись, а затем и сжигались. Вот вдумайтесь. «Однако народ на купца, который не носил фрака, содержал посты и строил церкви, смотрел более как на своего человека, чем на такого чиновника или учителя, какие бы добрые и честные и бедные люди они не были. Здесь не было, как в новой Франции, антагонизма между бедностью и богатством (и не могло быть по самой сложности нашего прежнего устройства); здесь был антагонизм между европеизмом и народностью» («Грамотность и народность»).
Только православие способно, по мнению Константина Леонтьева, сохранить основы народной нравственности: «…в настоящее время для верующего человека (какой бы национальности он не был) Россия должна быть очень дорога, как самый сильный оплот православия на земле. Люди слабы, им часто нужна опора внешняя, опора многолюдства, опора сильной власти; опора влиятельной мысли, благоприятно для веры настроенной, и т.п. …Этот верующий человек должен бороться за веру и за Россию, насколько у него есть ума и сил» (Православие и католицизм в Польше»).
И, конечно, этот призыв К. Леонтьева для либералов, как серп, ударяющий в самой интересное и необходимое место их организма, ибо они хотят активно размножаться и продолжать свое «растяжимое» дело, ведь Россия ещё жива, а их задача её уничтожить. И, кроме того, либералы без говорильни жить не могут, а, значит, они по сути своей непременно атеисты и космополиты.
«…Человек, желающий действительного воссоздания с Божеством, прежде всего, должен отказаться от своего самоутверждения; он должен признавать, что не в нем источник добра, истины и жизни, и ни в каком случае не должен говорить и действовать из-за себя и во имя свое, чтобы не заслонять Божественной благодати своим себялюбивым посредством» («Письма о восточных делах»). Нет, в самом деле, как же либеральному демократу прожить без восхваления себя и своих «мудрых» предложений, без ежедневного мелькания на экранах телевизоров и на страницах газет? Чудак этот Леонтьев.
Он не сомневается в приходе социализма: «Социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим, по крайней мере, для некоторой части человечества» («О всемирной любви»). И уж совсем легко Леонтьеву дались рекомендации, как социалистам брать власть в руки: «Вождей создает не парламентаризм, а реальная свобода, т.е. некоторая свобода самоуправства. Надо уметь властвовать беззастенчиво!» («Византизм и славянство»). Уж куда как беззастенчиво большевики под руководством В. Ленина взяли власть и правили Россией, или демократы, обманувшие и обобравшие народ в 1991 году.
В то же время он предсказывает, как поведут себя коммунисты, взяв власть: « …Возможно ли серьезное (хотя, повторяю, опять-таки временное) торжество и господство коммуны без вандализма, без вещественного разрушения зданий, памятников искусства, некоторых библиотек и т.д.? – конечно, нет…» («Письма о восточных делах»).
Леонтьев предвидел упадок образовательного уровня в европейских либерально-демократических странах. В январе 2010 года по одному из российских каналов был репортаж из Англии, в котором рассказано о новинке тамошних школьных учителей. Чтобы привлечь и заинтересовать учеников, они проводят занятия в специально арендованном для этих целей… самолете. Английский учитель сетует, что иначе детей не заманишь на уроки, на которых можно получить лишь самые элементарные знания вроде арифметического счета и умения написать письмо. Физика, химия, математика объединены в один урок под названием «наука».
Зачем говорить о Великобритании, когда перед глазами российский ЕГЭ, назначение которого отучить молодежь самостоятельно мыслить и понимать, например, К. Леонтьева. Зубрежка, зубрежка и еще раз зубрежка. Молодые люди – поле битвы за долголетие либерально-демократических «ценностей».
Не только упадок знаний, но и будущее сексуальное распутство демократической Европы и распространение гомосексуализма Леонтьеву было нетрудно вычислить: «Практику политического гражданского смешения Европа пережила; скоро, может быть, увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового окончательного, упростительного смешения!» («Византизм и славянство»).
«Смешение» - это ключевое слово философии Константина Леонтьева. Если подобрать ему синоним, то лучшим, мне думается, будет «деградация». Он вывел закон развития, состоящий из трех периодов: «первичной простоты, цветущей сложности, вторичного смесительного упрощения». Ему подчиняются, по его словам, государственные организмы и целые культуры мира.
Василий Розанов на примере жизни органического мира так расшифровал эти периоды. Возьмем зерно пшеницы, - говорил он. Оно – явление первичной простоты. Киньте его в подготовленную почву. Зерно проклюнется, обзаведется корнями, листьями, стволом, зацветет (цветущая сложность), из цветков образуется завязь, а потом … вновь зерно. Вот это новое зерно – плод цветения и своеобразной «деградации» - отмирания корней, ствола, цветка. Это третий период вторичного смесительного (ключевое слово, происходящее от «смешения») упрощения.
Конечно, новое зерно способно прорасти и дать ещё много зерен, но для этого необходимо приложить усилия, создать благоприятные условия. Надо, короче, потрудиться! Хорошим примером таких усилий может послужить создание империй Александром Македонским или Иосифом Сталиным. При неудовлетворительных условиях хранения зерно может сгнить, и тогда прощай всё: государство, общество, нация. Нечто подобное происходит с Россией, когда в основу либерально-демократических реформ 20 лет назад был заложен принцип о всеобъемлющей силе рынка, и эти неверные усилия привели к развалу промышленности, сельского хозяйства, армии, вымиранию крестьян, да и рабочих тоже.
Да, Леонтьев очень сложен для понимания. Вдумайтесь: «Культура есть не что иное, как своеобразие (далее следует сноска: «Китаец и турок поэтому, конечно, культурнее бельгийца и швейцарца!»); а своеобразие ныне почти везде гибнет преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность людей, областей и наций».
Такой сложный взгляд на культуру позволяет Леонтьеву предвидеть грядущий декаданс культуры, в этих словах можно узреть и «Черный квадрат» Малевича, и авангардные убожества американских небоскребов, порождения «жаргонной культуры» по выражению Сергея Есенина, и современные бьеннале. На них демонстрируют гильотины (Париж, март 2010г.), о которых французы с восторженным придыханием и улыбкой говорят: «Здорово!» и унитазов, и других предметов, помогающих удовлетворению физиологических (но не выше) потребностей homo sapiens, и о которых (и котором) стыдно говорить.
Смело, принимая огонь критики, в основном ругательной, на себя, Леонтьев мысленно сталкивает эстетику с моралью, предпочитая первую второй. «Жалок тот историк, который не умеет видеть, что в бесконечной сложности и глубине всемирной жизни известное зло нередко глубокими корнями связано с известным добром» («Грамотность и народность»).
Зла в суровой жизни много, и не надо обманывать себя ожиданием какой-то несбыточной весны, - утверждает Леонтьев. Морально, по его убеждениям, принимать зло прямо, не отводя глаз от тяжелых сторон бытия. Для «цветения» необходимо «деспотическое единство», дисциплина, принуждение со стороны сильного государства – это его точка зрения. Он выступает, прежде всего, как пламенный патриот, в отличие от Николая Бухарина и Николая Бердяева, зовущих к созданию эфемерного «нового» человека, который «не примет никогда религии власти и страха, он проклинает эти темные призраки прошлого…».
Что явилось в результате воплощения теорий двух Николаев? Современная, свободная, медленно умирающая либерально-буржуазная Россия. Она, к сожалению, красочно иллюстрирует ещё одну глубочайшую мысль К.Леонтьева: «Созидание есть, прежде всего, прочная дисциплина интересов и страстей. Либерализм и дальнейшее подражание Западу не могут создать ничего» («Храм и Церковь»).
В этом взгляде Леонтьева на эстетику отчасти солидарны и некоторые наши современники-патриоты. Например, Станислав Куняев, утверждающий в стихотворении:
Добро должно быть с кулаками,
Добро суровым быть должно,
Чтобы летела шерсть клоками
Со всех, кто лезет на добро…
Ведь «главные страдания в жизни причиняют человеку не столько силы природы, сколько другие люди», - следует вывод
