Президент предложил не только принять новый закон об органах внутренних дел, но и переименовать милицию в полицию. Как и можно было ожидать, последнее предложение вызвало куда больше разговоров, чем первое. И приблизительный набор звучащих реплик можно было просчитать заранее. Не будем поспешно высказываться о законе — его нужно читать и обсуждать, кто ж поспорит! А вот идея формального переименования заслуживает небольшого, но серьёзного разбора.
Предположу, что само по себе переименование ни к чему хорошему не приведёт. Как и переодевание армии и милиции в новую форму сомнительного удобства и ещё более сомнительной наружности. Когда в итоге реформы (будем надеяться) наступит положительный эффект по другим направлениям — можно будет и переименовать, и переодеть (но только не в покалеченные кители по моде куцых 60-х годов и не в камуфляж с ухом на лбу с погоном на груди).
Такую вездесущую государственную силу, как милиция, не только пронизавшую быт, но и впитавшуюся в культуру, нужно реформировать не просто бережно, а с должным вниманием к внешним проявлениям. И считаться нужно в равной мере как с её положительным авторитетом, так и с отрицательным — и с заслуженным, и с накипевшим.
Если говорить о накипевшем, то сначала реформируй, оздорови, а уж потом, если дело заладилось, переодевай и переименовывай. Резкая смена вывески при сохранении прежней сути приведёт лишь к ещё большему раздражению — как внешнему, со стороны беспогонной публики, так и внутреннему, изнутри той же милиции. Даже если планы внушают сильнейшую надежду, а старое заведение всем осточертело, не надо вешать на облупившееся здание табличку «Храм искусств» ещё раньше, чем сомнительную пивную обнесут лесами.
Популярную, авторитетную, никого не раздражающую структуру, в принципе, можно хоть горшком назвать, от неё не убудет. Другое дело, что такая выходка никого не порадует, лишь прибавит обществу больных нервов, и за старое название непременно вступятся: «Кому помешало, скаженные?» Попробуйте переименовать ВДВ в какие-нибудь аэромобильные войска или (что вполне резонно и эстетично) заменить голубые береты на малиновые — вас покроют последними словами, вы напортите крови хоть по капле, но многим; зато авторитета ВДВ это нисколько не уронит.
Милиция же — структура, и в лучшие-то времена раздражавшая немало граждан (что бы ни говорили поборники советской чести), а теперь находящаяся в глубоком кризисе (как бы ни преувеличивали глубину этого кризиса недоброжелатели и просто истерики). Радикальная, прямо-таки шокирующая смена обёртки, пришедшаяся на кризис, когда ещё непонятно, помогут ли очередные меры и в чём они состоят, может обернуться лишь ещё большим отторжением органов внутренних дел от общества. В отчаянный для армии момент мы уже называли военных «федералами»; армии это вряд ли пошло в помощь.
Само слово «полиция» имеет право на возвращение, но сейчас оно вовсе ни к чему. Полиция — это что-то чужое и (по предубеждению наших в массе затырканных и закомплексованных людей) «господское», «не для нашей Маши». А государство у нас и так донельзя чванливое и «только для белых» — во всяком случае, так видится громадной части населения. Противники возвращения слова «полиция» не случайно боятся, что это ещё одно свидетельство разделения народа на «господ» и «чернь». Особенно настораживают реакции по принципу «чем хуже, тем лучше»: «Валяйте, переназывайте, проявите свою оккупантскую, полицайскую сущность!» Увы, эти опасения противников идеи подтверждаются неумеренными, таким же образом обоснованными восторгами иных её же сторонников.
Затем, надо сознавать, что по самóй социальной природе полицейской службы, как её ни называй, привычное название оной глубоко укоренено во всякой современной национальной культуре (точно так же, как символика — вроде наших серых мундиров, алых околышей и синих полосок на машинах). Людям, особенно в России, не так уж и важно, как называется тот или иной тип большого начальника (хотя это, конечно, нехорошо, ибо расхолаживает, отчего и стонем). Зато каждому детсадовцу известен представляющий государство человек в форме; знакомство с понятием «милиционер» вводит в общественную жизнь, которой наполнены и реальность, и произведения культуры.
Упразднишь слово «милиция» — порвутся многие культурные нити, сломается пресловутый «культурный код». И это в стране, где и так всё поломано, побито, порвано, многократно срыто до основания, где люди не знают, как называть страну и самих себя. «Мама, что такое милиция?» – «Это было в прошлом веке». У нас и так, за что ни возьмись, всё было «в прошлом веке», а прошлый век был «в прошлой жизни». У нас повсюду торчат памятники развенчанным героям и эмблемы погоревшего «города-сада»; зато привычные, никому не мешающие вещи реформируются вдрызг. Нужно ли нам умножать психологические разрывы на бытовом уровне, ничего в качестве жизни ещё не выиграв? Есть ли у нас хоть один сразу приходящий на память фильм, где положительный герой — русский человек и при этом называется полицейским? «Шведская спичка»? «Сыщик петербургской полиции»? «Империя под ударом»? «Путилин»? Всё это занятно, смачно, но, увы, отнюдь не общеизвестно и очень далеко — что по сюжету, что по антуражу. Теперь же на уровне лексики отрезанным ломтём, древней историей станут не только советские киногерои-милиционеры, но даже добрые сериальные «менты».
Кстати, «менты» — никакое не сокращение от «милиционеры». Советские граждане быстро прозвали милиционеров «мильтонами». «Является мильтон. Кричит: «Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!» (М. Зощенко). «Мент» — аргоизм, распространившееся в широком просторечии недавно. Однако по происхождению это воровское словечко из жаргона еврейских контрабандистов, из XIX века, если не раньше. Мент — это накидка; например, плащ пограничного стражника (отсюда же гусарский ментик). Потому странно звучащий сегодня труд одного из переводчиков Вийона, в котором парижских стражников называют «ментами», при создании был вполне адекватен, ибо насыщен достаточно старинным (по русским меркам) воровским жаргоном. Никак не советскую милицию имел в виду герой Е. Копеляна из «Интервенции», когда советовал: «Пусть мент идёт, идёт себе в обход — расклад не тот, и номер не пройдёт». И наоборот, в Казахстане, где ныне принято название «полиция», полицейских по-прежнему в просторечии зовут «ментами».
Так что натужно-весёлые размышления о том, как теперь будут звать милиционеров, скорее всего, не имеют под собою почвы. Как и натужно-предупредительные рассуждения о том, что представителей власти непременно станут имено-вать «полицаями», а уж антинародное-де государство спалилось, официально назвав себя «полицейским». Если на то пошло, «ментовское государство» — тоже не самый благозвучный эпитет.
Однако торопиться всё равно не стоит. Допустим, я сам за размежевание с очень многими элементами советского прошлого и за подчинение советского отрезка истории русскому целому. Но какая-то одна декоративная деталь эстетически не заиграет и практически не заработает без готовых сдвигов в содержании, без продуманного благолепия во внешних формах, без единого национального стиля, намеренно созданного, чтобы выбраться из нашей Замакаровской пустоши. Скоропостижно перекрещивая милицию в полицию (угораздит ещё назвать её федеральной!), мы не возвращаемся в дореволюционную Россию, не «сшиваем времена», как хотелось бы В. Кожинову, которого сегодня многие почитают истиной в последней инстанции. Мы углубляемся в какую-то пластмассовую «Федерацию» с «федеральными агентствами», «эффективными менеджерами» и массой других мозолящих глаза словечек, обозначающих слабосильные и бестолковые явления, мало кому любезные.
Справедливости ради можно вспомнить о том, что предложение о переименовании милиции в полицию прозвучало ещё на Съезде народных депутатов СССР — вероятно, в 1990 г., кто может — пускай проверит. Идея тогда не прошла, но, кстати, могла бы и пройти, причём безболезненно. В то время всё новое хоть и пугало многих, но многими другими воспринималось на ура. Теперь же нововведения, пожалуй, только страшат и раздражают. Энтузиастов осталось чуть-чуть. Людям действительно страшно, что на них, после всего пережитого, снова свалятся «огонь и глад и прочие реформы», что за всяким новым названием скрывается отнюдь не новый профессионализм, а новорусский цинизм. Тем более что профессионализм и понятие о долге, по престранному стечению обстоятельств, расточаются во множестве отраслей именно с начала реформ, так что перестаёт вериться не только в возможность обратного хода, но и в пороки прежней системы.
Попытка же президента лишний раз подчеркнуть разумность переименования с помощью короткой реплики про «систему советскую» и «систему современную» только подлила масла в огонь. Так и хочется её переделать, предложив президенту новую идею: «Переименование космонавтов в астронавтов — вещь смысловая. Это переход от советской систмы к современной, честной и дееспособной».
