Со времени появления основных теоретических работ по национализму Ганса Кона (то есть с середины ХХ века) в мысли о нации утвердилась основная линия типологизации национальных проектов: это различение западного национализма (гражданского, государственного, представленного в первую очередь Великобританией, Францией и США) и восточного (культурного, этнического, ярко представленного немецкой и славянской традицией). Примечательно, что с тех пор никаких серьёзных нововведений, получивших широкое признание, в типологию национализма сделано так и не было. Так или иначе, идёт уточнение этих двух типов и их дробление по тем или иным признакам. Не раз уже подчёркивалось, что это два различных типа именно национализма, то есть тех проектов, по которым создавались нации, но не самих наций. Нации сохраняют в себе многие черты, обусловленные особенностями создавших их национализмов, однако сами по себе столь определённо на эти типы не делятся, обладая принципиальной общностью черт. Более того, в любых западных нациях можно найти немало свойств и того, и другого типа. Что, тем не менее, никак не отменяет значимость типологизации национализмов, так как главный вопрос, интересующий исследователя нации, состоит именно в том, как, на основе чего нации формируются.
Время достаточно проверило полезность и адекватность разведения этих двух типов. Однако думается, что критериев для типологизации национализмов может быть и больше. Возможно, проблема национальной теории состоит в том, что она привыкла иметь дело с материалом именно Западной Европы, своеобразие исторического опыта которой предопределяет некоторые ограничения для исследовательской мысли. Последнее становится очень заметно тогда, когда западные теоретики нации пытаются описывать исторический опыт народов бывшей Российской Империи: уже общим местом российских отзывов о таких работах стала констатация их относительной или даже крайней неадекватности. При этом собственно типологическая мысль здесь оказывается весьма скудной, так как все местные национализмы так или иначе описываются через «восточный», этнокультурный тип.
Между тем материал Восточной и также Центральной Европы способен дать основания для проведения некоторых новых различений националистической мысли, которые как раз здесь оказываются принципиально значимыми и даже определяющими для любых констатаций о взаимоотношении местных национальных проектов. При этом стоит особенно отметить, что обычный для этих просторов этнонационализм здесь уже давно не является единственным типом: помимо появления ряда откровенно (то есть сознательно) гражданских национальных проектов, некоторые прежние этнонационализмы показали свою способность существенным образом изменяться и перейти на рельсы гражданственного подхода к строительству нации.
Надо оговориться, что, работая с этим материалом, национальная мысль уже давно выделила ещё два типа национализма: национализм государственных наций и антиимперский национализм, формирующийся как национально-освободительная идеология. Однако как раз это разделение даёт больше всего осечек. Можно привести пример венгерского национализма, до событий Второй Мировой вполне совмещавшего оба типа, а также столь трудно понимаемого на Западе русского национализма, так же (если выделять собственно националистическую мысль из господствовавшей имперской) во многом имевшего антиимперскую направленность. Вряд ли такая типология может объяснить и преимущественно антинемецкую направленность старого латышского национализма, или же антипольскую – литовского.
Обе обозначенные типологизации исходят из соотношения «народ – государство», рассматривая именно государственный принцип как определяющий характер национального проекта: ставится ли задача создать единую нацию в рамках уже существующей государственности (гражданский национализм), объединения целого ряда донациональных государств в единую нацию на основе этнокультурной общности, или же выделения такой общности из многоэтничной империи в особую национальную государственность (всё это так или иначе этнонационализм). Однако такой подход недооценивает, что собственно национальная государственность является лишь конечным результатом предпринимаемого националистами процесса, но не его основой. Сама мысль о нации основывается на той или иной идентичности и связанной с ней культурной традиции, а это ставит вопрос о соотношении «народ – культура», ведь культурные традиции друг другу совсем не обязательно типологически тождественны. Сама идея нации – нововременная, модерная, она предполагает определённую стадию развития культуры. И здесь проблема уже не в том, есть ли у народа своя государственность и какова она, а в том, есть ли у него своя достаточно развитая культура.
Вынесенные в заглавие настоящей статьи понятия «городского» и «сельского» национализмов вовсе не отсылают к уже традиционным рассуждениям о том, что националистические настроения в среде городских и сельских жителей довольно заметно разнятся друг от друга (с неизбежными при этом выводами о большей «эксклюзивности» села). Речь идёт о принципиальных свойствах национальных проектов, которые, так или иначе, всегда являются продуктом мысли городских интеллектуальных и политических кругов, приходя потом в село уже в виде более-менее стройных идеологий. Я здесь обращаю внимание на принципиальное различение культурных основ самих националистических построений.
Нетрудно заметить, что, в отличие от ситуации на Западе, народы остальной части Европы принципиально отличались друг от друга именно по состоянию культур на время зарождения их национальных проектов. Главная особенность: многие из них просто не имели к тому времени развитой городской культуры. Более того, здесь было немало народов, вовсе не имевших своей городской культуры. Некоторые из них не имели такой культуры никогда, а некоторые хотя и обладали в прошлом своей аристократией и городской жизнью, но к XIX веку оказались на положении сельского населения, живущего между инокультурными (и иноязычными) городами.
Городская культура – особый исторический феномен. Именно с развитием городской жизни начинается собственно история. В городах формируется особый исторический опыт, обретается письменная культура, историческая память. Не только в современных (пост)индустриальных, но и в старых аграрных обществах именно с городом неразрывно связана жизнь социальной и культурной элиты, аристократии. Культура нового времени, породившая национальную модель общества, была связана именно с городской культурной средой.
Село же является хранителем традиционной дописьменной культуры. К эпохе национальных возрождений сельская жизнь почти во всей Центральной и Восточной Европе мало чем отличалась от того, какой она была несколько сотен лет назад. Во многом можно ставить под вопрос даже степень адаптации селянством христианской религиозности, а бытовая сторона их жизни мало чем отличалась от догосударственной эпохи. Культурная пропасть между городом и деревней оставалась чрезвычайно глубокой даже в ХХ веке, что нашло выразительное отражение в марксистских социальных концепциях о «двух культурах», а также о борьбе «мировой деревни» с «мировым городом».
Однако в эпоху национализма было предложено стать нациями не только народам с развитой городской культурой, но и этим «сельским народам», не имеющим ни своих литературных языков, ни своей системы образования, ни своей печати, ни своей политической жизни, ни того образованного культурного слоя, который мог бы всё это создавать. То есть не имеющим ничего из того, что, по мнению почти всех теоретиков национализма является необходимым условием для складывания наций.
Наиболее ранним и ярким примером такого «подтягивания» сельского люда до национального бытия стало чешское национальное возрождение. Чехи имели в прошлом свою высокую аристократическую культуру, ренессансный XVI век. Однако после Белогорской битвы 1620 г. немецкий элемент обрёл здесь столь преобладающее значение, что к середине следующего века чешская городская культура фактически была утрачена. Чешский язык вышел из употребления не только в городах, но во многом даже и в сельской местности (вследствие давней немецкой колонизации), и как письменный перестал развиваться. В конце XVIII века Йозеф Добровский высказал предположение, что чешский уже стал мёртвым языком. Его не изучали в школах, на нём не выпускали книг. Богемская шляхта и мещанство были немецкими по языку и «богемцами» по самосознанию. И в таких условиях появляется культурное движение по возрождению всего чешского.
Ранние чешские «будители» были вынуждены самостоятельно изучать чешский язык, так как их родным был немецкий. Франц Палацкий призывал «научиться думать, говорить и писать по-чешски» - и это был крайне смелый для того времени лозунг, так как «мужичий» язык меньше всего подходил для культурной деятельности. За этим языком шли в те немногие сёла, где он ещё был жив. Само стремление этих людей немецкой культуры возродить культуру чешскую – своеобразный сюжет эпохи немецкого романтизма и о нём можно говорить отдельно. Сейчас главное подчеркнуть факт: уже к середине XIX века стала складываться собственно чешская интеллигенция и чешская буржуазия, а ещё через немногим более полувека появилась государственность, основанная на чешском национальном проекте. И хотя даже в 30-х гг. XX века она ещё многим казалась искусственной и нежизнеспособной, в наши дни существование особой чешской нации уже никто отрицать не решится. Нации, создание которой начиналось почти с нуля небольшой группой инокультурных интеллектуалов. В прошлом немецкие по культуре и языку города теперь говорят на языке, сконструированном в XIX веке филологами на основе сельской мовы, а их жители считают себя не «немцами», не «богемцами», а «чехами», как и жители тех сёл.
В истории Западной Европы примеров подобных национализмов найти трудно. Можно сравнить с кельтскими проектами, со становлением той же ирландской нации. И всё же Ирландия складывалась на основе английской городской культуры и так англоязычной и осталась. Там «село» так и не одолело город – не удалось даже возродить саму ирландскую сельскую культуру. А вот в Восточной Европе примеров, схожих с чешским, можно привести ещё не мало. Во многом таков был национализм народов, освобождавшихся от Османской империи или из-под венгерской власти, таков был национализм народов Прибалтики.
Не везде столь чисто повторялась ситуация изобретения национальной культуры представителями иных культур. Большую роль играл и переход сельского населения в города. Выходцы из деревни, обосновываясь в городе, усваивали иные культурные традиции и обучались другим языкам, однако нередко сохраняли особую идентичноть. Век утверждения идеологии национализма не мог обойти стороной и этих людей – в их среде появлялись идеи о национальном самоопределении и для их сельских народов, мечта о возвращении себе городов. Например, в исторически немецком городе Риге латышская община была легализована только в 1868 году, и в том же году вышел первый учебник латышского языка, написанный по-русски. Это нормальный для того времени процесс – эмансипации народов, не имевших прежде развитой культуры, появление их собственной городской среды. Однако он проходил уже не сам по себе, а попутно с формированием национальных идеологий – развития модерной идеи о нации в приложении к этим народам, появления проектов их национальных государственностей.
Этот «сельский национализм» существенным образом отличается от национализма тех народов, которые издавна обладали своей городской культурой, и его главной отличительной чертой является искусственность. Само это слово – «искусственность» - ни в коей мере не подразумевает отрицания его прав на существование. Наоборот, сама логика национализма утверждает это право. Однако это слово характеризует важнейшую сторону такого национализма: он проходит через долгий этап сознательной творческой работы интеллектуалов по догоняющему и неизбежно подражательному созданию литературных языков, «национальных» историй, традиций городской жизни, системы образования и т.д. Кроме того, им приходится проходить этап борьбы за признание своих прав на существование со стороны тех старых крупных культур, на замещение которых в городах они претендуют. Культура села – глубоко традиционная, древняя; в ней меньше всего отражается исторический опыт эпохи письменной культуры. Освоение сельскими жителями города – это всегда перенятие, аккультурация, разрушающая собственно деревенскую культуру.
Можно было бы сказать, что у обоих типов национализмов – городского и сельского – схожие задачи. Перед городским национализмом стоит задача утверждения в селе, в преобладающих массах деревенского населения (и это достигается через административное воздействие и систему всеобщего начального образования). Перед сельским национализмом стоит задача «завоевания» города. Однако само по себе явление национализма – принципиально городское, это продукт развития городской культуры. И поэтому национальный проект, основанный на сельском народе, всегда вынужден изобретать недостающую ему городскую культуру. И всё же полного замещения отсутствующих веков городского развития произойти не может, поэтому сельский характер национализма оставляет печать на всём проекте, сохраняя своё значение и для уже созданной нации.
Важно подчеркнуть, что различение городского и сельского типа национализма вовсе не тождественно и совсем не всегда совпадает с национализмом государственных и порабощённых наций. Яркий пример национального движения, имевшего подчёркнуто мещанско-аристократический характер, но формировавшегося именно на основе национально-освободительных задач – польский национализм. Для него вообще важнейшей проблемой была инокультурность села на западнорусских землях, которые и стали основным пространством его формирования и борьбы. Можно привести пример и столь древней и развитой городской культуры, как итальянская, между тем итальянский национализм так же становился отчасти как антиимперское освободительное движение. В то же время история России ХХ века даёт немало примеров, когда насильственно созданная «имперским» центром национальная автономия с этническими кадрами во главе вынуждена создавать свою национальную городскую культуру уже постфактум, в условиях уже наличествующей национальной формы государственности.
* * *
Особенно сложно сложилась судьба городского и сельского национализма на русском культурном пространстве. Рассуждая о русском национализме, приходится делать оговорку, что как такового русского национального проекта так ещё и не сложилось: русские – единственный народ европейской части света, до сих пор не преобразовавший свою жизнь в национальные формы и даже не имеющий определённой идеологии создания нации. Тем не менее, русская националистическая мысль имеет уже более чем столетнюю историю и в некоторой степени позволяет судить о самых общих свойствах проекта. Кроме того, русские имеют давно сложившийся литературный язык, сам по себе задающий некие рамки национальной мысли. При этом она вынуждена развиваться в условиях спора и столкновения с другими национальными проектами, принципиально ей альтернативными и имеющими региональное приложение.
Русский национализм в любом случае является городским: за ним стоит многовековая история русской городской жизни и аристократической культуры. При этом это проект по логике своего создания общерусский, то есть претендующий на всё историческое пространство Русской земли в том её понимании, какое было запечатлено в культуре примерно с XI-XIII вв. Общерусским является по своей природе и русский литературный язык, историю которого невозможно представить без западнорусского этапа развития. Тем не менее, центрированность российской государственности вокруг Москвы способствовала появлению в русском самосознании очень явных региональных черт: оно склонно к актуализации особенностей именно региона волго-окского междуречья. История и культура отдалённых земель – северных, южных, и особенно западных – современной русской идентичностью адаптированы довольно слабо. Это проявилось ещё в XIX веке, когда на Русской же земле стали складываться национальные проекты, отвергающие общерусскую идентичность. Характерная черта всех этих проектов – их ярко выраженный сельский характер.
Можно говорить об украинском, белорусском, казакийском и ещё нескольких таких проектах, проявивших себя в меньшей степени. Даже на общем восточноевропейском фоне они выделяются особым своеобразием. Их оригинальность в первую очередь в том, что они – не просто национализмы сельских народов, претендующие на «завоевание города», но и сознательно анти-городские проекты.
В отличие от ряда других народов, действительно сельских и потому вынужденных конструировать своё городское пространство почти с нуля, у того населения, на которое претендует, например, украинство, городская культура была и никуда не исчезала. В прошлом современной Украины – многовековое развитие городской жизни, имевшее значительное своеобразие и высокие культурные достижения (вспомним, например, братское движение православных мещан, славяно-греко-латинские академии и т.д.). Даже в казалось бы уже польско-еврейском городе Львове в середине – второй половине XIX века мы наблюдаем большой подъём восточнославянской интеллектуальной жизни, причём основанный во многом на тех институтах местной русской городской жизни, которые сформировались здесь ещё в XVI веке (например, ставропигия). Особая местная городская традиция сложилась в XVII-XIX вв. на землях собственно Украины, то есть казачьих территориях. В Киеве местная городская жизнь никогда не прекращалась и не становилась инокультурной. Я уж не говорю о блистательном развитии городской жизни на просторах присоединённых земель Новороссии.
Однако вся старая автохтонная городская культура территории современной Украины стала органической частью общерусской культуры, стала одной из основ возрождённого общерусского культурного пространства. И так было даже в оторванном от России Львове. Попытки создать здесь особый национальный проект, отличный от русского, провалились – слишком уж местное письменное «язычие», как его тогда называли, было схоже с русским литературным языком, да и идеологических оснований для различения с общерусской культурой явно недоставало. Т.н. «русофильское» идейное и политическое движение стало здесь господствующим и оставалось таким до времени насильственного уничтожения основных его носителей. Тем более выразительным было господство общерусской культуры и самосознания в Киеве и других городах в России. Их культура была не великорусской, не привнесённой из Северо-Восточной Руси – она органически продолжала местное развитие городской жизни, уходящее корнями ещё во времена Киевской Руси.
Однако эта культура, как часть и основа городского по своей природе общерусского национального проекта, оказалась ненужной сельскому проекту украинской нации. Зарождался он так же, как и все подобные проекты: городская русскоязычная интеллигенция увлеклась сельской мовой Полтавщины и попыталась ввести её в культурный оборот. Здесь – так поначалу даже в качестве шутки («Энеида» И.Котляревского). Однако сельский национализм возник и уже к концу века стал заметной общественной силой. Его изначальной особенностью была необходимость приходить в города на смену местной же (то есть той же народности) городской жизни, противостоять своей же городской культуре. Для этого со временем потребовались даже такие экстраординарные меры, как смена идентичности и самоназвания с «русского» на «украинское». При общем свойстве всех сельских национализмов – их неизбежной искусственности, догоняющем конструировании своей городской среды – украинский проект был вынужден конструировать новую идентичность даже того сельского населения, на котором он поначалу основывался. Это, действительно, помогало разграничить представителей традиционной культуры и самосознания, обладающих своей местной и сельской, и городской культурной традицией, и носителей нового национального проекта. Но и это же в результате трансформировало малорусский сельский национальный проект в украинство, то есть создало современную украинскую идеологию, которую трудно поставить рядом с другими «сельскими» национализмами именно за её принципиальную антиисторичность и этноцидный характер по отношению к своему же народу.
Эта ситуация уникальна: здесь не было адаптации селом инокультурной городской жизни, а наоборот – отвержение собственной городской среды и её традиций. Этот сельский национализм не «вспоминал» яркое городское прошлое своего народа, а наоборот – усиленно его забывал. Именно поэтому он воспринимался носителями традиционной идентичности не как национальное движение возрождающейся народности, но как «сепаратизм», то есть движение по выделению из общего этнокультурного пространства (о политическом отделении речи ещё долго не шло). Это особый подтип сельского национализма – антигородской, то есть направленный не на (вос)создание своей городской культуры, а на её уничтожение. И именно из-за этого он являлся (и по сей день является) альтернативным для своего народа: его задача – в определённом регионе заместить собой другой – городской – проект той же народности. Здесь сама по себе типологизация национализмов как «городских» и «сельских» помогает определить сущность этой ситуации сосуществования альтернативных национальных проектов в одном этническом пространстве.
Примечательно, что теперь украинство, выросшее из сельского национализма и вроде как однозначно квалифицируемое как «этнонационализм», проявило способность играть роль гражданского национального проекта. Это стало возможным благодаря его господствующему положению в созданной внешней «имперской» силой государственности и одновременно оторванности от реальной исторической этничности всех его жителей и регионов. И хотя обе трактовки украинства – этноцентричная и гражданская – в наши дни открыто соревнуются на Украине, способность украинской идеологии к строительству гражданской нации была ярко продемонстрирована в период президентства Л.Кучмы и остаётся вполне реальной альтернативой государственной политики.
Однако несомненно, что появление и такое яркое развитие альтернативного сельского национализма в пространстве русской этничности было обусловлено и слабыми сторонами складывавшегося общерусского проекта. Можно сказать, что этот проект изначально был слишком выраженно городской. Огромные просторы, охватывающие регионы с довольно разным историческим опытом, были объединены подчёркнуто междугородними отношениями. Не случайно даже в древнерусскую эпоху все земли именовались именно по крупным городам. Русь не знала такой урбанистической культуры, как Западная Европа, и тем не менее к веку национализма она подошла с очень аристократичной городской культурой, мало учитывающей своеобразие региональной сельской жизни. Ещё более это усугубила петровская эпоха, итогом которой стала подлинная культурная пропасть между вестернизированным городом и «патриархальной» деревней.
Этот разрыв стал одной из важнейших тем русской культуры всего XIX века. И если в начале века мы видим лишь отдельные размышления об этом (как, например, в дневниках А.С.Грибоедова), то в середине – второй половине века глубокое осознание этой проблемы становится определяющей стороной идеологии такого мощного общественного течения как народничество. По сути, именно на идее «хождения в народ» и вырос в Малороссии свой сельский национализм. Этому способствовало и то, что оторванная от городской среды старая сельская культура сохраняла заметное своеобразие различных исторических регионов, в культуре верхов почти не выраженное. А в условиях продолжительного господства крепостнических отношений село было более архаичным, чем где-либо в Западной Европе. Именно ситуация сильнейшего отрыва городской культуры от деревенской, общего признания необходимости «идти в село – искать корни нашей культуры» позволила увидеть в региональном сельском диалекте нечто «исконное» и требующее возрождения, а к городской культуре отнестись как к чему-то искусственному и наносному. Само слово «народ» в русском языке обрело значение «сельского люда», что разительно отличает русскую культуру от, например, польской, в которой слово «naród» закрепилось за шляхтой. И если русское общество было озабочено вопросом, как вернуть в «народ» культурные верхи общества, то польская мысль одновременно с этим трудилась над вопросом, как включить в «naród» большие сельские массы, проявившие свою пассивность и безразличие к национальным задачам во время польских восстаний.
Так, русское осознание оторванности городской культуры от «подлинно народной», популярность народнических идей и имперское торможение процесса русской национальной консолидации создало идеальные условия для появления альтернативных сельских национальных проектов. А последующий приход к власти политической силы, сознательно поддерживавшей все малые национализмы в Империи и с симпатией относившейся к любому противопоставлению «народных масс» «верхам» старого общества позволило этим сельским национализмам перескочить этап конкурентной борьбы с общерусским национализмом. Для других сельских национальных проектов такую роль сыграли события вокруг Первой и Второй Мировых войн (произошедшее в результате очищение от немецкого населения Чехии, Латвии и Эстонии, деполонизация Западной Украины и Белоруссии, элиминация венгерского фактора в словацкой части Чехословакии и польского в Литве, т.д.). ХХ век стал веком побед целого сонма национальных проектов, основанных на усиленной модернизации сельских культур. Такое создание нации посредством «победы деревни над городом» - принципиально иной путь формирования модерных обществ, чем классический (немецкий) этнокультурный национализм или классический (французский) государственный национализм, в обоих случаях предполагающие развитие старой городской культуры.
Статья опубликована в журнале "Вопросы национализма", №1, 2010. Публикуется с разрешения редакции.
