Хотелось бы отчасти расширить статью Олега Неменского «Поляки и русские: народы разных времён и разных пространств», на тему антагонизма польской и русской идентичностей.
В указанном виде, при том, что автор отобразил практически все аспекты этого противостояния, не совсем верная, на мой взгляд, иерархическая оценка этих аспектов не позволяет увидеть выход из создавшейся ситуации, как и разглядеть общую систему формирования «около-русских» идентичностей.
Самое главное, что хотелось бы сильнее подчеркнуть, это именно ИДЕОЛОГИЧЕСКУЮ ВРАЖДЕБНОСТЬ указанных идентичностей. К сожалению, проблема не только глубже межгосударственных польско-российских отношений, но даже и собственно этнических противоречий. «Полячество» (как и аналоги) это не столько кровь или почва, сколько культурно-идеологическая альтернатива русскости, так что, кроме собственно поляков, эта идентичность включает в себя, скажем, и общность «российские выкресты».
В частности, потому что «польская» идентичность не требует каких-либо внешних или документальных подтверждений кровного польского родства, как еврейская или кавказская, и в то же время достаточно представительна, чтобы обозначать такой отказ. Так что человек, желающий отделить себя от русских, но не имеющий достаточно веских оснований для этого, скорее всего найдет себя в «польской идентичности». Что довольно часто наблюдается на практике.
Такое вольное принятие «полячества» уже само по себе, в общем, доказывает его характер, как идеологического, а не этнического комплекса взглядов. Кроме того, как верно заметил автор, полячество само не только допускает, но и прямо предполагает «ополячивание» этнически и культурно русского населения территорий мечтаемой польской ойкумены. То есть полячество — это ПЕРЕНОСИМЫЙ набор взглядов, ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ самопозиционирование.
Поэтому та история материальных претензий между двумя этносами и двумя государственностями, в которой автор видит причину нынешнего противостояния, гораздо точнее оценить как вторичный фактор. В конце концов, у любых двух произвольно взятых субъектов всегда будут отдельные материальные интересы. Но то, что «центром» отношений сделали именно их, показывает не на их экстра-ординарную важность, а на наличие более глубоких мотивов поиска поводов для обиды. Не будь этих внутренних мотивов, польская идентичность, как и любая другая, с легкостью прощает другим (но только не русским) куда более страшные обиды. А эта «внеэтническая идеология», в свою очередь, позволяет присоединиться к ней весьма условным «полякам».
Таким образом, вынеся за скобки историю территориальных обид, которые подавляющее большинство поляков не сможет конкретизировать в именах и датах, надо будет признать, что русские хоть каким-либо материальным образом нисколько не мешают полякам быть поляками. Однако причины находятся.
Соответственно, и то межчеловеческое, личное бытовое общение представителей двух народов, в котором автор видит исторический выход для преодоления «государственных обид», будет не выходом, а как раз наиболее сложной частью проблемы. Государства, при всех претензиях, могут, и часто используют, резонные поводы хотя бы промолчать. В бытовом общении «русских» и «поляков» наоборот не редко возникают конфликты, при полном вроде бы совпадении частных интересов.
Так в чем собственно «раскол», в чем та самая критичная разница между двумя идентичностями, которая квалифицирует их как антагонистов? Что вынуждает носителей к поиску внешних поводов для конфликта?
Для поиска ответа прибегнем к тому же методу, что и автор. Как он верно заметил, всякий польско-русский диалог обладает чертами архетипичности, используя для иллюстрации, однако, монологи. Монолог, в силу отсутствия оппонента, дойдет до конца в перечислении претензий, но все же только диалог, в столкновеннии, может подсказать точку неприятия, которая исключает возможность компромиссов.
В качестве такого показательного диалога, я бы привел разговор князя Волконского с графом Браницким (Соловьев, «История России», т.24).
Краткая предистория такова. Во время семилетней войны русские войска становились на зимние квартиры в Польше, чтобы быть поближе к месту действий на следующий год. За что, естественно, платили, плюс защищали от пруссаков, тратили в Польше огромные суммы на содержание армии — покупку у поляков провианта, фуража, плюс немалые частные траты офицерства, и т.п., то есть пока паны дрались, Польша имела явную материальную и политическую пользу.
Однако:
27 января князь Волконский обедал у коронного гетмана графа Браницкого. После обеда хозяин отвел гостя в сторону и начал говорить:
— Удивительно, сколько беспорядков произвело стоящее теперь в областях республики русское войско!
— Если и в самом деле произошли какие-нибудь беспорядки, — отвечал Волконский, — то полякам жаловаться не для чего: императрица обещала неоднократно назначить нарочных комиссаров, которые вместе с польскими комиссарами должны исследовать все происшедшее и удовлетворить действительно обиженных.
Потом Браницкий распространился в жалобах на свое правительство.
— Здешний двор в Польше правительствует самодержавно, — говорил он, — и хотя я сам начинать ничего не намерен, но надобно опасаться, чтоб раздраженное шляхетство не составило конфедерации.
— Если действительно так, — отвечал Волконский, — то надобно потребовать у двора перемены поведения, и мы в качестве министров императрицы всероссийской по гарантии 1717 года всячески будем стараться подкреплять справедливые требования.
Этот ответ не понравился гетману, и он сказал:
— Отец нынешней императрицы был только посредником, а не порукою, но смертью короля Августа II договор 1717 года потерял силу.
— Если так, — возразил Волконский, — то и все ваши права и вольности, утвержденные прежними королями, потеряли силу.
Браницкий оставил этот предмет, но с сердцем начал говорить, что Россия вмешивается во внутренние польские дела...
Сразу заметим, что претензии сочиняются на пустом месте и на ходу. Если не прошло одно, то оно забывается, и придумывается другое. Которые претензии русская сторона спокойно и не без изящества разворачивает против самого же поляка.
Выдумка про «бесчинства» вызывает предложение расследовать дела скучным полицейским порядком, вместо жирных компенсаций для знати, на которые намекает Браницкий. Поскольку бесчинствовали на дорогах сами же гордые шляхтичи, грабя простонародье, а отнюдь не русская армия в своих лагерях, то расследование им было отнюдь не нужно. Поляк намекнул, что тогда они устроят переворот (и будут трудности для русских), а Волконский намекнул, что русская армия первой же и поддержит «справедливый» переворот, ссылаясь на официальное русское попечительство (и у кого тут будут трудности, к гадалке не ходи). Браницкий поставил под сомнение эти официальные бумаги, а Волконский указал, что без тех бумаг и Браницкий пустое место. Отбитие всех возможных наскоков вызвало особое раздражение польской стороны, которое, в случае менее сдержанного собеседника, непременно вызывает ответную русскую реакцию.
Обратим внимание на общий характер претензий — все они так или иначе постулируют «жертвы» поляков уже тем, что воюют мимо них. Поляки хотят быть стороной, равноправным субъектом политики, но без каких-либо материальных оснований с их стороны.
Это не плата за некие услуги за пользование территорией — все услуги оплачены, это даже не «разрешение» ею пользоваться — они не в том состоянии, чтобы кому-то что-то запрещать. Само их государство на тот момент — фикция, плод договоренностей о европейском «межполье». Нет, Польше полагается «доля» в русских делах, независимо от того, может ли в этот момент Польша стребовать этот долг и существует ли она вообще, как юридический субъект. Это некое природное, неотчуждаемое право Польши по факту наличия ее польской идентичности между Россией и Европой. Поляк не может указать конкретное основание, но тем не менее считает себя вправе требовать.
Если здесь эта «территориальность претензий» недостаточно ясно видна, то можем вспомнить недавний пример с российскими трубопроводами через Польшу, чтобы уловить закономерность. Как мы помним, тогда Польша объявила «энергетическим шантажом» одновременно и зависимость Польши от платы за транзит энергоносителей, и планы провести трубопроводы в обход Польши. То есть одновременно требовали, чтобы общались именно через них, и чтобы заплатили им за это «бесчинство» (а если бесчинств нет, так выдумают).
С нашей точки зрения наиболее близкой аналогией такого поведения является поведение профессионально гулящей женщины, которая одновременно требует полового акта и компенсации за изнасилование. Но с точки зрения поляков аналогия другая — это таможня. И пройти наказуемо (рублем), и обойти преступление. Естественно, поскольку таможня самозваная, и не существует нигде, кроме как в воображении поляка, то для обоснования польских претензий приходится использовать посторонний вздор.
И, наконец, обратим внимание на общий строй разговора. Это разговор человека «снизу», который при этом воображает себя в позиции «сверху». Некий «граф» из довольно условного государства, полностью зависимого от внешних сил, и в первую очередь на тот момент от России, берет за пуговицу много более знатного, богатого, значительного и сильного человека, ведет его в сторону, и начинает что-то у него клянчить, угрожать, нагло в глаза врать, то есть вести себя как пария, почему-то считающий себя выше.
Стало быть, в голове у «поляка» некая картина мира, в которой он, провинциальный европейский дворянин, шантажист, промышляющий грабежом на дорогах своего имения — ВЫШЕ проезжающих через него знатнейших русских аристократов. Это важно.
Так в чем же повод шляхтетской спеси и чванства, что же за причина, которая лежит не в богатстве и не в знатности, не в размерах территории и не в этничности?
И автор дал ответ, хотя и упомянул его практически мельком, считая его менее значимым, чем история материальных переделов между Россией и Польшей — это представление поляков о себе, как о «форпосте христианства». С небольшой поправкой, что христианство тут не при чем.
Строго говоря, в отношении православных русских христиан, Польша может рассматривать себя разве что «форпостом католичества». Внутривидовые разногласия часто имеют более ожесточенный характер, чем межвидовые, то есть «изменник из своих» часто более страшный враг, нежели вообще чужие. Но тем более польская идентичность как «форпост католичества» должна видеть более опасных врагов скорее на западе, нежели на востоке. Православные, хоть и не тот вид своих, однако и угроза «изменного влияния», от дальних православных родственников явно меньше, чем от явных «изменников» протестантов. Поляки, как христиане, никак не могут рассматривать себя границей христианства вообще.
Гораздо точнее было бы сказать, что польская идентичность рассматривает себя как форпост европейской цивилизации. Географическое положение границы не изменяет сути — передвинь столбы на 500 километров восточнее, та же разница никуда не исчезнет, только увеличится прямым доказательством превосходства польской цивилизованности перед дикарями. Так же как и обращенность «варваров» в христианство, в глазах «цивилизованного», не делает их более цивилизованными, а то и наоборот, только показывает их культурную зависимость. В достоевском смысле поляк, чтобы «иметь право» перед любым русским, должен воображать себя более цивилизованным, нежели любой туземный «король», регалии которых никакого значения не имеют. Даже будь Браницкий и вовсе польским мещанином, он и то считал бы себя важнее какого-то князя диких папуасов.
Польша — последний европеец, за ней — только дикие варвары в диком поле.
И эта страшная, в буквальном смысле, ошибка — причина всех исторических страданий польского народа.
Все, решительно все противоречит этой картине, идет задом наперед. В нее не помещается ни Россия, не Польша, ни русские, ни поляки. Взяв за предполагаемую основу польской идентичности это представление о себе, как о последних европейцах, мы начнем гораздо лучше понимать поведение поляков, и ту пропасть, в которую они себя загнали.
Например, польская идентичность как «европейского пограничья» настоятельно требует всячески отрицать цивилизованность русских, доказывать их варварство. Потому что иначе поляк теряет собственную идентичность, место, благодаря которому он себя мысленно обозначает в этом мире. Именно это мы и будем всегда видеть от «поляков» (даже не имеющих польской крови) — истеричные нелепые попытки доказать русское варварство, при том, что все свидетельствует об обратном. В конечном итоге ВСЕГДА эти воображаемые варвары превосходят поляков в любом аспекте (просто в силу большего количества такого же европейского населения).
Дикарь должен всегда агрессивно нападать на просвещенную факторию, ибо видит в ней свет недоступной ему цивилизации, но русские «дикари», почему-то, абсолютно равнодушны к свету польской цивилизованности, и, кажется, в упор ее не замечают. Если смотрят — то насквозь, если едут — то норовят без остановки. И это равнодушие есть уже само по себе преступление в символах польской идентичности — она ее разрушает, а значит оскорбляет. «Дикари нас не уважают», это ведь оскорбительнее, чем «господа не против нашего присутствия».
Дикари, напав на пограничную «факторию» Польши, всегда должны терпеть поражение, в силу ума, образованности, технического развития, культуры, просто военной силы цивилизованных поляков. Рыцари в блестящих латах должны одним своим видом обращать в бегство обитателей джунглей. Но в реальности почему-то дикари лучше поляка соображают в науке, громовых палках, латах, военной стратегии и даже культуре.
Более того, даже редкие тактические удачи, в символах польской идентичности как «границы цивилизации», обращаются только в худшее преступление. «Славное польское лыцарство четыреста лет назад как-то раз на пару месяцев проникло в главную индейскую деревню, пока у них была междуусобица, и даже некоторые вышли живыми» — разве это не издевка? Или — «славное лыцарство предъявляет войску папуасов претензии, за то, что они не сразу освободили Варшаву от других европейских лыцарей» — разве это не стыдно?
Барбара Брыльска как-то рассказывала, что ее участие в культовом фильме «Ирония судьбы» не только не было благосклонно воспринято польским обществом, а наоборот, вызвало резкое осуждение. И при этом понимании польской идентичности это закономерно. То, что папуасы признали польский актерский талант — это само собой, в их деревенском театре, поди, принца Датского играет электромонтер. Но то, что в папуасский театр полячку взяли только раз, в комедию, которую смотрят под салат — разве это не большее оскорбление, чем если бы не взяли? При этом сама комедиантка вела себя перед русской аудиторией той передачи со снисходительной манерностью принцессы крови, одаряющей нищих своим присутствием.
Если, скажем, русский Гоголь вводит «паненку» как вполне цивилизованный символ взаимоотноошений двух равноценных народов, даже облагораживающий поляков — не за понюх табаку продал своих Андрий, велик был соблазн, ох велик — любовь красавицы, золоченые доспехи, мозаика на окнах, полные комнаты книг, благородный европейский род. Но для полячествующего поляка даже это издевка, индейский «Гоголь» хвастливо пишет о том, что цивилизованная польская женщина за кусок еды переспала с грязным гуроном.
Поскольку каждое общение с русскими с позиции «белый сахиб обращается к грязному туземцу» заканчивается печально, им необходимы все более изощренные и нелепые выдумки для признания русских варварами в своих глазах. Подчеркнем, что обиду именно к русским. Отношения с французами или немцами есть проблемы между своими, некие войны между рыцарями, которые обсуждаемы и улаживаемы, хотя бы в исторической перспективе. Более того, даже лестны, «поляков признают за равных противников». А вот трепка от дикаря — это как раз несмываемая, позорная обида.
Теперь легко понять до того удвительный накал польской ненависти к русским, при самой незначительности и вздорности материальных «претензий» — вся польская история, в глазах полячествующего поляка, есть история одного сплошного и страшного оскорбления альфы от омеги, которое можно смыть разве что полным уничтожением «омег», только тогда можно будет это забыть, когда и имя их забудется.
Но даже и сами поляки не подходят под требования собственной идентичности.
На самом деле, большинству поляков нравится его домик европейского вида под черепичной крышей, его садик с вишней, отражение фонарей в мокрой после дождя булыжной мостовой, чашка кофе и булочка по утрам. Польское «приключение» — это ночь в палатке, польский криминал — это воровство машин в Германии. Польша — это глухая европейская провинция.
Они хотят, и даже прилагают старания, сделать свою Польшу хотя бы кусочками «как в Провансе» или «Баварии». Но ложная самоидентификация заставляет их каким-то образом воображать Польшу суровой крепостью, ощетинившимся пушками фортом на границе бескрайних дикарских просторов. «Форпост», естественно, имеет неотчуждаемое внутреннее право на доход от своего «пограничного положения». Ведь дикари не могут общаться напрямую, на то они и дикари — что они могут понимать в цивилизации и биржевых котировках на пушнину и огненную воду. А сами поляки не могут быть лишены этого гешефта, ибо они-то и есть передовой отряд цивилизации, именно для этого и находящийся на границе дикого поля. «Таможня» есть, даже если таможенники спят или отошли.
Но эти проклятые русские почему-то никак не уразумеют своего варварства, которое нуждается в каких-то европейских посредниках между европейцами. Никак не поймут, что это за люди цепляются за колеса их телег, волочатся по пыли, чего-то клянчат, угрожают, плачут. И непонятно, как от них отвязаться, если оплата преисполняет их оскорбленной спеси и удваивает претензии.
Поляк и по самоощущению маленький, но гордый «гражданин», то есть горожанин, лавочник, мастеровой. Которому если что и импонирует, так это не дуэль на шпагах, а стремление каждый день встречать дома уютные половички, гипсовую фигурку на камине и тиканье ходиков. Он хотел бы восприниматься не как «гастарбайтер», а как «старый европеец», который в мягком вагоне поезда Варшава-Берн, как бы равнодушно отвлекшись от газеты, предъявляет контролеру билет первого класса — и гордиться этим. Ему хочется ощущать себя цивилизованным, а не цивилизатором.
И это нормально. Многовековая история народа на европейском перекрестке требовала воспитания мещанина, не разу не давала Польше повода проявить свои качества народа-колонизатора. Но ложная самоидентификация требует от него каким-то образом воображать из себя диковатого, мужественного пограничника, пионера, покорителя пространств и европейского натти-бампо. Она толкает его на нелепое чванство, на презрительное оттопыривание губы при разговоре с русским покупателем, на вымогательство и мелкие гадости, с целью доказать свое несуществующее цивилизационное превосходство перед русским варваром. Поскольку «превосходство» пытается показать провинциальный бухгалтер, и пытается он его показать действительному ковбою, только что взявшему пару поездов — то нередко бухгалтеру дают по голове его же гроссбухом. Он жалуется в полицию, и всю ночь ворочается на постели, пытаясь истолковать это все так, что он в результате повел себя не как мелкое визгливое ничтожество, а как хозяин джунглей. Придумает, конечно, всю историю только этим и занимается.
Согласно общему сценарию, задаваемому нынешней польской идентичностью, Польша должна была выдать некую «оцивилизованную евразию», завязанную на Варшаву, как цивилизационный источник, то есть как раз то, что вместо них дали Москва и Петербург. С польским гонором это должны были быть обширные бескрайние латифундии империи польских шляхтичей. Русские индейцы, бредующие на проповедь в самодельные деревянные костелы, костры инквизиции и коленнопреклоненные толпы дикарей вдоль дороги, по которой едет, покручивая ус, польский жолнер. Должно быть признание всего цивилизованного света, за храбрую миссионерскую и военную деятельность европейских рейнджеров — а получается все время горько, некрасиво, позорно: «забрались ночью через окошко, украли деньги из буфета», «вернулся хозяин, набил морду», или «клянчили подачку, изображая себя господином». Можем перечитать диалог.
Это только наугад выбранные примеры того, как неверное само-позиционирование продуцирует проблемы в общении. Так что «территории» есть просто повод как-то эти претензиии перевести в численные величины, но не причина сама по себе.
Но есть ли выход из этого замкнутого круга?
Конечно есть. Надо вернуться к своей истинной идентичности. Тем более, что это и вполне реально, и вполне лестно для поляков, да и политический момент соответствует этому как никогда. Полякам надо признать, что граница цивилизации лежит за русскими. А они, поляки, не пограничные европейские рейнджеры, а просто обычные европейцы.
Поляку не придется доказывать самому себе, что право причислять себя к европейцам ему надо доказать выдающимися услугами в пользу «цивилизации» против «русских дикарей». Можно просто перестать сомневаться в своем европействе.
Ему уже не придется скрипеть зубами от унижения, взглядывая на польскую историю. Все «поражения лучших европейских рубак от голозадых папуасов» превратятся во вполне приемлемые и даже лестные эксцессы типа «в городке проездом покутили ковбои».
Мушкетеры могут быть знатнее, богаче или сильнее горожанина, это нисколько не задевает горожанина, наоборот. За свои умения жизни на фронтире мушкетеры платят жизнью на фронтире, а он, горожанин, пользуется благами цивилизации. Его преимущество в его умении вести гроссбух, а не в том, чтобы лучше мушкетеров пользоваться шпагой.
Его половички и ходики уже не причина для самоненависти за слабость и предательство «рыцарских традиций», это как раз и есть признак его цивилизованности.
Полякам надо просто мысленно признать русских европейцами — пусть более неотесанными, грубыми пограничниками, раз уж так хочется воображать себя хоть в чем-то лучше русских. Мысленно передвинуть границу цивилизации на восток. И исчезнет многовековой источник польской фрустрации. Вместо государства абсолютных «лузеров-рыцарей» появится вполне успешное государство «удачливых мещан».
Применимость этого анализа можно проиллюстрировать и другими примерами.
Скажем, гораздо очевиднее становятся проблемы т.н. «украинской идентичности». Проект «Украинцы» не может напрямую привязать себя к Европе через голову Польши, на правах хотя бы такой же границы ойкумены. Европейцы не признают, и поляки не дадут отобрать хлеб. Людям надо ответить — «кто мы, какое место мы занимаем в мировой системе?» — а ответить нечего, кроме «западенцы» (то есть считающие себя поляками), возьмутся нами руководить, и «у нас будет зарплата тыща евро». Если самоидентификация себя как «холопов самого знатного дома» уже приводит к трагедии, как мы видели, то вторичная самоидентификация себе как «холопов холопов» уже превращается в комедию.
Еще более комичны попытки «набить себе цену», пытаясь сконструировать идентичность между поляками и русскими, не связанную ни с теми, ни с другими. То есть между «русскими» и «антирусскими», где в принципе места нет. Эти попытки проваливаются вниз уже куда-то в каменный век, единственное время и место, в которое можно поместить «украинцев, которые и не русские, и не поляки». Позже уже все занято либо теми, либо другими.
Отметим, что ровно такие же проблемы испытывает и конструирование «новой грузинской идентичности», как «анклава западной цивилизации».
Недаром новая Грузия и новая Украина столь тесно сотрудничают друг с другом, ибо в рамках этих пока еще формальных идентичностей они кровные братья, эдакие «евреи нового времени», вырвавшиеся на свободу из египетского плена русских дикарей, и набивающиеся в родственники «европейским предкам». Что удивительно, у грузин дело получается даже несколько шустрее.
Чему можно усмотреть две причины. Из внутреннего скептицизма к «своим» по сравнению с «чужими», когда свой лапотный «Мыкола», корчащий из себя «фрацуза», вызывает большее внутренне сопротивление, чем человек в кепке-аэродром с золотыми зубами, принявший христиаство до рождения Христа. Второй даже смешнее, но Мыколе даже в шутку не подыграют. И, с другой стороны, грузинам крепко и сильно помогают извне, можно вспомнить, как выглядели бы попытки представить себя «цивилизованными эуропейцами» при Шеварнадзе или Гамсахурдиа, до того, как им стали подыгрывать.
А вот украинцам нарочно мешают, их слишком много и они слишком русские, чтобы брать их в Европу целиком, поэтому в европейскую песню украинцев все время подпускают петуха, навроде «изобретательства колеса» и объявление национальными героями нацистов. Заранее закладывают в фундамент нации бомбу, чтобы ненароком и вправду не сколотить крепкую нацию.
Более мелкие проекты, типа «ингерманланцев» или «сибиряков», и вовсе очевидно провальны, и понятно почему. Если на воспрос «кто мы тогда будем» и «какое место занимаем в истории», предлагается ответ «племена первобытных аборигенов», то массовое движение не создать. Какие «тысячи евро» зарплаты не обещай, людям нужно себя уважать, а какое уж тут самоуважение.
В конечном итоге, можно сомневаться во всеобщей применимости такого метода и в точности субъективных оценок, но, как мне кажется, попытка посмотреть на взаимоотношения идентичностей с точки зрения рядовых обладателей этих идентичностей, как минимум не менее полезна, чем попытка полностью описать проблему в численных величинах материальных конфликтов из-за территорий или ресурсов. Это дает и подсказки на уровне бытового общения, и оценку общей ситуации, пусть хотя бы субъективную.
