СТРАХ-2009
Конец 2009-го года в публичной политике это череда пугающих событий: эпидемия свиного гриппа, взрыв на «Невском экспрессе», пожар в клубе «Хромая лошадь». Все они хорошо отпиарены и все они нажимают на одну и ту же кнопку в нашем сознании: страх, в особенности, страх больших скоплений людей.
Если рассматривать СМИ как оружие, то можно сказать, что они действуют как наведенный калибр — диктуют под страхом смерти. Выбор каждого человека, верить или не верить, тут не играет роли, потому что страх действует (или не действует) до защиты, которое способны оказать ум и логика.
Поэтому выбор, собственно — боятся или не боятся.
Выбор каждого конкретного человека это колебания вокруг средней величины, которую задает культура, в которой эти люди воспитаны. Но ведь и у культуры, т.е. у всех нас в целом, если рассматривать ее юнгиански, есть выбор «бояться — не бояться». Вся разница в том, что такой выбор чудовищно инерционен в сравнение с личным выбором, потому что его механизмы это собственно ткань культуры (которую, стоит повторить еще и еще, следует отличать от «балетов-достоевских», которые к культуре относятся так же как рябь на поверхности воды к озеру).
Чтобы понять, как делается культурный выбор и к каким последствиям приводит, нелишне разобраться в том, откуда вообще берется страх в русской культуре, каковы его свойства и особенности.
Моя любимая тема — сравнительная этнопсихология. Ей я и займусь - сразу скажу, в довольно вольной предновогодней форме— в этой статье применительно к страху.
СТРАХ В РАЗНЫХ КУЛЬТУРАХ
Страхом легко управляются те, кто умеет бояться. Хотя страх смерти или физической боли универсален, само то, как он возникает и переживается различается в гигантской степени от культуре к культуре.
Залитое TV- и кинопомоями сознание обычно представляет себе власть оружия как абсолютную. Наведенный ствол превращает человечков на экране в шахматные фигуры. Что сказал человечек, держащий палец на спуске, то и сделает его сиюминутный раб под прицелом. «Сейчас на А4», и фигурка порхает на две клеточки вперед.
Кстати, это ситуацию не зря так часто обыгрывают в кино и на ТВ: она используется для иллюстрации состояния человека, полностью лишенного своей воли. Это, можно сказать, такая лепка сознания: вот это как, пожалуйте ставить себя на место этих людей.
Любопытно и то, с какой стороной люди разных культур, смотрящие подобные сцены, себя отождествляют. Мои наблюдения говорят о том, что русские чаще всего отождествляют себя с теми, на кого наведен ствол в процессе просмотра, а в вольных фантазиях на тему — с тем, кто держит палец на спуске. (Вообще, надуманная дилемма, сама по себе: держать или находиться под прицелом, на деле в нашей жизни действуют совсем другие способы влиять и принимать влияние.)
Один мой знакомый в Америке угодил в интересную ситуацию. Он путем довольно замысловатых экспериментов со своей судьбой оказался в позиции, когда его указательный палец лежал на спуске Беретты со взведенным бойком и патроном в патроннике. Пистолет был нацелен в лицо стоявшего рядом «плохо парня». Казалось бы, вот он восхитительный момент, о котором мечтают многие русские мальчики, которым не удалось реализовать себя в этом русофобском мире! Повластвовать хотя бы минутку, но полностью, подвигать этой самой пешкой по доске!
Мой знакомый для начала решил поговорить с американцем через прицел. Он осведомился, насколько дружественно тот к нему относится. В ответ, естественно, он ожидал услышать заискивающее мычание пополам с заверениями в безграничной любви. Но получил он в ответ буквально следующее: «какой ты мне друг, если ты мне навел пистолет в лоб!»
Иллюзии, индуцированные кино-помоями и реальность разошлись совершенно. Американец, на которого был наведен ствол, не сделал никаких прыжков, не выхватил из-за уха свой калибр. Он просто НЕ УМЕЛ БОЯТЬСЯ, не знал, как это делается в этой ситуации, в которой он чувствовал свою правоту.
Это ли не культурный шок!
Можно сказать: вот она, разница в культурах, американской и русской. Но от повторения «вот белое, вот черное», не становится понятнее, отчего одно белое, другое черное. Многие до меня отмечали: русское воспитание отличается от американского (и от большинства других вообще) тем, что в нем гораздо большую роль играют запреты и угрозы. Это практики русского воспитания, которые формируют личность, васину и петину — и коллективную русскую.
Для того чтобы убедиться в этом, достаточно послушать, что говорят русские мамы своим сыновьям. Если они находятся в публичном месте, то зачастую 50% и более реплик матери можно сложить в один ящик с пометкой «запреты и угрозы». «Здесь нельзя громко говорить, здесь чужие люди!» «Не ходи туда, там можно упасть и там грязно!» Или совсем уж прозрачно: «держись за меня, чтобы не упасть».
Это последняя фраза, которую можно часто слышать от русских мам, распахивает настежь незамысловатый психологический механизм, запускающийся во всех подобных запретах и угрозах. Мать привязывает ребенка к себе. Тут биология, и действует она помимо сознания. Тревога за ребенка, фиксация на всякого рода опасностях это не только инстинкт продления рода (сохранить жизнь ребенку), но и возможность КОНТРОЛИРОВАТЬ его, привязать к себе.
Т.е. это уже власть в чистом виде и – что еще важнее для нас— накатанный механизм власти. Те же приемы используется русскими родителями и в осознанных целях. Если ребенка нужно мотивировать что-то делать или не делать, его пугают последствиями. «Придет милиционер и тебя заберет».
Самое время остановиться и сделать две оговорки.
Во-первых, я сказал, что страх за ребенка это биология. Раз так, она должна быть похожей у всех народов, и американские матери, следовательно, должны пугать своих детей ровно столько же, сколько и русские. А они не пугают. Так значит, тут картина более сложная.
Дело в том, что культура накладывает на биологические инстинкты свои фильтры. В американской культуре определенные формы страха табуированы. Считается НЕПРИЛИЧНЫМ ограничивать ребенка в передвижении и в его любознательности, пусть себе ползает. А русская культура, напротив, выставляет бонус на всякого рода «боязливость» и «скромность». Ребенок тихий и спокойный — это похвала в России. Ну да, это удобно родителям, но какой ценой! Ребенок ведь тихий и спокойный в большинстве случаев потому, что он всего боится.
У русских ограничена тяга к пространственной экспансии, это тоже не мной замечено. Если в учебниках по истории, написанных еще век назад, русские описываются как великие колонизаторы территорий, то современные русские не могут удержать даже собственно русские земли. Да что там: можно сравнить число туристов у русских и других народов, например немцев, которых 80 млн против 143-х русских, но которые найдутся буквально в любой стране мира. Туризм – безобидная форма экспансии, но русские продолжают «дома сидеть».
Налицо нечто, что изменило народ очень быстро и очень резко, точнее — изменило культуру.
Не связано ли это с материнскими запретами «туда не ходить» и не являются ли они отражением тех самых мрачных изменений в этнопсихологии русских, которые произошли за период большевистской диктатуры (ранних этапов советского правления)?
Во-вторых, мне скажут, что хорошо рассуждать на эти темы, но ведь кроме угроз и запретов на детей ничего не действует.
Тут как раз пример американского воспитания играет на руку: действует и еще как!
Можно ребенку сказать «не ходи туда, упадешь и сломаешь руку». Это запрет и угроза. А можно сказать, «если туда ходить, можно упасть и повредить что-нибудь». Это те же факты минус запрет и угроза, обращенные лично к ребенку. Они не вызывают страха. Ребенок учится воспринимать информацию и закономерности, а не эмоции. Он не делает что-то не потому, что боится, а потому что знает о последствиях и совершает свой выбор не делать этого. В таком механизме обучения важны еще два измерения: личной свободы и обучения на своем опыте.
Личная свобода - это дар родителей ребенку делать ошибки. Она обусловлена культурой, которая придает свободе ценность.
Что касается обучения на своем опыте: русский вариант заточен под кондовую трансляцию опыта родителей и некритическое восприятие его ребенком. В реальности, конечно, дети рано или поздно начинают пробовать опыт родителей на прочность. В русской культуре он в такие моменты часто полностью рассыпается, потому что ребенок, как правило, вообще не умеет критически мыслить. И если он находит хоть одну ошибку в установках родителей, то отвергает вообще всё. А уж одну ошибку можно найти где угодно.
Здесь же выплывает еще одна особенность страха, как культурной доминанты.
Страх, как и вообще эмоции, толкает человека на серьезную логическую ошибку «единичное = общее». Человек, находящийся под воздействием страха, часто действует в рамках так называемого «туннельного зрения». Оно характерно отсечением сложности и концентрацией на одном предмете с одним возможным прогнозируемым ходом событий.
Это явление, опять же, чисто биологическое. Эмоции и страх в частности проваливают человека в примитивные формы сознания. Ценность для биологии несомненна: в опасности человек не в состоянии анализировать происходящее, ему нужен моментальный рецепт и действия без колебаний согласно этому рецепту. Но это касается в основном физической опасности, и решение в таких случаях принимается между двумя формами поведения: бегство или агрессия. В социальной жизни эти механизмы ничего хорошего не сулят в силу сложности ситуаций, которые приходится разрешать. Но если человек боится, если страх его обычное состояние, то он постоянно совершает эту ошибку «единичное = общее». То, что всего лишь единично, он принимает за общее правило.
Взять хотя бы реакцию масс на теракты и на несчастные случаи вроде пожара в «Хромой лошади». Реакция однозначна — не ходить в массовые скопления людей. Потому что в рамках логики туннельного зрения — это опасно. И считать реальную угрозу погибнуть от теракта или пожара в клубе и сравнивать ее с риском, например, ДТП уже бесполезно, потому что испуганное сознание уже приняло свое примитивное решение «бежать», и вся логика и расчеты тут ничего изменить не смогут.
Если бы кто-то изобретал дьявольский способ управлять людьми и держать их в полном повиновении, сдается мне, именно этот способ управления массами дал бы сто очков вперед другим. Для этого нужно создать культуру страха и пользоваться ей — только и всего.
СТРАХ ПОТЕРИ ЛИЦА
В заключение несколько слов о полезных видах страха.
В китайской культуре есть такое страшное понятие — потеря лица. Это когда человек делает что-то, что он не должен делать и его при этом ловят за руку. Страх этот очень силен, и все, имевшие дело с китайцами говорят, что их лучше не ставить в положение, когда они теряют лицо, потому что тогда эти сильно обусловленные и кодифицированные люди могут стать совершенно непредсказуемыми.
Кстати, в китайской культуре кодифицирован и другой, не менее, мощный страх — страх иностранцев. Само обращение к любому некитайцу в Китае часто содержит определяющее слово «внешний», т.е. иностранный. Этот страх действует в Китае как пружина, которую умелые власти отпускают постепенно, используя ее силу в экономической борьбе с другими государствами, но когда она выходит из-под контроля, как во время Китайской революции, иностранцев ловят для рубки в стиле мясокомбината.
В английской и американской культуре есть аналогичные понятия потери лица. В них, в частности, считается глубоко постыдным публично признавать свои ошибки и каяться в своих поступках. Практика самопорки, столь характернаяя для советской и постсоветской культуры для англосакса немыслима, а упорство в своей правоте и приверженность своей точке зрения в рамках этих культур великие добродетели. И основаны они на страхе потерять лицо.
Все это связано с тем, что любое сообщество свободных людей, развиваясь, рано или поздно приходит к одной и той же юнгианской мысли: социальная жизнь человека возможна только под маской. Отсюда, как известно, и одно из слов со значением «личность». «Персона» обозначала маску, которую носили актеры на сцене. Поэтому страх потери лица это страх потери маски и, как следствие, утери своей социальной роли.
Вот допустим, чиновник должен служить тем, кто платит налоги, а он не служит, а ворует. Или милиционер, который должен охранять граждан и который напивается и их расстреливает. Это не только преступления, но это потеря лица для него и его родственников, которые в другой культуре оказались бы вычеркнутыми из профессиональных, дружеских и родственных связей.
Но в нашем обществе нет страха потери лица, потому что в нашей современной культуре эту потеря возведена в правило.
У русских отняли страх потерять лицо и таким образом выбили из рук один из важных инструментов социальной жизни.
Самое время вернуть его себе.
