Все идеологические претензии к либералам вырастают из методологических. Общаешься с идейными либералами и понимаешь, что либерализм — это шанс на ультрадогматизм и интеллектуальную обездоленность. И в самом деле поверишь, что у либералов нет идей, а есть одни убеждения. Вот, например, либеральные представления об индивидуальности.
Индивидуальность сводится к идентичности, идентичность расценивается как объект собственности (обретёшь — потеряешь). При этом государство — постылый монстр, который за идентичностью охотиться или, по крайней мере, понижает ее стоимость. Суть споров о фашизм и сталинизме в контексте 70-летия договора Молотова-Риббентропа сводится в глазах либералов исключительно к тому, чтобы выяснить какой из постлых монстров был самым постылым. (Оказывается, конечно, что сталинский СССР, поскольку верный спутник местного либерализма — русофобия).
Вопрос, однако, должен стоять совсем иначе: не отстаивать право на атомизацию субъекта и натиск на его самость, а анализировать, что этот натиск ему даёт.
Собственно, все коллективистские «измы» (солидаризм, кооперативизм, коммунизм, социализм, фашизм и проч.) не только не отменили частно-собственническое отношение к человеческому Я, но придали этому отношению новое качество.
Фашизм и коммунизм, исчезнув как актуальные политические доктрины прекрасно существуют сегодня как практические способы индивидуализации.
В первом случае они построены на ожесточённой сегрегации и социальном расизме, во втором — ориентированы на радикальный эгалитаризм. Не факт, что один из этих способов напрочь исключает другой. Напротив, успешные и удачливые могут отличаться по разным параметрам (тип успеха, скорость его обретения, возраст, пол, этнос и проч.). Однако все они в равной степени согласны относительно того, что существует такой мистический социальный объект, как «быдло». Существование «быдла» — предмет негласного консенсуса, который уравнивает олигарха (полагающего, что «быдлом» является тот у кого не пяти-, а трёхэтажный дом) и бомжа (считающего, что «быдло» обитает на соседней помойке). Налицо и равенство, и расизм.
Вот, собственно, итог многолетнего конфликта коммунистической и фашистской идеологий. Не секрет, что именно либералы предпочитают не замечать, чем этот конфликт завершился. И именно либералы сегодня чаще всего раздают обвинения в фашизме. Только очень ленивый либерал не обзывал кого-нибудь фашистским прихвостнем — даже коммунистов (но особенно, конечно, националистов).
Не нужно детального психоанализа, чтобы понять, насколько такое обвинение выступает как проговорка, непреднамеренная исповедь. Как показывает вся дискуссия вокруг 70-летия пакта «Молотова-Риббентропа», либералы отнюдь не против фашизма, они против «тоталитаризма». Либералы предпочитают фашизм без тоталитарности.
Вот с этим мы и будем разбираться.
Фашизм знаменует экстаз корпоративного духа, представляя корпорацию как неразложимый далее на части первоэлемент социального мира. Говоря иначе, корпорация играет в социальном мире, устроенном по фашистской модели, роль монады Лейбница (идеальная корпорация, подобно монаде, описываемой в «Монадологии», не имеет ни окон,ни деверей).
Тоталитарный фашизм делает фундаментальным первоэлементом не просто корпорацию, а корпоративное государство, воспринимая его как предпосылку и высшее воплощение системы корпораций. В противоположность этому либералы мыслят общество как конгломерат корпоративных институций, который увенчан образцовым корпоративным агентом — атомизированным индивидом (выступающим как тело всех тел).
Этому «фашизму без тоталитарности» хотя бы в порядке мыслительного эксперимента следует противопоставить «тоталитарность без фашизма». Суть её в понимании практики как альтернативы смерти и небытия. Одновременно «тоталитарность без фашизма» означает новое преодоление природы — уже не физической, выражающей собой «существование», а метафизической, которая берёт на себя функции «сущности».
Прологом к тоталитарности без фашизма могла бы стать философия Нанси, если бы не либеральное умиление перед социальным атомизмом, которым оборачивается его беспрецедентная философия телесности.
Таким прологом могла бы стать и социология Бурдье, если бы не методологическое узаконение им понимания политики как объекта капитализации. (Впрочем, именно Бурдье делает осознанный шаг в сторону от социальной монадологии корпораций к социальной монадологии социальных позиций).
Как бы то ни было, новая тоталитарность не только вполне возможна, но и неизбежна.
Сущность выступает синонимом корпоративности, на дне сущности обнаруживается корпорация. Горизонт сопротивления этому симбиозу просвечивает по мере того, как невинный постмодернистский тезис: «Сущностей не существует» оборачивается чем-то большим. Беспощадной войной за их истребление! Битвой с энтелехиями! Форма новой тоталитарности — сетевой социализм без метастазов корпоративности.
Его приход не стоит ждать как календарного праздника или прихода «новой эпохи». Он выражается в несистематических, принципиально «рассеянных» проявлениях коммуникации без формы, причины и цели. Новый социализм представляет результат информационного шума, нагнетаемого sms-сообщениями, социальными сетями, чатами, рингтонами и блоггингом.
