Еще раз о русском характере

К заявленной в заголовке теме даже подступаться страшно. В первом приближении она кажется прозрачно ясной, но начнешь размышлять всерьез – нет ничего сложнее и запутаннее.

Мы все «знаем», что такое «русский национальный характер», наши представления о нем кажутся нам совершенно естественными и бесспорными. Мы даже не замечаем, что каждодневные опыты самой что ни на есть обыденной жизни напрочь опровергают эти представления.

Начнем с того, что в эмпирической действительности не существует некоего единого характера, присущего всем русским людям (или их большинству). Если судить по гиппократовым типам темперамента, то можно ли с уверенностью сказать, какой из них – флегматический, сангвинический, холерический, меланхолический – у нас преобладает? Не менее затруднительно посчитать, кого среди русских больше – экстравертов или интровертов. Абсурдно обращаться к астрологии – созвездия по определению космополитичны…

Никакой научной или антинаучной методикой вы не «уловите» «единого и неделимого» русского человека. Доверьтесь лучше своим глазам и непредубежденно посмотрите вокруг - на родных, друзей, сослуживцев: вы поразитесь, насколько они не похожи друг на друга.

Вспомните, наконец, курсы отечественной словесности и истории.

«Что общего у Пушкина, Достоевского, Толстого? – вопрошал в 1938 году Георгий Федотов. – Попробуйте вынести общее за скобку – окажется так ничтожно мало, просто пустое место».

Продолжим этот ряд. Что общего у Лермонтова, Тургенева, Лескова? Или у Тютчева, Гончарова, Горького? Возьмем мыслителей – Чаадаева, Леонтьева, Розанова. Художников – Саврасова, Шишкина, Нестерова. Ученых – Ломоносова, Лобачевского, Буслаева. Полководцев - Суворова, Кутузова, Жукова. Государственных мужей - Потемкина, Сперанского, Столыпина. Наших недавних президентов – Горбачева, Ельцина, Путина... Какой пестрый калейдоскоп своеобычных лиц (а ведь в нашем списке только мужчины, если добавить представительниц прекрасного пола, картина окажется еще разнообразнее)! Да, все они – русские, но дать этой самой русскости какое-то однозначное определение невозможно.

Умы, стремящиеся к ясности, сталкиваясь с хаосом русских характеров там, где предполагался монолит русского характера, пытались сей хаос упорядочить с помощью разного рода дуальных моделей. Аполлон Григорьев открыл в русском народе «смирный» и «хищный» типы; Николай Бердяев безоговорочно утверждал: русский человек – либо апокалиптик, либо нигилист; помнится, в конце 80-х годов прошлого века Михаил Эпштейн с едкой иронией описывал русскую психею как противоположность/единство Ильи Ильича Обломова и Павки Корчагина… Но, к сожалению (или к счастью), эти (и многие другие) классификации, весьма эффектные и остроумные, также не дают нам ключа к тайнам национальной характерологии.

Конечно, среди наших соотечественников легко найти «смирных», и «хищных» (а что у других народов таковые отсутствуют?), апокалиптиков и нигилистов, обломовых и корчагиных. Но столь же легко обнаружить тех, кто в эти «дуализмы» не вписывается.

Вот, пожалуйста, моя личная десятка известных и реально существовавших русских людей. 1) А.Т. Болотов, 2) Г.И. Шелехов, 3) А.П. Ермолов, 4) Д.И. Менделеев, 5) Н.А. Римский-Корсаков, 6) В.О. Ключевский, 7) А.С. Суворин, 8) С.О. Макаров, 9) А.П. Чехов, 10) К.С. Станиславский.

Все десять – дистиллированные великороссы разных поколений, сословий, жизненных поприщ. Кто они - «смиренники» или «хищники» («хищник», разве что, с большой натяжкой - Ермолов), апокалиптики или нигилисты, обломовы или корчагины? Очевидно, их надо описывать как-то по-другому. Воображаемый оппонент возразит: это исключения. Извольте, таких десяток сколько угодно составлю. Ну, например: 1) Г.Р. Державин, 2) Н.С. Мордвинов, 3) А.Н. Островский, 4) С.М. Соловьев, 5) Г.И. Невельской, 6) Д.А. Милютин, 7) П.М. Третьяков, 8) И.Д. Сытин, 9) В.Я. Брюсов, 10) И.П. Павлов. Можно продолжать дальше, но боюсь наскучить. Согласитесь, что «русскость», исключающая таких людей, явно неполна.

Думаю, что с узко психологической точки зрения выявление не только одного единственного русского характера, но и двух, трех, десяти и т.д. его вариантов - занятие малопродуктивное, если не бессмысленное. Мы просто обнаружим те же типажи, что и везде в мире (во всяком случае, в Европе). В то же время, русские люди, безусловно, обладают «лица не общим выраженьем». Так откуда оно берется?

Федотов в цитированном выше эссе «Русский человек» попытался создать типологию русскости на основе анализа нашего прошлого. Главный, корневой национальный тип он обозначил как «московский», т.е. сформированный тремя веками (XV - XVII) Московского периода. Его портрет: «спокойная, уверенная в себе сила», «простота», «налет фатализма», «юмор и сдержанность». Совсем иное лицо у «интеллигентско-сектантского» типа, родившегося в 30-х годах XIX столетия: «вечный искатель, энтузиаст, отдающийся всему с жертвенным порывом, но часто меняющий своих богов и кумиров». Гораздо более любезны сердцу Федотова другие воплощения нашей «народности» - «русский европеец» («птенец гнезда Петрова», проникнутый «свободой и широтой духа») и «удельно-вечевой» вольнолюбец.

Не хочу сказать, что федотовская классификация лишена недостатков и противоречий, но сам ее метод, по-моему, плодотворен. Важно понять, что национальный характер любого народа есть не онтологически-природная данность, а плод его пребывания в истории.

Люди самых разных темпераментов и наклонностей, так или иначе, вынуждены вписываться в господствующую (и «спускаемую вниз») культуру/систему ценностей властной/духовной элиты, вырастающую из конкретных исторических обстоятельств. Эта господствующая культура далеко не объемлет всего многообразия «народного моря», но становится его маркером, визитной карточкой, «этнической границей» (Ф. Барт), резко отделяющей каждую нацию от других. «Этническая граница» тщательно культивируется и пропагандируется в качестве международного «бренда», который есть не только у русских (широкие натуры), но и англичан (невозмутимые эксцентрики), французов (легкомысленные женолюбы), немцев (занудные аккуратисты), испанцы (пылкие ревнивцы) и т.д.

«Официальный» культурный маркер конституирует некое общенациональное поле, рамки которого диктуют «правила игры» - что принято, а что нет в данном обществе. Но далеко не всегда эти правила соблюдаются на практике, скорее они имеют ритуальный характер. Скажем, по правилам русской культуры положено быть щедрым - это не значит, что среди русских мало скупцов, но даже последним приходиться хоть иногда проявлять «ритуальное расточительство», если, конечно, они хотят, чтобы к ним относились как к «своим».

Интересно проследить генеалогию тех или иных национальных стереотипов. Например, пресловутого галльского остроумия и не менее пресловутого женолюбия. Глупо, в самом деле, думать, что французы биологически более остроумны и сексуальны, чем русские. Но базовым компонентом французской национальной культуры в свое время сделался стиль придворной жизни XVII – XVIII веков (от Людовика XIV до Людовика XVI), знаковыми особенностями которого были изощренная галантность по отношению к дамам и умение не лезть за словом в карман (атмосфера напряженной, изматывающей и порой трагичной борьбы за первенство в острословии при королевском дворе накануне революции 1789 года превосходно показана в изящном и глубоком фильме Патриса Леконта «Насмешка»). Этот стиль во многом сформировал великую литературу той эпохи (Мольер и Расин, Лафонтен и Лакло, Вольтер и Дидро), в свою очередь ставшей основой школьных и университетских программ по литературе, и, естественно, серьезно повлиявшей на кино, эстраду, повседневный быт. Аналогичную роль в Германии сыграла бюргерская культура с ее «умеренностью и аккуратностью».

Базовым компонентом русской классической культуры XIX столетия, которую в массовом порядке затем насадили коммунисты, стал стиль жизни ее творцов - дворян и интеллигентов, и представления последних (весьма далекие от действительности) об отделенном от них гигантской социокультурной пропастью «народе» (в первую очередь, крестьянстве). «Аксиома» о том, что истинно русский – это пламенный и бескорыстный идеалист, презирающий материальные блага и повседневные обязанности, равнодушный к «мещанскому» быту и живущий только идеями – прямая проекция особенностей психологии дворян-интеллектуалов и разночинцев- интеллигентов позапрошлого столетия, детально описанной Тургеневым и Достоевским, Толстым и Чеховым – т.е. опорными фигурами школьной программы по литературе. А смиренные «мужички-богоносцы» вроде Платона Каратаева – проекция дворянско-интеллигентских сентиментальных (и во всех отношениях комфортных) фантазий о «народе».

Нужно ли доказывать, что «смирение» – не природная черта русского простолюдина (иначе, откуда бы взялась «пугачевщина»), а прямое следствие его униженного социального положения? Нужно ли объяснять, что бердяевские апокалиптики и нигилисты – это просто посетители «башни» Вячеслава Иванова и прочие декаденты (ну, может еще хлысты, которые, по сродству душ, казались столь занимательными утонченным эстетам Серебряного века)? Нужно ли говорить о том, что миллионы раскулаченных и загнанных в колхозы землепашцев ничем не напоминали комсомольца Корчагина и его создателя/прототипа (кстати, украинца, а не великоросса)?

Национальный характер не может быть выявлен по аналогии с индивидуальным, он неизбежно - культурная абстракция, а не биологический феномен. Он не статичен, а динамичен и конкретно-историчен. Сильно ли смахивают современные греки на античных эллинов или немцы эпохи Гёте на немцев Третьего Рейха? Так и русский характер (при всей условности этого понятия) не застыл в формах позапрошлого столетия, он бурно менялся и продолжает меняться на наших глазах в зависимости от вызовов времени. Но наша культура пока еще не сформировала новый «стандарт» русскости и мы по инерции продолжаем ее воспринимать через призму классических образцов. В этом нет ничего плохого, плохо, когда отсюда делаются некоторые сомнительные практические выводы.

Автор этих заметок неоднократно слышал от весьма неглупых и образованных людей, что русские и по отдельности, и в массе, конечно, очень талантливы, но, увы, не способны к самостоятельной хозяйственной и политической жизни. Русский – выше этих низменных форм деятельности, будучи не от мира сего, и, либо, «вопия, всегда дрожит в нервическом припадке», либо многозначительно-философически лежит на диване. Ему не свойственна рациональность, он живет душевными порывами, не способен к постепенной ежедневной работе, не понимает, что такое законность, может быть святым, но не может быть честным и проч. Вывод? Вывод очень простой: русским для их же блага нужна не демократия, а хорошая палка, а к палке - надзиратель сержант Озверюк.

По сути, та же хохма господина Эпштейна: русский как Обломовокорчагин. Забавно, правда, что отстаивают ее с пеной рта патентованные «патриоты». Забавно, что они любят ссылаться на лукавого Розанова, написавшего как-то апофеоз русской лени, забывая, что Василий Васильевич всю жизнь работал как ломовая лошадь. А забавнее всего, что им очень не хочется, чтобы русский человек вырвался из удушающе-опускающих рамок их схемы. Почему? Наверное, потому, что психотип этих самопровозглашенных приватизаторов национального духа в точности соответствует «формуле Эпштейна», а образцом русскости они считают самих себя (что по-человечески очень понятно). Потому, что им, какие они есть, удобнее существовать в мире, где не нужно принимать самостоятельных решений, а достаточно с легким сердцем раз и навсегда положиться на благодетельный патернализм Большого Отца. Потому, наконец, что они – так и не повзрослевшие инфанты брежневской империи - неизбежно окажутся на глухих задворках общества, где главной ценностью будет личная инициатива.

И ведь кто-то им верит (а хозяева палки и вовсе должны аплодировать этому вздору), еще бы: они под завязку набиты цитатами «из классиков», да и сами почти живые классики. Но вряд ли эта «философия выпоротого человека» (Розанов) способна увлечь энергичных, деловитых молодых людей, которых так много среди постсоветских поколений и которые, конечно же, не будут долго комплексовать, насчет того, что они, ну никак не дотягивают до великого и ужасного Обломовокорчагина. Досадно, впрочем, если они решат, будто это и вправду единственно возможная русскость и предпочтут и вовсе откреститься от последней. Поэтому нет ничего более важного, чем объяснить им, что была, есть и будет совсем иная русскость, в сущности, им очень близкая.

Русскость Болотова, создававшего по собственному почину русскую агрономию. Шелехова, по своему хотению, поплывшего к берегам Аляски. Ермолова, с нечеловеческим хладнокровием во время вражеской атаки ждавшего, когда он начнет различать брюнетов от блондинов, и только тогда дававшего команду: «Огонь!» Менделеева, успевавшего заниматься и химией, и экономикой, и геополитикой, но хлопавшего дверями академий и университетов, когда в его дела влезало некомпетентное начальство. Римского-Корсакова, поступившего, будучи уже известным композитором, учиться в консерваторию, чтобы изучать Баха. Ловкого дипломата Ключевского, умевшего быть везде своим: от царского двора и Духовной академии – до либеральных салонов и партии кадетов. Макарова, весь день которого, с раннего утра до позднего вечера, был расписан по минутам, и который никогда не нарушал установленного режима. Суворина и Станиславского, из крестьянского и купеческого сыновей выросших в королей русской журналистики и сцены. Чехова, выше всего ценившего личную независимость и упорно не поддававшегося идеологической экзальтации. Наконец, Козьмы Минина, которого никто (никакая «властная вертикаль», ибо все «вертикали» рухнули как карточные домики) не понуждал организовывать ополчение против оккупантов.

Была ли нужна кому-то из них вдохновляюще-понуждающая благая палка? Тот, кто способен управлять самими собой, способен управлять и своей страной, не передоверяя это дело непрошенным опекунам. Быть самодостаточным, рациональным, трезвым и направлять свою энергию и деловитость на благо Родины - в этом русскости никак не меньше, чем в истерическом «правдоискательстве» и сонном ничегонеделанье.

На мой взгляд, Россия лишь тогда выйдет из тупика смутозастоя, когда именно «мининско-суворинский» тип русского характера станет центральным, когда он обретет культурную, экономическую и политическую гегемонию. Крайности же национального характера, занимавшие по недоразумению чужое место, должны обитать там, где им обитать полагается – по краям.