Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собой только в силе
Н. М. Карамзин, Предания веков
Для изучения такого внесовременного понятия как «фашизм», надлежит, быть может, воспользоваться тактикой имперских элленоязыких авторов, а именно: вспомнить древние мистерии Вселенной и ни в коем случае не вступать в препирательства с повседневностью, взяв из неё, однако, пару-тройку примеров, желательно свойства комического, но не политического — из театра аристофановского — а бытового, коими с радостью воспользовался бы Менандр.
Для начала же, обратимся к образам «профессионального спорта», столь любимым Лукианом[1]. Как после длительного боя, множества нокдаунов, увенченных признанным всеми судьями — а главное, зрителями! — нокаутом, боксёру нужно прийти в себя (состояние, знакомое любому бойцу: ещё не затянувшиеся ледяные раны во швах, любое движение причиняет боль, а сама мысль о новом поединке благоразумно отгоняется до выздоровления), так и германцам, этой срединной нации, веками поддерживающей бойцовскую форму Евразии, необходимо отлежаться, лет эдак в сто, дабы тело этноса сызнова возжелало победы, стёрло бы из памяти воспоминание о пережитой муке. Несомненно, существует риск тотального исчезновения этого, одного из наилучших представителей арийского племени: излишне долговременное, вынужденное страхом боли миролюбие сродни клинической смерти, во время коей душа нации, если воспользоваться терминологией Эра, так обопьётся водой Амелета[2], что позабудет свою воинственною, сиречь детородническую, способность[3]. Этнос-не-воин более не интересен Клио, которая, как и мудрость, тоже — женщина. А пауза минимум в три поколения для нашей, столь прогрессистской и прогрессирующей («культурной», сказал ведьме, не предполагая последствий пастернаковского перевода, Мефистофель[4], — на что я вынимаю мой «Узи») истории, способна отяжелить дух нации: так жиреет в неволе хищник, будучи уже не в силах сбежать в своё Чернолесье, затаиться там, следуя советам Юнгера.
Случаются, замечу, и счастливые случаи возрождения белокурых бестий εξ μυθω, например, когда не имеющий никаких кровных уз с Ветхим Заветом, но другими народами меченный этнос, настолько уверит, будто «око за око, зуб за зуб» писано для него, что устремится вдруг к Земле Ханаанской этого мифического племени, принявши за собственные «добро и зло» некогда изрыгнутые агонизирующим Иеговой, однако, похеривши при восхождении труп своего бога, как нечто обременительное, бесполезное.
«Словом» же, ведшим в бой германский этнос, было, по мнению сегодняшних неучей — «фашизм». Подлинный Фашизм — термин, означающий возрождение Рима, как столицы нового европейского дионисизма. Этот Фашизм за восемь десятилетий перед «Маршем на Рим» предсказывал Гоголь, чувствуя прилив пророческих рыданий в инспиративном — если не Сверхчеловека, то покамест «человека Высшего» — приступе ностальгии по уже возвращающемуся из Азии духу Фашизма. Этому Фашизму, — пишет Гоголь (приехавший в Рим вовсе не искать вакхического духа, как утверждал тартуский зануда-псевдоструктуралист, а наоборот, придать единственно возможную, сиречь классическую, структуру собственной, врождённой, славянской дионисичности), — предстоит снова завязать гордиев узел, избавить Европу от последствий александрова кощунства:
И всё это исчезло и прошло вдруг, всё застыло, как погаснувшая лава, и выброшено даже из памяти Европою, как старый ненужный хлам. Нигде, даже в журналах, не выказывает бедная Италия своего развенчанного чела, лишённая значения политического, а с ним и влиянья на мир.
«И неужели, — думал он, — не воскреснет никогда её слава? Неужели нет средств возвратить минувший блеск её?» —
а далее предтеча Фашизма Гоголь утверждает:
«В нищенском вретище очутилась Италия, и пыльными отрепьями висят на ней куски её померкнувшей царственной одежды.
В порыве душевной жалости готов он был даже лить слёзы. Но утешительная, величественная мысль приходила сама к нему в душу, и чуял он другим, высшим чутьём, что не умерла Италия, что слышится её неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею великий гений, уже в самом начале завязавший в груди её судьбу Европы ...»[5];
этим Фашизмом, — с его символами «видимой ипостаси Митры»[6], — воспетым артистами Апеннин, восхищались и будущий лауреат нобелевской премии по литературе Уинстон Черчилль, и основатель «Бейтара» Зеев Жаботинский, отправивший своих итальянских сторонников телами прокладывать путь к власти правительству (с евреем Альдо Финци — фашистским вице-министром Внутренних Дел) Бенито Муссолини, — этот Фашизм, издревле знакомый поэтам, не имеет, слава Богу, ничего общего с режимом социализма национального толка Рабочей Партии Германии (Die Nationalsozialistische Deutsche Arbeiter Partei), чей лидер возглавил уж не припомню который по счёту «рейх» благодаря столь излюбленным ныне «выборам демократическим»: vox populi, vox Dei, — такова и по сей день имперская линия миропорядка, чьи пошловатые представители, хоть и устраивают регулярно всенародные спиритические сеансы, однако не особенно утруждают себя вопросом «Какой это „бог” глаголет устами данного демоса?».
Термин «фашизм», которым пользуется вот уже третье поколение населения стран Заката, был создан в университетах по ту сторону Атлантики вкупе с «антирасизмом», «экологизмом», «гендерным» шарлатанством и прочим набором звуков, цель коих: вызывать у сбитых в своры человекообразных определённую гормональную секрецию, побуждающую их к стадной реакции уровня «анального» — если воспользоваться терминологией другого известного мошенника.
*****
Здесь настал черёд дать пару примеров менандровского типа и, как это любили последователи Геродота — лично пережитых, но оттого не менее характерных:
Некий, теперь кажется американизированный критик, признав мою Сказку[7] произведением, «превосходящим стиль Владимира Набокова»[8], навлёк на себя, бедняга, вкупе с опубликовавшим его электронным изданием, гром и молнии того, кто сейчас получает доходы с Дара и всяческих Лолит. Рефлексы наследника Владимира Набокова чрезвычайно интересны для моей работы: то противостояние отцу, делающее отрока мужчиной, стало невозможно этому мальчику-коммерсанту, во-первых, сохранившему инфантильность возраста, когда младенец, бездумно, как бандар-лог — ветку, хватает протянутый ему перст; а во-вторых, вынужденного до смерти за-сознательно играть мужественную роль героя-ницшеанца — главного персонажа своего папы[9]. Опасное, ибо нездоровое раздвоение, фатальная трещина, проходящая поперёк годовых колец иного дубового ствола!
Какова же была реакция парнишки-бинесмена во имя спасения коммерческого фонда набоковской лавочки (помимо обзвания издателей моей прозы и кафедр, публикующих мои научные работы, что, кстати, делалось абсолютно непонимая, что завистливая клевета автора Дара и Лолиты [« I’m Nabokov’s Estate », объявляет купчик[10]] есть наивысшая литературная премия русскому писателю, которую нынче не заполучишь ни поклонами, ни деньгами!), — я имею в виду те письменные нападки, которые, по мнению этого вечного американского школьника времён коммерциализации борьбы с «фашизмом», должны были повредить мне?
Первое — вапоризация собственного страха перед конкурентом, клевета, как самооправдание этого страха, одновременно превращаемого в кондом, натягиваемый на клиентуру лавки, распродающей отцово наследство: герой произведения Сказка — есть сам Анатолий Ливри, бандит и организатор теракта в Сорбонне. «Обиженный «молодой талант» стал писать в Сорбонну каждый раз под именем нового поклонника своих научных трудов, требуя профессорской должности в Сорбонне, угрожая взорвать дом директора русского отделения, а мне — процессом, представлялся жертвой заговора и т.д., и т.п. Сама по себе личность достойна разве что внимания психиатров, но грязи вылилось немало, увы. А «сверх писателя» еще и осудили по уголовному делу, и запретили появляться в Швейцарии.»[11].
Второе — запрещение клиентам своей лавочки приближаться к конкуренту, всё окружение коего, якобы, находится вне моральных норм общества: жена Анатолия Ливри, вовсе не дочь швейцарского миллионера! На самом-то деле жена Ливри вместе со своей любовницей проституируют в Базеле, зарабатывая таким образом по 500 евро за ночь, пишет Набоков.
«Meanwhile, thanks to lawyer friends I have in Switzerland, certain details emerge regarding Livry's penal history. The reason for his arrest and expulsion from Switzerland was his written intention to murder and dismember his wife, discovered by the wife's Lesbian companion while Livry was off in Africa with a girlfriend. On his return, and his arrest at the French-Swiss border, Livry (apparently having learned a trick or two from Humbert) claimed it was only the draft of a story using names of convenience. By the way, both the «tycoon's daughter» wife and her friend turn out to be bisexual Basel hookers who advertise their services at 500 Euros a pop». [12]
И вот оно, третье, столь давно напрашивающееся заключение — низведение конкурента ad hitlerum: смотрите, владелец товара, превосходящего содержимое моей лавки, участвует в публикациях... «фашистских»! «The garbage being sent to some 42 Fascist forums ...» [13]
И что самое любопытное: профессора североамериканских университетов, воспитывающие вот уже третье послевоенное поколение «интеллектуалов», считают как-же-иначным (как швабская пошлость того же Дара) опубликовать клевету, настолько подчинившись недорослеву ужасу наследника перед «фашистом» (конкурентом, сиречь, «Первейшим убийцей Набокова»[14]), что даже как-то сразу не реализовав неспособность Анатолия Ливри быть — по их собственным критериям — «фашистом»!
Таковы конкретные, но оттого не менее комические примеры моего анализа «фашизма», которые, хоть и будучи личного свойства, вошли в антологии мировой литературы, и, следовательно, получили достойное место на высшей ступени иерархии сократической культуры, называемой среди учёного простонародья — «наукой».
*****
Итак, именно послебитвенная мука немецкого этноса была окрещена «фашизмом». И три слога эти: «Fa» «schis» «mus» вызывают нынче у потомка некогда вдруг и так здорово одичавшего германца муку неимоверную. Боль раны, открывающейся от всякого неловкого движения, тотчас влечёт «диагноз», над коим уже не задумывается ни сам страдалец, ни окружающие — активные зрители его корч: «фа» — «шизм»! — произносят они рефлекивно. Бывшая бестия более не смеет огрызнуться. Она свыкается с фактом перманентности страдания, постепенно приучается различать — даже находит удовольствие в этом — различные оттенки боли, и вот уже не в силах помыслить существования без мук, самой себе воспрещает мысль о воле, которая есть постоянство суверенной агрессии со всем презрением к её последствиям и для жертвы, и для себя самой, сиречь, для воинственного существа, уверенного снова, а главное лучше родиться, жаждущего счастья смерти, ибо (тут я пойду дальше Ницше) его телу Бог пообещал возвращение; новое существо это, Сверхчеловек, приносит себя в жертву куда радостнее чем Христос, избавляя от греха вовсе не «человека», но всю Вселенную — всех её богов — и заодно обходясь без софизмов, обращённых к «народу-палачу», а потому без тысячелетней мести кату. Ведь какое дело этому сверхсуществу до веры в него столь дурно, столь неудачно скроенных тел!?
*****
Каждое из ближлежащих к Германии племён, большей частью принадлежащих к кельтскому суперэтносу, страдает той же самой болью прямо пропорционально участию народа в «фашистском» порыве немцев. Мука заставляет их, подобно схимнику, отгоняющему сатанинское наваждение, постоянно задаваться вопросами: «Какой член моего тела вовлёк душу мою во грех (читай, „заставил страдать физически”)? Отчего не отсёк я тогда, в 30-х, 40-х, член греховный? И как нынче умертвить мне его, наверное и навеки, чтоб не ввергнул некогда оный всю душу мою, как душу соседа моего, в Геенну Огненную (читай, в „тотальную боль”)?»
*****
По ту сторону затопленной Атлантиды, установившийся суверенный кельтский этнотип (чья элита, после серии событий, называемых «Второй Мировой Войной», ещё управляла Североамериканской Империей) находился вне прямого военного воздействия «рейха». Более того: его «миролюбивому телу» объявили войну, и он, невинный, вынужден был, защищаясь, бестию стреножить, а после, в тех же пацифистских целях, изобрёл новую болезнь — «фашизм». Полностью владея названием того, что причиняет муку, североамериканский освободитель, волен, как наводящая порчу колдунья, наделить болью любую жертву, усиливать по необходимости муку, распространяя её на соседей германцев (см. например, изобретение термина «сербо-фашист»), а также производить анестезирующие впрыскивания: так, с наций, давших батальоны SS, вроде «Skandenberg» или «Handschar», вдруг снимается анафема. Решение, кого заражать болью, а кого избавлять, принимается со всем презрением даже к «исторической последовательности» журналистского уровня — настолько непредсказуемо тоталитарное, предтиранническое государственное устройство, всуе называемое «демократией»:
« — Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.»[15]
*****
Теперь, что же происходит с Россией?
«Христианское» вероисповедание вкупе с «белой» кожей (как теолог и как художник, я вынужден взять оба прилагательных в кавычки) народа, давшего стране имя, вкупе со столь дурно преподаваемой на Западе наукой землеописания («Одна из самых относительных», — заявит любой «Господь», замысливший побаловаться новым Потопом), обязывает удалённых от России представителей кавказской расы, по инерции мыслящих религиозными и этницистскими критериями (кои они запрещают применять к самим себе и своим «ближним»), относить русских к европейцам, то есть к подвластным муке — к преклоняющим колени при звуках «фа — шизм», к дозволяющим болью выдрессировать у себя «рефлекс греха».
Только здесь нашла коса на камень! Ведь Советский Союз-то (матрица России) оный «фашизм» одолел. Более того, на моральном уровне одолел «фашизм» лучше США, ибо победа стоила ему дороже: в добродетели, этой отрасли коммерции, как и всюду в торговле, необходим строгий бухгалтерский учёт.
Для спокойного благоденствия господину рекомендуется растравлять тщеславие своих рабов повествованиями о подлинных, либо мифических, — но обязательно прошлых! — подвигах, чтобы не дай Бог, «человеку»-вещи не пришло в голову взбунтоваться! Не потому ли в СССР усердно поддерживалась легенда о «победе народа над „фашизмом”»? Былины о минувших подвигах подтверждались и воспоминаниями самого «народа», не позабывшего то редчайшее ощущение относительной свободы, испытываемое им с 1941 по 1945 гг. : так в Лакедемоне илоты, взятые зарывать трупы, подбирать раненных и нести поклажу, на которую не хватило тяглового скота, уповали на прекращение рабства и послевоенное равенство со спартанцами — заглушая, таким образом, голос крови, несомненно напоминавший им о невозможности недоминирования дорийского элемента.
Политология — псевдонаука. Её «законы» подобны ветру. Не ей, и не так называемой «истории» предстоит объяснить логику двух двигателей «человечества»: смеси животной глупости с наглостью (пошлости) и зависти (мести низшего по крови — высшему, как выражения ужаса перед ним). СССР мог напасть на «рейх», как мог стать и его союзником; пресловутая же «борьба с антисемитизмом», этим нынешним синонимом «анти-фашизма», также не подходит Советскому Союзу, где в 1953 году готовилось решение еврейского вопроса, коему позавидовал бы и Partei-Genoße Eichmann.
Oднако заклинание «русский народ — победитель фашизма» является действенным противоядием вирусу боли-греха, который вот уже несколько десятилетий народу оному пытаются привить. Подобная неподверженность заразе, — каковы бы ни были причины иммунитета, — залог Великого Здоровья нации. И каждое последующее русское поколение, не отравленное грехом «фашизма», как бы заявляет, подобно католикам, освидетельствовавшим перевод и тезисы «грязного монаха»: «Sit ut est, aut non sit!», сохраняет хищническую гибкость, готовность наносить и получать раны, не дозволяя моралину участвовать в данном процессе.
Таким образом, современное существование русского народа — есть своеобразное продолжение «лакeдемонского» порыва индоевропейского этноса, случайно захлебнувшегося под Курском и Царицыном.
Мифологу-геополитику будет интересно заметить, что как только арийская бестия, на территории Евразии, окончательно избавляется от пут — не важно каких, материальных или греховных — она тотчас отворачивается от Запада, лишь поневоле и неохотно уделяя ему внимание. Все чаяния этноса произвольно сосредотачиваются на Востоке, точно Митра в своей вечно-детской невинности, зазывает наилучших представителей Им избранного народа на Его Родину[16], где Он впервые предстал перед Человеком[17], и где Богу-консерватору, Богу-этнарху, сподручнее снова приоткрыть свои древние мистерии[18].
Таковым пребудет в веках самокатящееся движение высвободившейся «преступной» мощи, вкупе с радостным принятием собственного торжествующего насилия над чуждым законом «греха»[19] — при условии физического выживания народа, объятого этим вакхическим духом. А порыв этот всегда есть предтеча возможности редчайшего качественного вознесения элиты «человечества», нового сверхкультурного взрыва, возрождения — сиречь одичания — гениев. Обвинения же в «фашизме», — наиубийственнейший яд маленьких грешников, который они, желая поделиться собственной мукой, силятся впрыснуть в пяту è tutto festo гиганта, — есть очередная, пусть любопытная своим уродством и извращением, форма мракобесия варварства, новый тип выражения его скотской ненависти к артисту-гению.
14 июля 2009, Париж — Сорбонна
Французский вариант статьи опубликован в «Rivarol», Paris, 25/06/2009.
