По поводу первой составляющей категории «диктатура пролетариата» - термина «диктатура» - неточностей, искажений и непониманий в целом не меньше, чем по поводу второй - термина «пролетариат».
Диктатура рисуется в публицистических тонах чего-то «кровавого», принудительно ассоциируемого с убийствами, репрессиями и прочим ужасом. Слово «Диктатура» стало своего рода элементом психологического терроризма, если последний понимать в его исходном смысле - как некое сознательное внушение ужаса, запугивание.
С другой стороны, диктатура вполне ложно выстраивается в качестве альтернативы в пару с термином демократия: «Диктатура или демократия». Отсюда если публично проговаривается слово «диктатура» - оно, так или иначе оценивается как призыв к упразднению демократии, как антитеза ей. Хотя, стоит признать, что сегодня в России слово «демократия» деятельностью лиц, самообъявивших себя демократами, так дискредитирована, что вполне можно через некоторое время поучить реакцию большинства (то есть, в общем-то демоса), выражаемую словами: «Что угодно, только не демократия!». Что печально. Поскольку, все же, демократия, по определению, это не власть «демократов», имея под ними ввиду тех, кто устроил двадцать лет назад в стране хаос, причем во многих случаях – кровавый, - а «власть народа» то есть в первую очередь его большинства.
На самом деле понятно, и, в общем-то известно, что термин «диктатор», идущий от политической системы Древнего Рима – это наделенный на ограниченный срок (обычно – год) правитель, назначавшийся Сенатом в неких чрезвычайных условяих угрозы стране для принятия чрезвычайных мер.
То есть, в этом смысле, «диктатура» - своего рода объявление чрезвычайного положения в особых условяих – мера, кстати, предусматриваемая законодательством большинства современных стран, в том числе и России.
Ясно, однако, что за время, прошедшее с эпохи рассвета Древнеримской демократии, этот термин получил несколько иное использование и понимание. Хотя, что важно, что в системе классической демократии он как раз трактовался не как ее антипод (в отличие от деспотии, монархии, аристократии, авторитаризма), как ее составная часть, ее инструмент, средство ее самозащиты.
Когда классики марксизма говорили о «диктатуре пролетариата» они придавали этой категории не характер противостояния с демократией. А характер противостояния с «диктатурой буржуазии».
Мысль о том, что все существующие системы есть системы «диктатуры буржуазии», не означала, что буржуазия никогда не использует демократические устройства – она значила, что в названных системах буржуазия не только является правящим классом, но никогда не позволит иному классу отобрать у ее власть и собственность. Даже если для этого понадобиться принятие чрезвычайных мер, игнорирование закона и при необходимости – репрессии. Так оно и было: как правило, за очень редким исключением. Все попытки коренного изменения политической и экономической системы, отстранения буржуазии от власти в рамках существующего закона – заканчивались тем, что ее политические представители отказывались от соблюдения действующего законодательства и напрямую эти попытки подавляли. Самый яркий и недавний пример подобного – осень 1993 года в России.
Поэтому, когда речь шла о «диктатуре пролетариат» - в первую очередь имелось в виду именно то, что пролетариат должен создать аналогичную систему – и не отдавать власть своим классовым только на основании тех или иных формально-процедурных обстоятельств.
Занесенное в программу РСДРП 1903 года положение о «диктатуре пролетариата» звучало так: после перечисления задач, которые должна была бы осуществить социальная революция, говорилось, что «Необходимое условие этой социально революции составляет диктатура пролетариат, т.е завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подвить всякое сопротивление эксплуататоров».
Наверное, нельзя считать чем-то необычным и ужасным, если некий субъект, намеревающийся свергнуть некую систему и создать новую, намеревается завоевать такую власть, которая позволит ему подавить сопротивление свергнутых.
Если мы рассматриваем некую систему как в принципе неправедную, регрессивную, реакционную, подлежащую замене – то мы должны установить такую власть противников данной системы, которая позволит подавить сопротивление свергнутых.
А если так – значит, речь идет об установлении диктатуры.
Тогда что ужасного нужно видеть в слове диктатура?
Другой вопрос, кто и кого свергает.
В конечном счете, все многообразие политических режимов, так или иначе, сводится к двум основным типам.
В первом случае – это, так или иначе, власть большинства, которому подчиняется меньшинство.
Во втором случае – это власть меньшинства, которому подчиняется большинство.
Все остальное – дополнение или уточнение, внутреннее различение.
То есть, демократии противостоит не диктатура – демократии противостоит автократия, авторитаризм.
Сам же термин диктатура вовсе не несет указания на то, является она диктатурой большинства или меньшинства. Он несет указание лишь на то, какими методами это большинство или это меньшинство осуществляет свою власть.
Диктатура – это способ властвования. Это власть, опирающаяся не на закон, а на прямое насилие, на прямую силу. Что, в значительной степени предполагалось и его исходным римским пониманием, как власти лица, наделенного чрезвычайными (то есть выходящими за рамки обычно действующих законов) полномочиями.
Поэтому диктатура имеет своим противоположением не демократию, а правовое государство. То есть такое государство, в котором полномочия власти ограничены законом. Что вообще-то, в нормальных условиях – нормально и хорошо.
Диктатура, есть власть, опирающаяся не на закон, а на прямое насилие.
Демократия есть власть большинства, то есть принуждение (если нет принуждения – нет и власти, если нет необходимости принуждения – нет и необходимости власти) меньшинства к исполнению решений большинства. Дальше еще может идти речь об определенных гарантиях для меньшинства – но это последующий и отдельный вопрос, в любом случае гарантии прав меньшинства не означают права этого меньшинства не исполнять решения большинства.
То есть, демократия, власть большинства может носить как характер принуждения меньшинства на основании законов, таки на основании прямого насилия.
В одном случае это будет демократическая диктатура, в другом – демократическое правовое государство. Но оно в любом случае останется демократией – методы не меняют исходный тип власти.
Точно также, власть меньшинства может опираться на прямое насилие, а может – на существующие законы. В первом случае будем иметь авторитарную диктатуру, во втором – авторитарное паровое государство.
То есть законы могут быть такими, что обеспечат закрепление власти меньшинства и практическое бесправие большинства: «Пункт первый – президент всегда прав. Пункт второй – если президент не прав, смотри пункт первый».
Все более или менее ясно в случаях демократического правового государства и авторитарной диктатуры: первое считается однозначно хорошим, второе – однозначно плохим.
И смешение оценок начинается в случае авторитарного правового государства и демократической диктатуры.
Авторитаризм как будто облагораживается, если действует строго по законам (им установленным). Власть, действующая по закону – она является законной. То есть- легитимной, как будто бы свержению и противостоянию не подлежащей.
Демократия как будто бы очерняется и перестает восприниматься как таковая на том основании, что действует не по закону, а опираясь на прямое насилие. И вроде бы подвергается осуждению и оправдывает призывы к борьбе с ней.
Закон в этом случае выступает как фетиш: ставя его во главу угла, мы отвлекаемся от того, хорош он или плох, разумен или не разумен, совершенен или не совершенен. В ход сразу идет римское же: «Закон суров, но он – закон». Но, как же говорилось, те же самые римляне, которые утвердили этот принцип и подняли закон на высоту поклонения, как будто стремясь деабсолютизировать свой же собственный абсолют, уравновесили его созданием института диктатуры – на случай, когда закона недостаточно, а чрезвычайная ситуация присутствует.
Соблюдение закона – не меняет сути авторитарного правления – все равно это правление меньшинства, принуждающего с исполнению своих решений противостоящее ему большинство.
Но именно это и рождает отказ большинства от соблюдения такого закона – и заставляет его опираться на прямое насилие, как минимум до тех пор, пока противостоящее ему меньшинство не будет приведено к покорности, его сопротивление – подавлено, а также – не будут созданы новые законы, закрепляющие власть большинства.
Отдельно стоит вопрос о критерии власти, определяющем, есть та или иная власть властью меньшинства или власть большинства. Но это – действительно отдельный и более частный, хотя и очень важный вопрос. Линкольн в свое время создал так называемое «Гетисбергское» определение демократии: «Власть народа, осуществляемая руками самого народа в интересах самого народа».
Важно не то, имеем мы в стране диктатуру или нет. Важно то, имеем мы демократию или нет. Власть большинства или власть меньшинства. Большинство может быть относительно однородное, а может быть коалиционное. Парижская коммуна пыталась установить «чистую» диктатуру пролетариата. В России был принят принцип «диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства». В Восточной Европе и ЮВА база диктатуры была расширена «пролетариат, крестьянство в союзе с национальной буржуазией». На Кубе, в силу определенных особенностей, был утвержден и действует еще один вариант.
В современной России теоретически «диктатура пролетариата», при абсолютной большинстве не имеющих собственного бизнеса и работающих по найму, - была бы диктатурой подавляющего большинства против абсолютного меньшинства.
А поскольку во главе этой диктатуры стояли бы люди, связанные с наиболее передовыми видами производства, характерными для информационного общества, эта диктатура носила бы характер производственно-модернизирующей диктатуры, направленной на совершение технологического прорыва, создание и развитие новейшего производства – и превращение России в технологическую сверхдержаву, контролирующую основные участки производства информации, технологий и, - что особо важно – смыслов современного мира.
То есть, о чем шла бы речь в этом случае? Вряд ли кто-то будет оспаривать, что в современной России власть реально принадлежит меньшинству и действует в целом в интересах меньшинства, причем большинства от участия в этой власти отстранено.
Кто-то считает, что эта власть основана на соблюдении закона. Кто-то возьмется утверждать – что на его игнорировании. Но даже если она может быть признана правовым государством – это правовое государство меньшинства – то есть авторитарное правовое государство.
Но с чего вдруг большинство должно соблюдать законы, ему не выгодные и лишающие его власти? Вполне естественно, что для него предпочтительнее (то есть, объективно предпочтительнее, на определенном этапе осознание этого может еще и не вызреть) вместо авторитарного правления того или иного толка иметь демократическую диктатуру – то есть такую свою власть, которая не может быть свергнута ее противниками и при которой будет подавлено сопротивление бывших обладателей власти.
Степень жесткости этой диктатуры, в частности степень жесткости подавления, которое она вынуждена использовать – зависит, строго говоря не от нее, а от степени жесткости свергнутых.
Вся кровь, все насилие, которые обычно приписывают революционным демократическим диктатурам – есть лишь продукт деятельности тех, кто был у власти раньше.
Это, впрочем, уже не вопросы теоретического и аналитического рассмотрения – это дело собственно политической практики.
С теоретической же точки зрения важны, пожалуй, два момента:
- первое, что диктатура не противоречит демократическому характеру власти, как таковому. Демократическая диктатура не менее демократична, чем демократическое правовое государство.
- второе, что диктатура не означает и не предполагает в безусловном характере репрессивности и устрашения. Последние рождаются сопротивлением тех, кто не хочет подчиняться власти. Сама по себе диктатура означает лишь устойчивость власти, ее реализм и готовность защищать интересы тех, кого она представляет в частности в чрезвычайных условиях и чрезвычайными методами.
Диктатура – это та власть, для которой интересы, которые она выражает, значат больше, чем те или иные случайные процедурные и формальные обстоятельства. И тем более значат больше, чем мнение ее недоброжелателей из стран-конкурентов, либо мнение никого не представляющих тех или иных обнаглевших международных организаций.
