ОТ АВТОРА. Как нетрудно догадаться внимательному и памятливому читателю, это очередная статья из сериала «По остывшему следу». О самом сериале можно прочитать здесь, первая статья из цикла — тут.
Автор отдаёт себе отчёт в том, что выкладывать в публичный доступ довольно-таки отвлечённые рассуждения, к тому же не приведённые в надлежащий вид – это, конечно, моветон. Его несколько извиняет разве что те соображения, что лишний файл на сервере АПН места много не занимает, кушать не просит, а мне будет удобно на него ссылаться в своих рассуждениях. Считайте это злоупотреблением властью – надеюсь, простительным.
Этот след остыл очень давно. Текст был написан в 2007 году в качестве ни к чему не обязывающего наброска – планировалась небольшая книжка на данную тему. Увы, книжка написана не была, по тем обыкновенным причинам, по которым обычно не делаются всякие хорошие дела. «Хочешь посмешить Бога – расскажи ему о своих планах», так вот это была как раз та самая ситуация.
Тем не менее, пересмотрев сейчас старый текст, я решил, что он вполне пригоден для чтения посторонними людьми – разумеется, «со всем снисхождением». Какового я и жду от читателя.
* * *
Мы будем считать властью в подлинном смысле слова только власть над волей. Все остальные способы манипулирования людьми — например, внушение им каких-либо желаний, страхов, и так далее, незаметное для того, кем манипулируют — властью не является. Разумеется, хитрый демагог может настроить человека так или иначе. Можно даже сказать, что он «властвует» над ним, манипулируя его чувствами. Тем не менее, пока воля человека не подчинена, пока люди не обязаны подчиняться решениям демагога, мы не можем сказать, что он «обладает властью».
В этом смысле сама идея «наказаний и поощрений» как главного орудия власти является ложной, поскольку она низводит власть до того же самого манипулирования, о котором говорится выше. Если вся сила власти состоит в кнуте и прянике, то нет никакой разницы в том, что именно в человеческой психике подлежит поощрению или наказанию — подсознательные комплексы, или «супер-эго». В таком случае тонкое психологическое манипулирование ничем не хуже и не лучше слов, произречённых с трона или амвона.
Любое последовательное рассуждение о сущности власти обычно начинается с рассмотрения «простейшего случая» — власти одного человека над другим, Х над А. Все остальные ситуации понимаются как усложнения этого «простейшего случая». При этом вопрос о том, не является ли этот случай вырожденным, обычно не ставится.
Однако, анализ показывает, что эта ситуация является, по существу, вырожденной, поскольку власть Х над А основывается на власти А над А, то есть на способности А выполнять чьи-то (прежде всего свои) решения. Если А не контролирует себя, он неспособен «быть подчинённым».
Таким образом, власть Х над А есть власть над властью, которую А имеет над собой[1].
Однако, А может не контролировать себя, зато контролировать Б. И если Х в состоянии распорядиться той властью, которой А обладает по отношению к Б, то можно сказать, что Х обладает властью над отношениями А и Б.
При этом есть множество эмпирических свидетельств того, что власть над человеческими отношениями (прежде всего, конечно, отношениями власти и подчинения) первична по сравнению с властью над отдельными людьми.
Более того, отдельные люди подчиняются власти в основном потому, что власть вторгается в их отношения — например, «разводит» или «сводит» людей. Власть, не подчинив себе каждого человека по отдельности (и даже не ставя себе подобной цели), может манипулировать всеми ими вместе — поскольку она контролирует систему отношений, существующую между ними («формальную» или «неформальную» - неважно)..
Так, например, мать не может справиться с ребёнком, и привлекает отца, чтобы тот вмешался (например, наказал ребёнка за непослушание). При этом отношения между матерью и ребёнком частично передаются под контроль отца: теперь он определяет, будет ли ребёнок наказан за шалость, или она сойдёт ему с рук. Более того, наказанию может подвергнуться и сама мать (например, за «неправильное воспитание»). Однако мать идёт на эту передачу власти ради того, чтобы упрочить собственную власть над ребёнком (который «отбился от рук», «распустился», и т.п.), не подвергая опасности свои неформальные связи с ним (взаимную любовь).
Слово «неформальный» мы пока используем за неимением лучшего. Речь идёт о сети отношений, устанавливаемых между людьми по поводу власти (а иногда даже и против власти). Например, «тёплые» отношения поддержки и взаимопомощи, характерные для «сработанного коллектива», бывают вызваны к жизни давлением начальства — и чем сильнее и жёстче это давление, тем крепче эти отношения. Более того: приходится сделать вывод, что «сетевые», «симметричные», «альтруистические» отношения между людьми могут сформироваться только в ситуации сильного властного принуждения. При этом, разумеется, речь идёт только о генезисе: в дальнейшем эти отношения могут поддерживаться и без внешнепринудительных сил давления. Однако, сами по себе они не возникают. Они рождаются вместе с властью (и в ответ на действия власти), и существуют, поскольку существует власть. «Неформальное» возникает позже «формального» и в ответ на давление «формального».
Собственно, парадокс власти состоит в том, что она всегда является властью над властью, или отношением, относящимся к отношению. Это отношение самоподобно: Х властвует над отношениями А и Б, а А властвует над отношениями Б к Б. При этом, разумеется, можно сказать, что Б властвует над отношением Б к Б, и это тоже будет верно. Способность принуждать себя также является рефлексивной, и т.д.
Это можно выразить и по-другому. Власть всегда является властью не столько над людьми, сколько над «вопросами», «проблемами», и т.п. Когда чиновник говорит — «этот вопрос находится вне моей компетенции», он обозначает своё место не по отношению к человеку, а по отношению к затронутой проблеме. При этом нетрудно заметить, что власть решает далеко не все вопросы и проблемы, а только те, которые так или иначе касаются отношений между людьми. Итак, власть — это власть решать проблемы, а также, впрочем, и создавать их (поскольку власть зачастую является источником проблем).
Теперь мы можем вернуться к случаю «власти А над Б». На самом деле это власть А над отношениями А и Б. При этом «отношения» между А и Б (не являющиеся властными) уже должны существовать. Классическим образцом такой власти является власть любимого над любящим. Двое влюблённых, где оба любят друг друга одинаково, просто составляют «единство», в котором нет выраженных отношений власти. Однако, если Б любит А, а А только позволяет себя любить, или любит меньше, он тем самым обретает власть над Б, состоящую в том, что А может порвать, или испортить, отношения с Б, которыми Б дорожит. Таким образом, А обладает не самим Б, а той связью, что установилась у него с Б. Того же рода и та власть, которой обладают над нами друзья, родственники, и прочие люди, не имеющие на нас никаких «прав» и ничем нам не угрожающие — кроме риска разрушить сложившиеся между нами связи.
Дополнительной ситуацией по отношению к властной является ситуация правовая. В общем виде, право можно определить как набор возможностей обращения подвластных к ресурсам власти. Учитывая то, что было сказано о правовой ситуации (власть есть власть над отношениями между людьми), мы имеем возможность заключить, что право есть право обращения к власти по поводу отношений между людьми.
Это чётко фиксируется в основах права. Если некий Х властвует над отношениями А и В, то А, недовольный сложившимися отношениями с Б, может обратиться по этому поводу к Х. Первичная форма права и состоит в возможности такого обращения, «права жалобы». При наличии такой возможности («пожаловаться») можно считать, что правовая система (пусть даже очень несовершенная) существует.
При этом не следует путать право (как ситуацию) с так называемой «законодательной системой». Более того, сами законы (равно как их наличие или отсутствие) не являются даже необходимым признаком наличия правовой ситуации. Власть может судить и принимать решения, не обращаясь к писаным (или неписаным) законам. Более того, в сущности любой власти заключено то, что она может (хотя бы иногда) выходить за пределы законодательного поля. Суверенитет власти всегда шире суверенитета законов.
Что касается самих законов, то их применение всегда включает в себя апелляцию к авторитетам. Это касается и так называемого «обычного права»: его основу составляют не столько правила как таковые, сколько процедуры обращения к авторитетным лицам (начиная от «старейшин» и кончая «разводящими»), которые, собственно, и «решают вопросы».
При этом собственно система обычаев складывается так. Лица, решающие вопросы, стараются решать их так, чтобы не потерять авторитет, и, тем самым, власть. Как правило, для этого надо удовлетворить определённые интересы — как подвластных, так и своей среды (в частности, решения одного авторитета не могут слишком сильно задевать интересы другого, например — прямо противоречить его решениям). Таким образом, определённое нормирование решений власти происходит в интересах самой же власти.
Первым и основным свойством власти является то, что она вторгается в коммуникативные связи между людьми. Более того — она подменяет их собой, создавая тем самым крайне специфическую ситуацию, которую можно назвать псевдокоммуникацией.
А именно: там, где раньше имел место (и был необходим) информационный обмен между А и Б, возникает ситуация, когда А и Б, не общаясь друг с другом, вполне могут делать общее дело, так как им отдаёт приказы некий Х.
Различие между коммуникацией и псевдокоммуникацией похоже на различие реального движения (например, движения материального тела) и псевдодвижения (например, видимое глазу «движение» светового пятна по стене). Псевдодвижение не переносит информации, зато может происходить с любой скоростью (световое пятно может «двигаться» со скоростью, превышающей световую).
При этом псевдокоммуникация может быть куда более удобной и эффективной, чем прямая коммуникация.
Представим себе, например, двух людей, несущих по лестнице тяжёлый громоздкий шкаф. Лестница узкая, носильщики не видят друг друга, споткнуться и упасть очень легко, и так далее. К тому же они постоянно орут друг на друга, пытаясь договориться о каких-то совместных усилиях. В этой ситуации удобно препоручить власть кому-то третьему, который, наблюдая ситуацию со стороны, будет командовать: «заноси!», «поддерживай!», «осторожно, ступенька!», и так далее.
Одно из достоинств псевдокоммуникационной структуры состоит в том, что она позволяет имитировать общение очень больших групп людей. Двести или триста человек уже не способны договориться друг с другом ни о чём, кроме простейших вопросов, в то время как власть может заставить их всех действовать как единое целое.
Интересно отметить, что некоторые виды реальной коммуникации не могут происходить без псевдокоммуникации. Например, оратор в большой аудитории часто попадает в ситуацию, когда все разговаривают между собой, а выкрики «тише, тише!» только увеличивают шум и неразбериху. Приходится кричать что-нибудь типа «да замолчите же вы наконец!», чтобы заставить себя слушать.
Более того. «Настоящая» коммуникация нуждается в псевдокоммуникации. Практически все сколько-нибудь интересные виды коммуникации общения требуют предварительно (а иногда и во время коммуникации) вмешательства власти, которая «организует» это общение. Мы редко думаем о том, что без власти мы не могли бы ни услышать, ни сказать другому то, что мы сейчас слушаем и говорим.
Верно, однако, и другое: некоторые виды властного вмешательства (псевдокоммуникации) невозможны без коммуникации между подвластными этому вмешательству[2]. Правда, гораздо чаще задачи власти требуют как раз обратного — прекращения (или хотя бы ограничения) «неформальных связей» между подвластными. Люди, договорившиеся друг с другом, не нуждаются во власти, а власть, в конечном итоге, всегда держится на том, что в ней нуждаются.
Однако, симуляционная природа власти этим не ограничивается. Власть замещает собой не только коммуникацию, но и ряд других важных отношений, которые мы считаем «естественными».
Ещё одним заблуждением является то, что власть обязательно предполагает фигуру «властителя». Между тем, она не только не является необходимой, но даже и не первична.
Основной формой власти, с которой приходится сталкиваться человеку, является власть обстоятельств. Например, крестьянин, в поте лица распахивающий поле, делает это не потому, что ему кто-то приказывает это делать, а потому, что иначе он и его семья умрут с голоду следующей зимой. Очень многое делается не потому, что этого хотим, но потому, что в противном случае нас ждут неприятности. При этом нет никакой разницы между теми неприятностями, которые могут причинить нам другие люди, и теми, которые способен причинить «естественный порядок вещей». Второй даже хуже: если власть человека над человеком всё-таки не является абсолютной (человека можно уговорить, переубедить, наконец, победить в борьбе), то обстоятельства обладают куда большей силой (в случае законов природы — непреодолимой).
Более того, всякая власть является подражанием «власти обстоятельств». Правитель, стремящийся упрочить свою власть, обычно пытается уподобить свои законы и приказы «естественным законам» и «природным катаклизмам», то есть чему-то «объективному».
С другой стороны, общество, воздвигая над собой человеческую власть, пытается подчинить себе обстоятельства, стать сильнее их. В этом смысле власть — это заменитель законов природы. Человеческая власть замещает собой природу, становится между ней и обществом.
Разумеется, власть не может просто отменить «обстоятельства». Хотя фигура «магического царя» подразумевает именно такие ожидания: правитель рассматривается как источник нового закона, отличающегося от природного — например, он может вызывать дождь. Тем не менее, у власти есть вполне реальные возможности повлиять на обстоятельства — причём только у неё одной. Например, можно защитить себя от неурожая, сделав запасы зерна. Однако, сделать запасы зерна может только власть. Во-первых, необходимо отобрать у земледельцев и сохранить часть урожая. Нужны также особые хранилища, доступ к которым частным лицам запрещён (иначе зерно окажется проданным или съеденным). Далее, в случае голода необходимо проводить регулярные раздачи зерна, для чего нужны особые люди (по той же причине)[3]. Всё это — сложный, и не слишком эффективный механизм, к тому же вызывающий нарекания. Однако, альтернативой власти правителя над зерном является власть засухи и неурожая, бесконечно более жестокая и неумолимая[4].
Промежуточной инстанцией между «властью обстоятельств» и личной властью правителя следует считать власть «человеческого закона» — писанного, или, чаще, неписанного. Власть «обычая» частично освобождает человека от необходимости подчиняться обстоятельствам. Однако, он сам является «обстоятельством», то есть чем-то сложившимся вне и помимо личных решений людей.
Обычай можно определить как закон, наказанием за нарушение которого является возможность дальнейшего его нарушения. Иными словами, от нарушения обычая людей удерживает страх перед разрушением налаженного строя жизни, в конечном итоге — всего привычного миропорядка[5].
Личная власть является вторичным явлением по отношению к власти обычая. Когда кто-то говорит «я есть власть», он тем самым утверждает «я есть закон», присваивает себе роль и полномочия закона, приватизирует власть.
Механизмы этой приватизации многообразны. Во-первых, властитель может выступать в роли интерпретатора, толкователя обычая: это власть человека, «знающего как надо». При этом ссылка на забытые или малоизвестные стороны обычая обязательна. Толкователь, пользуясь своим положением «знающего», может нечто опускать или добавлять от себя. Именно эти пропуски и добавления и являются проявлениями его личной власти.
Интересно, что этот, весьма старый, механизм исправно работает до сих пор: любое серьёзное новшество обычно нуждается в санкции со стороны «истории», то есть, проще говоря, знания о должном[6]. (Так называемый «фундаментализм» состоит не в том, что он обращается к прошлому за санкцией на власть, а в том, что он не признаёт никаких других её источников, отказывая им в легитимности.)
Другим источником власти является демонстрация ограниченности обычая, то есть открытый переход к властному творчеству. «В обычае есть не всё» — это не менее, а в чём-то и более популярная форма приватизации власти, чем интерпретация обычая. При этом, как правило, ссылаются на «наступившие новые времена», на «изменившиеся условия», то есть, опять же, на обстоятельства. В конечном итоге, власть может ссылаться на сам факт «течения времени» («нельзя же больше терпеть то, что продолжается веками!»), то есть на саму потребность в новом, которую она же и вызывает к жизни.
Однако, в обоих случаях приватизация происходит потому, что обществу требуется больше власти, чем раньше.
Обычаю противостоит (и дополняет его) обязательство, то есть осознанно взятое на себя решение человека сделать нечто. Неважно, перед кем было принято обязательство — перед собой или перед другими. По сути дела, обязательство — это оформленная, объявленная воля, замещающая собой обстоятельства.
Однако, между властью обстоятельств и властью обязательств нет чёткой границы. «Выхода нет», «я обещал», и «мне приказали», воспринимаются одинаково: как обстоятельства непреодолимой силы.
Итак, «личная власть» является вторичным явлением по отношению к власти безличной. Греческие софисты, впервые различившие «природный закон» и «человеческий закон», совершенно напрасно противопоставили их друг другу. На самом деле имеет смысл говорить о едином законе-как-таковом, существующем объективно — будь то законы физики, или человеческие обычаи. С другой стороны, существуют практики использования (и преодоления через использование) этих законов. В случае с физическими законами это техника (в современном смысле этого слова), в случае с обычаями — это разнообразные практики личной власти. Можно даже сказать, что властные техники появились раньше, чем «природные». Технологии власти одних людей над другими явились (и во многом остаются) образцом для человеческой «власти над природой». Техника вышла из политики.
Очень часто рассуждения о власти базируются на том неочевидном допущении, что «властитель» — это одинокая фигура, некий «царь, живущий один». Более того, одиночество властителя, казалось бы, прямо следует из того, что он властитель: в противном случае, ему пришлось бы делить власть, договариваясь с кем-то другим. Что является более сложным случаем, чем одиночество на вершине властной пирамиды.
Однако, властная пирамида никогда не бывает одной. Даже дикие племена живут в окружении других диких племён. Соответственно, вождь каждого племени знает, что существуют и другие вожди. Более того, отношения с ними — прямые или косвенные — занимают его куда больше, чем обычно думают.
Прежде всего, о существовании этих отношений. Властитель рассматривает любые действия неподвластных себе людей (а также обстоятельств) как проявления чьей-то чужой власти. И его действия всегда учитывают это обстоятельство.
В этом смысле властитель всегда политик. «Политикой» мы называем действия власти, которые пытаются повлиять на чужую власть. Более того — для правителя политика может оказаться более важной стороной его деятельности, чем собственно «управление», то есть решение вопросов, находящихся в его власти.
Традиционным орудием власти обычно считается принуждение. Власть ставит людей перед выбором: или они будут делать то, что им прикажут, или «им будет хуже». При этом предполагается, что «хуже» им сделает сама же власть. При этом власть считается свободной от принуждения: властитель может делать, что хочет, и заставлять других делать это.
Способность власти наказывать является приватизацией, а точнее подражанием[7] «естественным санкциям», налагаемым природой. Можно сказать, что способность наказывать — это последнее, что присваивает себе власть, после чего её автономия от «обстоятельств» становится свершившимся фактом. Конечно, эта автономия очень относительна, поскольку любая власть существует и действует лишь потому, что безвластие воспринимается как угроза. Все угрозы, наказания, и казни, производимые властью, лишь дополняют и оттеняют (и не всегда удачно) этот первичный страх перед анархией.
При этом власть может быть сколь угодно некомпетентной, морально и эстетически отвратительной, тиранической, наконец — просто очень затратной. Это не отменяет того факта, что власть находится в распоряжении общества, а не наоборот. Точно так же, человек владеет орудием труда, а не наоборот, даже если этот инструмент неудобен, некрасив, а то и опасен в применении.
Точно так же, и представление о «свободе властителя» на практике всегда оказывается преувеличенным. Очень часто оказывается, что он сам подвергается принуждению — причём именно как властитель: подданные и подчинённые требуют от него, чтобы он «употребил власть», занялся делами власти[8].
Власть предполагает притирку обеих сторон — как властителя, так и подвластных. Они ищут пути воздействия друг на друга, пытаясь сделать друг друга средством для осуществления своих целей. При этом подчинённым оказывается не самый слабый, а тот, кто в большей степени заинтересован в контроле над собой.
Например, муж просит жену разбудить его рано утром, когда он спит особенно крепко (а жена, напротив, просыпается легко). В этот момент он передаёт ей власть над собой. Утренняя сцена может содержать даже элементы насилия (например, жена может тормошить и щекотать мужа, сдёрнуть с мужа одеяло, и т.п.) — и тем не менее, просил её об этом именно он, поскольку именно он не может заставить себя встать вовремя.
То же самое касается и других, более сложных, ситуаций — хотя бы той, когда два партнёра собираются совершить взаимовыгодное действие, но каждый имеет основания опасаться другого. Здесь опять же требуется внешний источник контроля, который помешает людям реализовать некоторые их возможности, удержит их за руки. Так, например, экономические отношения (начиная с примитивного обмена и кончая современной экономикой) возможны только в горизонте упорядоченных властью отношений. Отношения продавца и покупателя невозможны без присутствия (явного или скрытого) стражника или милиционера.
Сила власти состоит в том, что она лучше контролирует себя, чем подвластные. Более того, один из основных источников силы власти состоит в том, что подвластные сами боятся потерять власть — прежде всего над собой. «Держите меня четверо» — не такой уж редкий аргумент в пользу жёсткой контролирующей власти. Люди боятся себя (и тем более других), и в меру этого страха они нуждаются в том, кто будет их контролировать.
Однако, и властитель связывает себя своей властью[9]. Например, если уж властитель начал «гнуть линию», то есть подчинил свои решения определённой логике, то ему крайне сложно выйти из этой логики, не ослабив при этом собственной власти. Его власть оказывается подчинённой порождённому ей обычаю, комбинации привычек, страхов, ожиданий, которые сложились у подчинённых.
В этом смысле периодические революции, смуты, беспорядки, и проч., являются следствием растраты власти, её замещения самопроизвольно возникшими «обычаями». В какой-то момент власть оказывается не способной принимать некоторые решения, в том числе и необходимые.
Надо отметить, что это никак не связано с так называемым «вырождением властной элиты» (каковое вообще является мифом). Это, скорее, системный эффект, связанный с отношениями «власть — подвластные»: вырождение происходит именно в этой связке
Доминирование и власть — разные вещи. Самец-доминант, завоевавший право первым подходить к еде, и руководитель, управляющий сложным предприятием — это явления, которые нужно рассматривать отдельно.
Определим доминацию как положение, в котором занимающий его пользуется исключительными правами и привелегиями. Это значит, что большинство его желаний выполняются, или хотя бы не встречают отпора. Все делают то, что хочется доминанту, или, как минимум, не сопротивляются.
Заметим: при этом доминант далеко не всегда способен управлять чем-либо, да и не желает этого. Доминант, завоевав высокое положение, обычно хочет им пользоваться, а не заниматься хлопотным делом властвования. Более того, как правило, именно доминанты составляют главную проблему любой власти. Одним из естественных способов решения этой проблемы является объединение властителя и доминанта в одном лице — либо путём присвоения властителем положения доминанта, либо путём обязывания доминанта исполнять функции власти. Однако, это не единственное решение этой проблемы. Очень часто доминантам удаётся завоевать и сохранить свою позицию, не принимая на себя властных полномочий и сопряжённой с ними ответственности.
Доминирование сопряжено с удовольствием[10]. Власть в этом отношении нейтральна.
Ситуация общения (начиная от дружеского разговора и кончая обращением лидера нации к согражданам) обычно описывается с точки зрения передаваемой в ходе общения информации. При этом неявно принимается, что точкой отсчёта в рассмотрении этих вопросов является «идеальный диалог» — то есть ситуация, когда А говорит Б то, что он думает «на самом деле», а Б адекватно понимает сказанное. Далее рассматриваются ситуации, когда А лжёт и скрывает часть правды, а Б неадекватно интерпретирует услышанное (по глупости, некомпетентности, злонамеренности и т.п.) Тем не менее, исходное представление об «идеальном диалоге» тем самым отнюдь не подвергается сомнению: «неполный», «недостаточный», «неадекватный» диалог А и Б принимается именно как «более сложный случай» диалога «полноценного», «настоящего», «истинного». (Здесь присутствует и ценностная окраска: к «полноценному диалогу» надо ещё и стремится, хотя это и сложно.)
Эта картина базируется на том предположении, что первоначальной целью общения является передача информации от А к Б. Но это предположение ни на чём не основано. То, что общение может (помимо всего прочего) ещё и передавать информацию, и люди этим пользуются, ещё не означает, что смысл и предназначение общения состоит именно в этом.
Прежде всего, общение предполагает наличие известных отношений между общающимися. Люди не будут разговаривать с кем угодно о чём угодно. Напротив, система отношений, имеющаяся между людьми, является первичной по отношению к содержанию общения (то есть «передаче информации»). Друзья, дорожащие дружбой, не будут говорить о том, что может эту дружбу разрушить. Начальник, разговаривая с подчинённым, не скажет того, что может уронить его достоинство, а подчинённый — того, что может разозлить начальника. Разговоры слуг за спиной хозяина резко отличаются от разговоров слуг с хозяином, и так далее[11].
Общение может служить и для изменения отношений (начиная от установления новых отношений и кончая их разрывом). Более того, мы усматриваем цель общения именно в этом: общение есть инструмент установления, поддержания, и изменения отношений. Все остальные функции общения (в том числе «передача информации») вторичны, является эпифеноменами этой главной.
Далее, обычная теория общения предполагает, что в общении А с Б собеседников только двое (один человек говорит с другим человеком). На самом деле и А, и Б, всегда воспринимают друг друга не столько как «отдельных людей», сколько как представителей некоторого множества, стоящего за спиной каждого из них. Судачащие товарки, передавая друг другу сплетни, имеют в виду, что каждый пущенный слушок достигнет ушей подружек и знакомых. Подчинённый, разговаривая с начальником, думает о своём будущем резюме, а служанка, почтительно приседая перед хозяйкой — о рекомендации, которая ей когда-нибудь понадобится. Политические противники, беседуя друг с другом, думают друг о друге прежде всего как о представителях своих партий, и в дальнейшем ссылаются на высказанные друг другом воззрения как на типические («я слышал от одного из ихних, что…»). (Вообще, сам концепт «личного мнения» — очень позднего происхождения[12].)
Соответственно, и отношения устанавливаются не просто между «двумя людьми», а между группами людей. А, ссорясь с Б, обычно отдаёт себе отчёт в том, что он тем самым ссорится (или, во всяком случае, портит отношения) со всеми друзьями Б, но имеет шансы установить новые, более тесные отношения, с врагами Б, и так далее. Точно так же думает и Б.
В таком случае, «идеальный» (он же «полноценный») диалог никак не может рассматриваться как точка отсчёта для социологического рассмотрения. Напротив, «нормальным» диалогом является общение людей, стремящихся поддержать установившиеся отношения, и при этом рассматривающие друг друга не как «уникальных личностей», а как представителей определённых множеств — начиная от наций и классов («я сегодня познакомился с богатым евреем») и кончая сложно сконфигурированными неформальными сообществами («меня представили одному человеку из ближайшего окружения знаменитого Б»).
Человек может общаться и с собой самим. Платон не случайно обозначил мышление как «безмолвную беседу души с собой». Целью этого разговора является не «сообщение себе информации» (это было бы бессмысленным), а установление определённых отношений с этой информацией, и через это — с собой. «Я сказал себе, что это важно», «я пообещал себе исправиться» — эти словесные формулировки хорошо отражают суть дела.
При этом «мышление» (в том числе его невербальная составляющая) может рассматриваться как «стянутая на себя» речевая деятельность. Речь появилась раньше, чем способность мыслить. Способность мыслить предполагает «речи к самому себе», разговоры ad se ipsum. Разумеется, эти речи могут сопровождаться невербальными репрезентациями мыслимого (прежде всего зрительными: развитое мышление обычно предполагает известный театральный опыт сознания).
Всё стремится к силе, в том числе и сила. Если бы это было не так, она не была бы силой, так как сила прежде всего должна уметь удерживать саму себя. Однако, сила слепа. Она стремится не только к силе, но и к имитации силы. Если умело изобразить внешние признаки силы, симулировать наличие силы, то сила и в самом деле придёт, и будет служить этой имитации. Она заполнит собой приготовленное для неё место, как вода, стекающая в низину.
Впрочем, слова «симуляция» и «имитация» здесь могут ввести в заблуждение. Речь идёт не столько о блефе (хотя и о нём тоже), сколько о испрашиваемом властью кредите, о создании привлекательной точки для концентрации силы. Например, владельцы «инвестиционно привлекательного проекта» не скрывают того, что сейчас он ничего не стоит, и даже ничего из себя не представляет. Они всего лишь утверждают, что, если в него вложить определённые средства (то есть, в конечном итоге, усилия), то он принесёт большую прибыль. Этого достаточно, чтобы им заинтересовались инвесторы.
То же самое имеет место и в случае власти. «Настоящий властитель» умеет вести себя так, как будто власть уже принадлежит ему — или хотя бы создаёт впечатление, что он с ней справится, когда придёт его время. Тем самым он демонстрирует свою компетентность в вопросах власти: у окружающих появляется желание подчиняться. Некоторые люди, в том числе сильные и умелые, добровольно идут на службу к правителю. Таким образом, он привлекает на свою сторону «сторонников». Эти сторонники присоединяются к возможности силы, к будущей силы, сулящей перспективы власти.
Вообще говоря, сила власти состоит не столько в обладании силой, сколько в понимании того, что во многих случаях, где, казалось бы, без применения силы не обойтись, её моно не применять (обходясь угрозами, уговорами, блефом, и так далее). Это позволяет победить того, кто во всех случаях применяет силу.
Известно, что многочисленные определения нации (начиная с известного «единства языка, культуры и территории» и кончая современными, весьма утонченными, определениями) весьма успешно опровергаются рядом эффектных исключений.
Это связано с тем, что обычный список «атрибутов нации» — язык, культура, территория — на самом деле представляют собой список достижений нации, то есть того, что она создала и чем обладает. Расселиться и занять собой территорию, создать национальный язык (отличающийся от других языков, и единый в себе), построить национальную культуру — всё это относится не к «неотъемлемым атрибутам», а именно к списку успехов.
Разумеется, совсем неуспешные народы просто не выживают — поэтому нации, не имеющие никаких успехов, не сохраняются. Однако, некоторые нации могут настолько преуспеть в одних отношениях, что позволить себе не обращать внимания на другие. Так, уже известно, что некоторые нации не обладают своим особым языком, чётко очерченной территорией, самобытной культурой, видимыми антропологическими различиями, и так далее — и, тем не менее, являются именно нациями. С другой стороны, люди, принадлежащие одной нации могут отличаться внешне, разговаривать на разных языках, и так далее.
Однако, все перечисляемые «национальные достижения» имеют одну общую черту: все они не могут быть достигнуты быстро. Как правило, для того, чтобы расселиться, создать национальный язык, собственную культуру, и так далее, требуется жизнь нескольких поколений. Из этого следует, что субъектом «национального успеха» не могут быть конкретные люди: «успех» здесь относится именно к нации как таковой.
Итак, мы будем рассматривать нацию как совокупность людей, конкурирующая с другими нациями (другими совокупностями людей) на протяжении длительного времени.
Сами по себе сферы межнациональной конкуренции известны: это, прежде всего, демография, а также геополитика и геоэкономика: каждая нация стремится быть многочисленнее и богаче других наций, занимать большее (и более удобное для жизни) пространство, и т.п.
Важнее определить, что имеется в виду, когда мы говорим о длительном времени. Имеется в виду «большое», или «историческое» время, исчисляемое сроками жизни поколений. Очевидно, что на таких исторических промежутках бессмысленно говорить о конкуренции между индивидами. Однако, конкурентные процессы в больших временных масштабах идут, и они наблюдаемы[13]. Соответственно, «нации» определяются именно как субъекты этих процессов, то есть макроконкурентные группы.
Слово «макро» здесь обозначает не столько численность нации (бывают и очень малые народы), сколько масштаб процессов, в которые они вовлечены. Небольшая группа людей, но принимающая самостоятельное участие в глобальных процессах, есть отдельная нация. Тут важна субъектность, а не поголовье.
Далее, следует отличать самостоятельное участие в длительных («медленных») процессах, и самостоятельность (или даже задействованность) в текущей политике, то есть в процессах «быстрых». Из первого автоматически не следует второго.
В принципе, политический национализм можно определить как доктрину, которая утверждает, что макроконкурентная группа должна иметь возможность (именно в целях макроконкуренции) принимать участие в микроконкурентных процессах, прежде всего в текущей политике[14]. Типичный аргумент такого типа: «без национальной государственности мы не можем обеспечить сохранения генофонда, языка, и культуры нашего народа».
[1] Здесь возникает проблематика «воли». В общем, мы называем «волей» то, посредством чего мы способны себя принудить к тому, чего нам не хочется делать. В этом смысле «воля» противоположна «желанию». Можно также сказать, что «воля» есть название псевдосубъекта, призрачной и недолговечной фигуры, которую мы создаём, чтобы она принудила нас подчиниться. Интересно, однако, что именно эта фигура принимает на себя полномочия естественных обстоятельств. Например, человек, пытающийся заставить себя работать в ситуации, когда ему этого не хочется, объективирует свои обстоятельства («надо работать, чтобы не уволили») в фигуре «воли» («я себя заставлю»).
Так называемый «волевой человек» просто галлющинирует начальника.
[2] Особенно интересными выглядит ситуация, когда ожидаемая псевдокоммуникация (власть) прямо заменяется обычной коммуникацией. Например, существует известная теологическая проблема: что должен делать верующий в ситуации, когда воля Бога не выражена прямо? Христианство отвечает: следует слушать (а иногда и слушаться) ближнего.
«Где двое или трое собрались во славу Мою, там и Я среди них», говорит Христос [посмотреть стих]
[3] Геллнер (Эрнест Геллнер. Пришествие национализма. Мифы нации и класса. – В: «Нации и национализм». Сборник. М., Праксис, 2002) отмечает:
«В Северной Африке центральное правительство до сих пор часто обозначают термином «макзен», происходящим от того же корня, что и магазин, склад. Действительно, правительство прежде всего контролирует склады и является держателем продовольственных запасов.»
[4] Традиционное российское фаталистическое отношение к власти, возможно, связано с соответствующим отношением к природе, как к чему-то непредсказуемому. В зоне рискованного земледелия засухи и неурожаи – не просто естественные, но и принципиально непредсказуемые явления. Российское представление о власти как о «напасти», чьи действия невозможно ни предугадать, ни защититься от них, очень похоже на отношение к российскому климату.
[5] Интересно, что стоики пытались применить тот же принцип к личной этике. Плохой поступок, с точки зрения стоицизма, плох тем, что разрушает личность согрешившего, расстраивая его внутреннюю гармонию. «Если ты это сделаешь, ты станешь хуже, чем был», пишет Эпиктет, «вот и всё, не ищи себе другого наказания».
[6] История ни в коем случае не является «историей фактов», она всегда содержит нормативное измерение. Грубо говоря, «история» - это не то, что «было», а то, что «было, потому что должно было быть». Прошлое обладает особым авторитетом «состоявшегося», «сумевшего стать». Поэтому историк – всегда жрец, занимающийся сакральным знанием.
[7] Которое можно понимать и как мимесис, и как симуляцию.
[8] Об этом упоминает Луман («Власть», С. 37)
[9] Луман, «Власть», С. 48
[10] Из ЖЖ: «Пожалуй, осуществление властеотношения само по себе является удовольствием. Понимаемым в самом прямом смысле, как является удовольствием крепкий сон, качественная ебля или дефекация. Вот в этот же ряд и оно, самое сладкое: дескать, "будете, п-падлы, забор красить!"»
На этом различии основана концепция «скрытого транскрипта» (Scott, «Domination and the Arts of Resistance. Hidden Transcripts», 1991.
[12] Собственно говоря, «личность» можно определить как субъекта «личного мнения». «Личность» de facto определяется через «мнение». «Личность» - это особая инстанция, отличная от своего «класса», «группы», «семьи», «друзей», «коллег», и свободная от необходимости их представлять.
Когда человек подчёркивает, что нечто является «его личным мнением», он тем самым слагает с себя функции представительства, и говорит «только от себя». Реально это означает, что он говорит от имени завоёванного им веса и положения. В большинстве случаев, они не слишком велики, так что «личное мнение» обычно мало ценится (и совершенно справедливо).
Правда, «личные мнения» имеют значение для личных отношений: «лично я думаю так» обычно = «если ты будешь снова меня переубеждать, я прекращу знакомство с тобой».
[13] Тут, конечно, нужно иметь в виду специфику процессов в «большом времени». Взять хотя бы банальное: то, что с точки зрения «длинного времени» является процессом, с точки зрения «короткого времени» является объектом. Например, «каменная волна», вздымающая и опадающая на протяжении миллионов лет, называется нами «горой», и представляется символом устойчивости.
Вообще, условность разделения «объектов» и «процессов» до сих пор почему-то не вполне вбита в головы. А ведь «объект» - это медленный процесс, точнее – процесс, который медленнее окружающих его процессов. Разумеется, он может быть бесконечно более медленным (за сколько там распадается протон?), но это ничего принципиально не меняет.
[14] «Русское терпение» связано с неумением и нежеланием русских действовать в «быстром времени», при довольно большой эффективности их стратегий в «большом времени».
Это обстоятельство препятствует сколько-нибудь эффективному русскому национализму. Поэтому современные русские националисты больше мечтают о появлении «русского духа», нежели выражают его.
