Ответы на вопросы редакции АПН:
Существует ли угроза, исходящая от философских (и, шире, гуманитарных) текстов?
Может ли издание и изучение философской литературы представлять опасность, и если да — кому или чему?
Каким уровнем автономии должна обладать гуманитарная наука в современной России?
Должна ли она следовать мировым стандартам академической автономии, или необходим дополнительный контроль над интеллектуалами и их интересами?
Какова должна быть инстанция подобного контроля, должен ли он быть административным, общественным, или каким-то иным? Если нет, то почему?
Существует ли угроза, исходящая от философских (и, шире, гуманитарных) текстов?
В последние годы все мы стали свидетелями широкомасштабного наступления на свободу слова в России. Этот процесс охватывает самые различные сферы деятельности, от публичной политики и СМИ до школьного образования.
Судя по всему, подходит очередь гуманитарной науки и книгоиздательства.
Собственно говоря, период интеллектуальной свободы, более или менее соответствующий среднемировым стандартам, в нашей стране был совсем коротким — 1990-91 годы, время распада Советского государства и созданных им институтов цензуры и самоцензуры.
Начиная с августа 1991 года, либеральная общественность развернула самую настоящую травлю представителей левого и национально-патриотического движения, апофеозом которой стало опубликованное в «Известиях» 5 октября 1993 года знаменитое «письмо 92-х» с призывом к репрессиям в отношении т. н. «красно-коричневых».
Так что, первый импульс к ограничению интеллектуальной свободы в современной России исходил не от государства (что соответствовало бы историческим традициям), а от образованной части общества, казалось бы, кровно заинтересованной в обратном.
Это, разумеется, не случайно.
Значительная часть позднесоветской (а затем российской) интеллигенции оказалась зараженной агрессивным либерализмом, глубоко враждебным как народному духу, так и обожествленному Великой французской революцией принципу Свободы.
Такая тенденция, кстати, характерна не только для нашей страны.
Тотальная политкорректность не оставляет места свободному самовыражения личности.
Немного утрируя ситуацию, можно сказать: исторический круг замкнулся, и состарившаяся Свобода, за неимением другой пищи, начинает пожирать самое себя.
Впрочем, это уже совсем другая тема.
Появление статьи Дмитрия Кралечкина «Фашизм, который прошел. По ту сторону академического иммунитета» лежит в русле данной тенденции.
Автор выражает благородную обеспокоенность тем обстоятельством, что «место «интеллектуальных бестселлеров» все больше занимается теоретиками и практиками немецкой «консервативной революции», прозрачно намекая на популяризацию фашистского наследия.
Можно спорить о степени причастности Карла Шмитта или Эрнста Юнгера к формированию интеллектуальной среды, способствующей победе в Германии национал-социализма. Юнгер, как известно, просил это влияние не преувеличивать.
Но то, что идеи немецких теоретиков консервативной революции стали неотъемлемой частью мирового гуманитарного дискурса (простите за терминологию) — общепризнанный факт.
Между прочим, весьма показательно, что ни Карл Шмитт, ни Эрнст Юнгер, так и не стали «своими» в среде национал-социалистов, занимая в Третьем Рейхе позицию осторожного инакомыслия.
Здесь уместно вспомнить, что и «отец русского марксизма» Георгий Плеханов пришелся не ко двору творцам «пролетарской революции». Видимо, внутренняя интеллектуальная честность плохо монтируется с революционной целесообразностью.
Однако в контексте нашего разговора гораздо больший интерес представляет другой вопрос: насколько идеи, выросшие на почве Веймарской Германии и, отчасти, ставшие интеллектуальным удобрением для национал-социализма, способны сыграть такую же роль в современной России? А ведь Кралечкин, прямо не утверждая этого, своей статьей наводит читателя на подобные выводы.
Давайте разбираться.
Хрестоматийная работа Эрнста Юнгера носит название: «Рабочий. Господство и гештальт». Даже беглого ознакомления с книгой, довольно, чтобы убедиться — речь в ней идет о сугубо германской проблематике, причем жестко связанной с конкретной исторической ситуацией.
И дело даже не в постоянных отсылках к опыту Первой мировой войны или брезгливых упоминаниях о Германской революции 1918 — 1919 гг.
Весь текст пронизан ощущением исключительности германского духа.
Достаточно привести всего одну цитату, чтобы почувствовать это:
(в Германии — И. К.) считалось, что мера свободы, которой располагает сила, в точности соответствует отводимой ей мере связанности, и что объем высвобождаемой воли определяется объемом ответственности, наделяющей эту волю полномочиями и значимостью».«испокон веков здесь
Ответственность, как мера свободы!
Не берусь утверждать, что подобная мысль могла придти в голову только немцу. Но уж точно не русскому.
На Руси свобода традиционно понималась, как антитеза всякой необходимости. Вспомните, у Льва Толстого один из героев с восторгом восклицает: «Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля»!
И одна из первых революционных организаций в России называлась «Земля и воля».
И из тюрьмы русский человек рвется не на свободу, а на волю.
Конечно, я сознательно упрощаю проблему.
Но нельзя закрыть глаза на национальное своеобразие нашего народа. Свобода через ответственность — это не для нас!
Мне могут возразить, что идеологи немецкой консервативной революции смотрели на вещи куда шире, что главное в их работах — антибюргерский пафос, имеющий универсальное значение.
Так-то оно так, да только «гештальт немецкого рабочего» и «гештальт русского рабочего» — две большие разницы. Настолько большие, что говорить об актуальности этой идеологии в современной России можно, на мой взгляд, лишь в историко-познавательном смысле.
Чего же так боится Дмитрий Кралечкин?
Того же, чего и все российские либералы. Что, начитавшись немецких мыслителей, «неокрепший» ум русского человека может усомниться в праве либеральной идеологии на истину в последней инстанции. А, следовательно, в обоснованности притязаний либеральной интеллигенции на роль «ума, чести и совести» нации.
Лишиться такой привилегии для крылечкиных — невосполнимая потеря.
Сама по себе статья «Фашизм, который прошел», не заслуживала бы такого внимания, если бы не политический контекст, в котором она воспринимается.
Выше я уже писал о том, что инициатива ограничения свободы слова в современной России шла снизу, от той части общества, которая неуверенно чувствовала себя в условиях свободной интеллектуальной конкуренции. Но эта инициатива была сразу же подхвачена государством, развита и превращена, сначала в один из элементов, а затем в стержень государственной политики.
Я не открою Америку, если скажу, что и вчера и сегодня в России собственность является производной от власти. Это определяет главную политико-экономическую специфику российского общества — тенденцию к тотальному этатизму. Подчеркну, пока лишь тенденцию. Но уже пробивающую себе дорогу в виде государственной идеологии.
Поскольку готовой и целостной идеологической схемы на момент обретения власти новая номенклатура не имела, монтаж государственной идеологии ведется «с колес», методом проб и ошибок.
Сегодня просматриваются лишь общие контуры предлагаемого (в добровольно-принудительном порядке) обществу «кредо».
Судя по всему, в основу конструкции будет положено причудливое сочетание экономического либерализма, патернализма и политического тоталитаризма, густо сдобренное державным патриотизмом.
Об этом можно судить по экзерсисам на тему «суверенной демократии», многочисленным «стратегиям», заявлениям и речам.
Но главный показатель, конечно, осуществляемая на наших глазах доводка политической системы под стандарты тоталитарного государства. В обобщенном виде получаемый концепт можно назвать социальным консерватизмом.
Эта тема требует отдельного рассмотрения. Здесь лишь замечу, что без державно-патриотических скреп все выстраиваемое здание немедленно рассыплется — «пипл не схавает».
Отсюда такое значение, придаваемое победе в Великой Отечественной войне, вплоть до создания Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории России.
Следующим шагом, по логике развития процесса, должна стать частичная реабилитация советского прошлого. Почему частичная, думаю, объяснять не нужно.
Казалось бы, в такой ситуации отдельные идеологемы консервативной революции могут оказаться востребованными. Взять, хотя бы, блестящую формулировку того же Эрнста Юнгера: «высшее притязание, какое только способен выдвинуть рабочий, состоит не в том, чтобы быть опорой нового общества, а в том, чтобы стать опорой нового государства»! По сути — в самое яблочко. Особенно, если соотнести данную формулировку с деятельностью современных российских профсоюзов.
Но беда в том, что немецкий рабочий, допустил до власти Гитлера — главного врага советского народа в Великой Отечественной. А победа в Великой Отечественной — как утверждают социологи — хребет современной российской самоидентификации.
Следовательно, любые ассоциации, даже самые отдаленные, здесь неуместны.
Тем более что параллелей между разными формами тоталитарных режимов, более чем достаточно.
Но чем больше аналогов, тем яростнее, по понятным причинам, они будут отрицаться официальной идеологией.
Наконец, самое главное: тотальный этатизм несовместим со свободной интерпретацией своих собственных основ. Инициатива здесь неприемлема. Недаром в советское время в КГБ терпеть не могли «инициативщиков». Когда позовут — тогда и пойдешь, когда пригласят — тогда и выступишь.
Исключения могут быть сделаны лишь для идеологических актеров, работающих на внешнюю аудиторию — в нынешних российских реалиях эта роль будет отведена либералам. Либерализм рассматривается на Западе, как основа идеологического консенсуса в обществе потребления. А для стран с переходной экономикой — как своего рода пропуск в «приличное общество». Потому ни Фридман ни Хайек объектом интеллектуальной травли в обозримом будущем не станут.
Ни левые, ни консервативные идеологии на такой привилегированный статус претендовать не могут.
Таким образом, работы теоретиков немецкой консервативной революции, не представляющие, по моему глубокому убеждению, никакой опасности для российского общества, являются сильнейшим раздражителем для либеральной интеллигенции и объектом пристального подозрительного внимания «государева ока».
Но именно в силу последнего обстоятельства свобода доступа к трудам этих мыслителей и их интерпретации является одним из индикаторов состояния свободы слова в современной России.
А попытки поставить под контроль со стороны государства, или даже научного сообщества, книгоиздательскую деятельность я расцениваю, как организованное наступление на последние редуты свободомыслия.
Что касается свободы академической дискуссии, то это вообще последний рубеж обороны: серьезных посягательств на независимость научной мысли наша страна не знала с середины прошлого века.
