Когда берешь в руки увесистый том с научным названием, когда, пролистывая его, видишь огромную библиографию и портреты столпов науки, ожидаешь столкнуться с научным текстом. Но современность порой преподносит сюрпризы: за научной формой вскрывается политическая доктрина, которая призвана науку опровергнуть или фальсифицировать.
Читая книгу Марины Могильнер, то и дело задумываешься, в какой же области специалистом является автор? Весь текст пронизан странной терминологией, которая заимствована из западных постмодернистских подделок под философию и убивает всякий смысл в рассуждениях автора. Зато с соответствующей терминологией можно считать себя философом.
Собственно антропологи в книге очень мало. Изложение взглядов русских расовых антропологов крайне скудно и конспективно. Зато достаточно много оценочных суждений, представляющих ученый мир Российской Империи расколотым на тех, кто предпочитает «имперское разнообразие» и представляет «либеральную антропологию», и тех, кто нелиберален, а значит, лоялен к Империи и выражает воззрения русского национализма. В этом случае автор занят уже не антропологией, а исторической политологией, фиксируя различные течения политической мысли в достаточно узком кругу русских антропологов. Да иной раз напрямую говорит о том, что «раса» — категория не только научного, но и политического языка.
Труд Марины Могильнер разбит на три главы, которые имеют разную эмоциональную окраску. Первая глава заунывно скучна. Там можно узнать почти интимные подробности о частной жизни первых русских антропологов. И почти ничего об антропологии. Вторая глава, содержит много подобного же пустого материала, но смотрится «свежо», когда автор с особой любовью мусолит «еврейский вопрос» и доказывает, что Пушкин был не только негр, но еще и еврей. Наконец, третья глава при наличии фрагментов, вызывающих зевоту, и отдельных обращений к «еврейскому вопросу», все-таки относительно спокойна и может по большей части читаться почти как научный текст.
Таким образом, представлен некий синтетический труд, который невозможно отнести ни к одной области науки из классического и привычного перечня. Остается только предположить, что современные штудии русских расологов (прежде всего, Владимира Авдеева) совратили г-жу Могильнер, побудили ее опубликовать некое опровержение всего, что связано с истоками русской расовой антропологии и сегодня превращается в расологию и соответствующий стиль мышления, захватывающий общественную мысль.
Если отбросить пересказы фактов, не имеющих антропологического содержания, то все остальное в книге — достаточно хаотичное изложение проблем, которые затрагивает именно расология, а также политическая антропология. Фактически, труд Могильнер является невольным признанием того, что эти научные дисциплины имеют право на жизнь. Может быть, это единственная отрадная мысль, возникающая после прочтения этой книги.
ВСЕВИДЯЩИЙ ГЛАЗ СКРЫТНОГО НАБЛЮДЕНИЯ
Толерантная российская общественность должна быть шокирована книгой, в которой с первых же строк речь заходит о расе — термине, без которого не может существовать антропология.
Тем не менее, с первых же строк общественность может почти успокоиться: автор исследования Марина Могильнер не предполагает никакой возможности использовать этот термин для современности и в первом абзаце своего труда отмежевывается даже от современных републикаций русских антропологов, занимавшихся расовыми проблемами. Автор утверждает, что невежество бывает двух сортов: одно связано с неведением историков и антропологов, другое — с «вдохновителями современного расового русского национализма».
Нас мало волнуют проблемы историков и антропологов, которые в своей профессии столь несостоятельны, что игнорируют первоистоки русской расовой антропологии. Нас волнует, что в труде по истории антропологии говорится о некоем «русском расовом национализме». Что это такое, понять почти невозможно. Единственный намек в самом начале своей книги дает автор: с пренебрежением Могильнер отвергает всякую научную ценность комментария Владимира Авдеева к переизданным им работам русских антропологов, собранных в два тома «Русская расовая теория до 1917 года».
Этот комментарий без всяких объяснений назван «идеологическим проектом». На том обличение и закончено. Хотя в книге автор еще несколько раз касается публикации Владимира Авдеева.
Полное спокойствие «толерантной» общественности должно наступить, когда она начнет натыкаться в тексте Могильнер на вездесущий «еврейский вопрос», ставший по воле автора главным содержанием ранней русской антропологии. И уж совсем решительно госпожа Могильнер будет реабилитирована за интерес к феномену «расы», когда «толерантный» читатель убедится, что ее работа профинансирована рядом еврейских фондов, а интеллектуальное вдохновение почерпнуто почти сплошь от нерусских людей. Разве в России русские имеют право говорить о расе и исследовать расы? Нет, «толерантная» публика на это согласиться не может. Она непременно объявит это «расизмом» и будет писать доносы во все инстанции. Иное дело, когда вопросом о расе занимаются евреи или просто нерусские.
Как расолог поневоле, Могильнер не может не касаться культурно-религиозных аспектов, сопровождающих «расу». Обращаясь к «еврейскому вопросу», автор замечает, что некоторые исследователи не считают антисемитизм в Империи расовым. Надо полагать, что антисемитизм в России всегда был разнородным — в одних случаях он выражался в реакции на иудаизм, в других — на образ жизни евреев и их общения с другими народами.
Мне всегда забавны такие формулировки, которые дают два сценария оценки, но ее основу сохраняют неизменной. В данном случае — об антисемитизме. Читателю предложено выбирать только формы антисемитизма — расовый или нерасовый. А что антисемитизм имел место — вещь для автора просто непреложная. Соответственно, и читатель должен следовать за автором по пути, накатанному и привычному: мол, все было бы ничего в Империи, если бы не антисемитизм. Честный этнолог или антрополог должны были бы спросить: о каких это семитах говорит мадам Могильнер? Что это за семиты такие, что так не угодили Империи? Увы, официозная (мнящая себя уже почти придворной) антропология в России чаще всего не способна задавать профессиональные вопросы. Поэтому и ответов на них в этой среде не существует.
Одно из открытий, которое сделает в книге Могильнер нетолерантный читатель, будет касаться обширнейшей библиографии, которая свидетельствует: даже исторический аспект русской расовой теории изучается за рубежом вдоль и поперек. В России — ничего (книга Могильнер, как она сама утверждает, уникальная, единственная и первая в этом роде), в англоязычном ученом мире — море публикаций. Здесь — запрет, там — горячий интерес. Раз в России антропологи и историки антропологии проглотили язык и полностью игнорируют тему, интересную ученым других стран, то, разумеется, мировоззренческая позиция в отношении даже самого термина «раса» формируется не у нас. Не у нас даются оценки и самой русской антропологии. Нерусские оценивают русских, как им в голову взбредет. А русские помалкивают. Когда же за дело берется Владимир Авдеев, когда он переиздает и комментирует уникальные книги, на него обрушивается поток грязной брани. От кого? От тех, кто обязан был заниматься своим делом, но почему-то решил предоставить это дело какому-то «зарубежному дяде». И теперь на подвижнический труд доселе вялые российские антропологи бодро отвечают клеветой и злобными оценками.
ТОТАЛЬНЫЙ РАСИЗМ
Утверждение расологии видится в риторическом вопросе Могильнер: «Уместна ли в такой империи «раса» — одна из ключевых категорий западной модерности и западного империализма, позволяющая легитимировать новые социальные стратификации внутри посттрадиционных обществ и «отстранять» (делая возможным прямое насилие и символическое манипулирование) колониальных «других»?»
В дальнейшем книга отвечает на этот вопрос: да, «модерность» именно через «расу» и утверждалась в России. Иными словами, антропологический дискурс без расы невозможен. Почему же этот дискурс в России пытаются лишить ключевой категории? Мы знаем почему. Потому что эту категорию пытаются применять русские. А русских (по убеждению той же Могильнер) просто не существует — ни в культурном, ни в физическом плане.
Могильнер всюду старается закавычить русских. Собственно русских нет, а есть только «русские». И «инородцы». Те и другие — почти одно и то же. Потому что «на протяжении столетий находились в ситуации интенсивного культурного контакта». Вопрос: культурный контакт меняет антропологию? Как известно, через культуру антропологические признаки (что они связаны с наследственностью, доказано совершенно однозначно) не передаются. Тем не менее, в ряду «культурных контактов» помимо войн, экономической кооперации и миссионерства, Могильнер отмечает также и смешанные браки и ассимиляцию «в том и другом направлении». В данном случае речь ведет явно не антрополог.
Физическая антропология как рационально организованное научное знание кажется последователям эпохи модерна чем-то противостоящим традиции. И в то же время средством подрыва гуманизма, который на эту традицию опирался, а если точнее — паразитировал на ней. «В ситуации десакрализации традиционной власти возрастала роль образования, рационального точного знания, которое напрямую противопоставлялось традиции, культурному элитизму, непрактичному абстрактному образованию. Все это вместе в конечном счете привело к кризису гуманистического воображения, конституировавшего европейскую идентичность в качестве субъекта текста, языка и исторического ландшафта. Биологические константы в новой ситуации казались более устойчивыми и очевидными, нежели универсальные культурные категории».
Что это за текст? Это не физическая антропология. Это почти что политическая программа: нужно «точным знанием» (точнее мифом о точности и знании) разрушить сначала то, что осталось от традиции, а потом постмодернистским смешением всего со всем убить и это знание. Чтобы в мире не осталось ничего «точного» — ни традиции, ни знания. Как ни странно, сквозь разнообразные по стилю и содержанию фрагменты книги просвечивает именно это стремление. И огромный и безвестный труд множества авторов, перечисленных в библиографии, — свидетельство серьезности намерений некоего не известного нам сообщества.
Действительно, теория Дарвина, перелицованная из науки в идеологию, должна была подорвать традицию и подкрепить тех, кого теперь называют «гуманистами». И потом покончить с собой как аморальная доктрина, не имеющая к науке никакого отношения. Дарвин нужен был для того, чтобы подкрепить шаткую идеологию «прогресса», имитируя объективное знание. Выполнив эту миссию, он был отправлен на покой, будучи заклеймен как основатель бесчеловечного социал-дарвинизма.
То же самое происходит и с концепцией «расы». Сначала «раса» становится достоянием всех — каждого человека. И все расы уравниваются как объекты научного исследования. Тем самым подмененный язык науки обслуживает нивелировку всех культур и всего человечьего разнообразия. Когда общедоступная публицистика переполняется этим новым догматом всеобщего равенства, наука должна быть отброшена вместе с концепцией расы. Потому что больше нет надобности в исследовании разнообразия. Впрочем, в нем «гуманисты» не видели смысла с самого начала. Им нужно было только, чтобы все индивиды исследовались по универсальным методикам, и тем самым было подтверждено не различие, а универсальность. Все должны были признать всех равными себе. И только тайной секте, затеявшей все это, можно было сохранить знание о различиях и использовать его в своих интересах. Именно поэтому в современной России появились столь рьяные обличители, которым достаточно услышать слово «раса», чтобы обвинять произнесшего его в расизме.
Нам, русским, по мысли Могильнер, нельзя изучать расу «как категорию научного и политического языка». Почему? Мы смотрим, как оказывается, не в ту сторону. Ведь антропология, с одной стороны, может продолжать решение задач эпохи Просвещения по развенчанию всех традиций («десакрализация традиционной власти») и замену их образованием, рациональным точным знанием. Если все это направить по несколько иному вектору, то выйдет «кризис гуманистического воображения, конструировавшего европейскую идентичность в качестве субъекта текста, языка и исторического ландшафта». Стоит только вполне рационально взять на вооружение «биологические константы» и рассыплются, будто бы извлеченные из вечности, ранее спрятанные «универсальные культурные категории». Иными словами, чтобы быть признанным антропологом, нужно дополнить рациональное знание некоей «гуманитарной» парадигмой, которая, во-первых, не позволяла бы поднять голову силам Традиции, а во-вторых, не давала бы развернуть рациональное знание против либеральных ценностей.
Антропология при таком (вполне политическом) ограничении должна развенчать Российскую Империю и представить ее как социальное, географическое и этническое пространство, разодранное на клочки, не способное соединиться каким-либо внятным самоопределением. Что Империя, очевидно, вошла в историю именно как целостный субъект, новоявленного историка антропологии совершенно не волнует. Главное, что разделенность Империи декларирована некоторыми западными исследователями. Этого уже достаточно, чтобы все прочие доводы не принимались во внимание.
Допустимые рамки антропологии определены политическим выбором: антропологи должны доказывать отсутствие в Империи единства, подчеркивать и абсолютизировать разнообразие. В этом случае точность научных методик принимается: «физическая антропология…. создавала новые и гораздо более «объективные» (по сравнению с гуманистическими) основания для конституирования различий — в том числе и внутри самой Европы, внутри некогда единого пространства «культуры». При этом и унифицируя, и разделяя, физическая антропология все равно воплощала пафос современности, инструментализм рационального знания», а раса «вскрывала» «любой мыслимый социальный, культурный и политический феномен».
Такую форму «вскрытия» любого социального феномена невозможно не считать политическим заданием, в основе которого лежит тотальный расизм — расистская ориентация на расчленение всех мыслимых общностей неким «точным знанием». Наука привлекается для анализа, а синтез совершается уже не наукой, а некоей сектой, пытающейся подмять науку и навязать ей свой догмат.
По отношении к Империи это выглядит так: «Новое знание об имперском человеческом разнообразии или о природе гомогенного и гармоничного национального организма, созданное в рамках передовой науки своего времени — физической антропологии, казалось в этих условиях не просто адекватным ответом на кризис старого режима, но и буквально рецептом модернизации империи». «Повсеместно антропологическая институализация опиралась на взаимодействие академической науки и общественного активизма, подчеркивая современность и востребованность нового знания. Поэтому и изучаться она должна не как формальная история науки, но история формирования и развития антропологической парадигмы».
От подобных характеристик основатели русской антропологии должны бы перевернуться в своих гробах. Оказывается, они были чуть ли ни ниспровергателями «старого режима»! И даже, будто бы, диктовали, что будет представлять собой иной режим! Якобы, на заре становления антропологии, образовалась некая парадигма, сокрушающая прежние представления о человеке, а вовсе не дополняющая их! Ведь новая парадигма есть ниспровержение прежнего «миропорядка» науки, образование иных стандартов. Именно так мыслит Могильнер момент зарождения русской антропологии. И для обоснования всего этого привлекается особая методология: «вместо науки в строгом смысле слова», реконструируются «мотивы и логика сообщества российских ученых». Изучаются не столько научные идеи, сколько личности, которым приписываются некие скрытые «парадигмальные» мотивы.
Все-таки подобный оборот мысли — полностью на совести Марины Могильнер. Это ее личная интерпретация, произвольно составленный коллективный портрет русской антропологии. А точнее — выдумка, обусловленная определенным политическим выбором, который я называю тотальным расизмом. Для этого подхода все народы — фикции. Может быть, за исключением одного, который все остальные народы втайне считает «унтерменшами».
«Новый язык физической антропологии самим фактом переосмысления разнообразия в точных, математически верифицируемых, объективных категориях универсальной науки позволял осуществить революционный акт переописания. Фактически этот язык позволял пересоздавать мир на основе рационального знания — не описательного, а «точного», недоступного во всей полноте случайному наблюдателю, без специальной подготовки, вне особой процедуры исследования. Специалисты, умевшие видеть и анализировать эти скрытые от профанного взгляда законы развития, могли предлагать рецепты правильного, профессионального и адекватного управления человеческими обществами».
В этих положениях очевидным образом присутствует «сайнтизм» — вера в том, что некое «точное знание», доступное замкнутой группе, позволяет управлять обществом. Некая секта, уверовавшая в «точность» и «научность» своих методик, предлагается в правители, которые все будут делать «правильно», но по рецептам, которые для публики будут не известны. Секта своими силами не только создает эти рецепты, но еще и «переописывает» действительность. То есть, создает иллюзию для профанов, которые убого жили в своем «старом режиме», а теперь у них, как будто, должны открыться глаза: действительность совершенно иная!
Вероятно, госпожа Могильнер совсем не имеет представления о том, что есть научное знание, научные методики. Не знает, что есть научный факт, и в каком случае факт может быть признан «объективным». Не понимает, что научное знание вне культурного контекста бесплодно. Ибо тогда любой ученый сочтет свои фантазии «объективной реальностью», результаты своих частных исследований — открытием универсальных законов. Этим заблуждением автора объясняется многое их того, что написано-напутано в книге об истории физической антропологии в России.
Если расовые признаки не совпадают с племенными или национальными, то это вовсе не значит, что племен и национальностей не существует. Это лишь говорит о том, что расовые признаки в рамках племени и национальности имеют определенное разнообразие, а вовсе не ограничивают некий абстрактный «чистый тип». Это и понятно: люди создают сообщества, замыкая родственные связи культурными ограничениями, а вовсе не искусственным отбором по расовым признакам, измеряемым антропологами. Одно связано с другим: длительная родовая замкнутость создает типичный расовый портрет племени. Но при этом разнообразие не исчерпывается (лишь минимизируется), поскольку заложено в самой биологической природе человека.
Свободные от современного понимания проблемы расы рассуждения Могильнер над строками энциклопедий рубежа XIX-XX вв. ничего не стоят. Если ученые, писавшие эти определения, все же находились в русле своих исследований и шли к истине, наполняя формулы определений адекватным содержанием, то г-жа Могильнер наполняет слова старинных формулировок собственным пониманием, в котором чувствуется политическая ангажированность. Собственно, труд автора ценен именно обнаженностью этой ангажированности.
РАСЩЕПЛЕНИЕ ИСТИНЫ
Антропология как наука о человеке не может быть в стороне от социальных процессов и, таким образом, физическая антропология и культурная антропология сближаются в интерпретациях научных данных об объекте своего исследования. Если говорить точнее, то физическая антропология, помимо собственной научной истины, имеет интерпретации результатов, приходящие из смежной области — политической антропологии. Примером чего и служит книга Марии Могильнер, в которой она сама стремится продемонстрировать расщепление антропологических истин по политическому выбору их открывателей: «Традиционная «история науки» как отвлеченной интеллектуальной традиции не может объяснить, как в одной и той же стране физическая антропология могла питать либеральные и даже демократические идеалы и претензии на политическое и социально-культурное доминирование, — не случайно она одновременно являлась наукой империализма и наукой национального самоописания, импонировала правым политикам и левым социальным реформаторам».
Поскольку и сам автор не свободен от политических убеждений, то получается, что выводы антропологов, даже если они пользуются одними и теми же методиками, делятся на «правильные» и «неправильные». Причем, подобные оценки имеют политический характер. И даже прямо определяют характер отношений к расам и народам.
Зарождение антропологии в Российской Империи имело, естественно, очаговый характер и связано с различными научными центрами — Санкт-Петербург, Москва, Киев, Казань. Естественна и определенная ревность отцов-основателей, каждый из которых ничем не обязан другому. Возможности презентации исследований зависели исключительно от удачи. Если в одном центре возникал профессиональный журнал, пропагандирующий антропологические исследования, то к нему тянулись энтузиасты, подчиняясь определенной стилистике изложения. Это вовсе не означало некую «правоту» в сравнении с другими исследовательскими центрами, где была принята иная стилистика общественных презентаций. Тем не менее, политический выбор в пользу той или иной идейной ориентации позволяет интерпретировать стилистические различия в публикациях как идейное противостояние. Этой возможностью пользуется госпожа Могильнер. Отсюда проистекает спекулятивный результат: «неправильная» презентация ведет к выводу о «неправильной» антропологии. «Неправильным» Могильнер считает выделение кластера русских из многообразия антропологических измерений. Типажи должны быть непременно причудливыми, поскольку признаются только как малые группы, не означающие народы. Мол, культурные и антропологические ареалы не имеют корреляций. Слава Богу, современная наука доказала, что это не так.
«Неправильная» антропология, как оказывается, охватывает не только Россию, но и другие страны. Потому что, якобы, изобилие новых данные о неевропейских народах и культурах «интенсифицировали невротические опасения людей «старого света» в связи с возможной релитивизацией их культуры как неоспоримой и абсолютно высшей точки человеческой цивилизации». Якобы, «правильным» разрешением этой фрустрации стало «новаторское переосмысление политического процесса». То есть, согласие с тем, что европейская культура — не высшая форма, а одна из многих равнозначных культур. Разумеется, все это неправда. Это попытка навязать желаемое вместо действительного. Никакой релятивизации представлений о европейской культуре не произошло до сегодняшнего дня. Европейская культура была и остается доминирующей, человеческий тип европейца по-прежнему доминирует. Но кому-то очень надо использовать культурный релитивизм для того, чтобы временное ослабление европейской миссии сделать постоянным и, в конечном счете, фатальным. Для этого антропологический релятивизм — один из удобных инструментов. С его помощью доказывают, то народов и рас объективно не существует.
«Неправильная» антропология для г-жи Могильнер связана с «инерцией множества властных институтов и логикой конформизма» Санкт-Петербургской Императорской академии наук, якобы, привязанной к «старой, додарвиновской парадигме». Напротив, московские антропологи, либеральная московская профессура представлены как источник «правильных» антропологических исследований, интерпретаций и публичных презентаций. Дарвиновский эволюционизм, нетвердо укоренившийся среди московских ученых, расценивается как единственно возможное условие возникновение антропологии. И, разумеется, никак не обходится без «еврейского вопроса». Московский доктор медицины иудейского вероисповедания А.Д. Элькинд, ставший к 1914 году редактором Русского антропологического журнала (РАЖ), представляет успехи антропологов-евреев на новом научном поприще.
Правота московской либеральной профессуры и ее первенство в утверждении антропологии в России утверждается Могильнер весьма странно: не сообщением о результатах исследований, а историями о том, как московские антропологи боролись за утверждение антропологической кафедры в университете, как получали пожертвования и проводили выставки. Выставка, как оказалось, есть средство науки, «призванной обслуживать новые потребности модернизирующегося, динамичного, становящегося все более унифицированным современного общества», в котором исследователь работает «для удовлетворения в том числе и массового любопытства». Здесь, собственно, мы видим политическую программу: модернизация как унификаций и наука как презентация. И в дополнение — антиправительственный настрой, не предполагающий, что с властью вообще о чем-то можно договариваться.
«Формат выставки оказался адекватным новым общественным тенденциям». Почему? Потому что организация выставки — проявление власти (в формировании общественного мнения), обозрение выставки и свободные интерпретации ее экспозиций — проявление демократии. А все вместе способствует «формированию групповых солидарностей вокруг новых ценностей и образов» «новых демократических слоев потребительской культуры».
Подобная легитимация «правильной» антропологии в академической науке (через поддержку публики) сталкивается с «неправильными» действиями. Проведение в рамках выставки Славянского конгрессе 1867 года, который репрезентировал русско-славянское начало как ведущий элемент имперского антропологического разнообразия. Подобная «политическая» ангажированность кажется Могильнер неприемлемой. В особенности в предположении о важности контактов с «внеакадемическими партнерами» и в связи с «отсутствием консенсуса относительно характера российской государственности, «нации» и внутренних культурных границ». Пусть ничего подобного в самом деле не было, но непременно нужно утверждать, что это было! Чтобы «неправильная» антропология отступила и позволила «правильной» утопить русских в имперском многообразии и больше никогда не представлять русских народом, а тем более — опорой и ведущей силой Империи.
Сожаление публики по поводу того, что манекены на выставке, представлявшие русский тип, совершенно не соответствовали представлениям о нем, интерпретировано так: «Становилось очевидным, что «нейтральный» антропологический способ фиксации русскости не удовлетворяет потребности той части общества, которая видала в русских государствообразующую имперскую нацию».
Не будучи в курсе современных достижений антропологии и геногеографии, Могильнер не в состоянии оценить степень наивности ранних атропологических интерпретаций, которые оказались гораздо менее соответствующими истине, чем интуитивные представления публики, которая удивлялась, что русские женские типы выставлены как пучеглазые уроды с картофельными носами. Но от г-жи Могильнер критичное отношение вызывает не очевидная неготовность ранних антропологов к выделению русского типа, а сама попытка такого выделения. Якобы, возникла угроза «политической ангажированности нового знания и его идеологической амбивалентности в российском имперском контексте, где границы между метрополией и колонией, так же как и границы доминирующей нации и инородческой «периферии» не являлись четкими и не основывались на консенсусе общества и власти». Иными словами, прежде чем презентировать антропологические типы, Могильнер предлагает сначала дождаться некоего общественного консенсуса (причем вполне определенного типа), а потом уж под него подстраивать научную истину. Если же истина не соответствует «правильной» политической ориентации, то она не только не должна презентироваться, но и за истину почитаться не должна.
Действительно, антропологическая выставка 1879 года исключила выделение русского компонента и вполне удовлетворила либеральную публику бессистемной демонстрацией «эволюционизма в его либеральной трактовке». В духе подобной либерализации, власть многократно отказывала Русскому антропологическому обществу при Петербургском университете в средствах на издание своих трудов. Достаточно было и либерального московского РАЖ, не допускавшего сомнений в своем первенстве, проводящего «правильную» политическую линию и даже рекомендованного Министерством просвещения для школьных библиотек. Тем самым «дискурс оппозиционности» смыкался с легальной властью, отодвигая «неправильную» антропологию в сторону и открывая широкие возможности пропаганды либеральному «подполью», призванному расщеплять и раздроблять не только научную истину, но и государство. «Правильно» выстроенная презентация научных данных «привлекала радикально настроенную молодежь», подкрепляла ее социальные фантазии иллюзией опоры на объективные данные, точную науку.
ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ
Методики ранних стадий развития науки подчас носят наивный, примитивный характер. Ученые нащупывают возможность получения знания, выделения закономерностей из массива данных. При этом возникают неизбежные ошибки, о которых могут вспоминать разве что историки науки, прослеживающие закономерности поиска научной истины в совокупности творческих усилий ученых сообществ. Но одно дело вникать в закономерности развития научной мысли, другое дело — давать политические оценки тем или иным суждениям и предположениями, которые в конечном итоге не стали достоверным знанием. Предвзятый историк может представлять недостоверное как верное, если не сопоставляет прежние достижения ученых с современным состоянием науки. Именно так и поступает Могильнер, выделяя «выгодные» для ее политического выбора установки ранних антропологов и определяя их по своему выбору как «верные» или «неверные». При этом «верными» становятся те, что опровергнуты современной наукой.
Оценивая труды московского антрополога А.А. Ивановского, автор книги конспективно останавливается на итогах его деятельности, зато со вниманием относится к методологии и некоторым частным выводам. Классификация народов и уровней их родства, проведенная Ивановским на скудном материале, становится в определенных случаях поводом, чтобы представить его выводы как «верные»: «В целом классификация Ивановского разрушила представления о существовании чистых рас (за исключением евреев, о которых Ивановский однозначно заявил как о «целой, вполне изолированной антропологической группе, к которой не примыкает никакая другая народность»)…». При этом «категория «русские» Ивановским (и авторами антропологических работ, результаты которых он использовал в своей классификации) не использовалась вообще». «В классификации Ивановского категория «русский» оказывалась излишней, поскольку принципы этой классификации исключали даже мысль о возможности отдельно антропологии инородцев и некой особой антропологии титульного народа империи».
Результаты работы Ивановского были не итогом, позволившим сделать какие-то более или менее окончательные выводы, а лишь попыткой подступиться к проблеме антропологических различий между народами. И, разумеется, он прекрасно понимал, что «сомасштабным» русским не является ни один народ Империи. А потому в качестве объекта для исследования брал отдельные ветви русского народа — великороссов, малороссов и белорусов. Ясно, что чем многочисленнее народ, тем шире размах изменчивости антропологических параметров его представителей, тем ближе могут оказываться к иным народам его периферийные группы, проявляющие псевдоморфозы (лишь отчасти за счет смешения).
Стремясь «деполитизировать» свое исследование, Ивановский определил родство между изученными им народами и обнаружил некую «славянскую группу». Собственно, это и была объективно выделенная группа «русский народ», поскольку ее основу составляли великороссы, малороссы и белорусы. Но чтобы не предвосхищать подобный вывод, Ивановский предпочел «найти» эту группу в собранных им данных. Он ее нашел. И следовало бы сказать: антропологическое единство русских имеющимися исследовательскими материалами подтверждено. Но либеральная атмосфера Московского университета не позволяла сделать такой вывод. Тем более, что не все русские группы продемонстрировали близость к «славянской группе». Из нее в исследовании Ивановского выпали малороссы Киевской губернии и кубанские казаки. Напротив, в нее вошли поляки, литовцы, зыряне, казанские и касимовские татары и башкиры, а также астраханские калмыки. При ограниченности данных существенную роль сыграло обрусение городского населения. Но для политических интерпретаций современного ангажированного историка это не имеет значения. Из чего легко сделать вывод: «В итоге «славянская группа» не давала оснований для воображения «большой русской нации» и одновременно релятивизировала важнейшую категорию российского имперского социально-политического уклада — «инородец»«.
Но этого мало. Оказывается, и «великороссы» подлежат развенчанию: нет такой антропологической группы. Поскольку ее составляющие находятся меж собой «в третьей степени родства». Зато совокупно они демонстрируют сходство первой степени с поляками, белорусы ближе всего оказались к казанским татарам (2-я степень родства), а малороссы и вовсе «дезинтегрированы». Разумеется, если не привлекать современных методик и теории, все это должно показаться «парадигмальным переопределением»: то, что видят глаза и ощущается национальным самосознанием, якобы, не соответствует «точной науке». В действительности, все совершенно не так. Последующие исследования опровергли все эти предположения — осторожные у Ивановского и безапелляционные у Могильнер.
Замечательно открыто в этом эпизоде обсуждения ранних антропологических работ русских ученых проявилась задача: отметить бесспорное антропологическое единство евреев и их отграниченность от других антропологических групп. А для русских — смешанность, которая, будто бы, не позволяет говорить о русских (и даже по отдельности для великороссов, малороссов и белорусов) как об антропологической группе. Таким образом, евреи «физически» существуют, а русские — нет. Цель исследования Могильнер вполне ясна из этого вывода, который не следовал из стародавних исследования, а из современных, как оказывается, следует вывод прямо противоположный.
Нам навязывается мысль, что проблема «русскости» была не столько задачей подкрепления антпрологическими исследованиями самоочевидной реальности русского народа, сколько «политическим концептом» без всякой опоры: «В той же мере, в какой политический концепт русскости оставался одним из наименее четких и наиболее оспариваемых понятий российского политического языка рубежа веков, проблема определения расовой природы русскости являлась одной из самых сложных проблема российской имперской антропологии. Категория «русский» существовала как внешняя по отношению к антропологической номенклатуре, составленной из наименований народностей (и в частности, славянских народностей)».
Кто же оспаривал понятие «русскости»? Никаких сведений на этот счет Могильнер не приводит. Зато приводит одну частную опросную анкету, что фигурируют великороссы, малороссы, белорусы, поляки и т.д. Из частности делается глобальный вывод: «В этом ряду «народностей» Российской империи самодостаточностью обладали лишь евреи, развивавшие славянскую и кавказскую группы, «русских» же там не было вовсе». Вот так:
