Я вычитывал все, что публиковал Цымбурский, долго, наверное, лет 15. Еще году в 98-м он показался очень важным для российской политической ситуации автором. Нигилизм «либералов» разрушил тогда Россию, но какое-то время было непонятно, какая из форм российского оппозиционного, нацеленного на солидарность общения, станет в основе той идеологии, которая придет на смену «либерализму». Коммунисты Зюганова? Националистический популизм Жириновского? Евразийство Дугина? Какая-то форма православного русского национализма?
Опытный человек из окружения Зюганова сумел убедить, что там все в прошлом. Жириновский тоже из «списка» выпал быстро: слишком вульгарно, поверхностно, несерьезно для русской культуры, в каком бы разрушенном состоянии она ни была в 90-х. Остались евразийство и национализм. Оба варианта переплетались, но сущность у них была все-таки разная. Вот где-то в этот момент я обратил внимание на Цымбурского всерьез. Россия не может не мыслить географически, огромное пространство, имперская традиция – все это обязательно диктует претендующей на масштаб российской идеологии свое предложение, как соединить русскую идентичность и пространство. Дугин делал акцент на пространстве, в которое помещал «радикальный субъект», напоминающий радикальную секту. В этом были свои перспективные плюсы, были минусы.
Я общался, читал и наблюдал, что из этого выйдет. Когда стало ясно, что нацистская или близкая к нацизму философия и эстетика занимает в предлагаемой идеологии заметное место, и не может быть отброшена, стало ясно, что это вряд ли перспективно для России всерьез. Слишком велико на массовом уровне для русских значение победы в войне с нацизмом слишком чужда сама эстетика и философия нацизма. Так оно и вышло. Из двух вариантов русских «антилиберальных», «коллективистских» идеологий национализм оказался сильнее, способнее к организации, гибче, плодотворнее.
Я понимал: внутри русского национализма обязательно должно выделиться «учение», которого будет обращать большое внимание на осмысление географии, пространства России, на геополитику. Оно и имеет перспективу. Консолидация русских вокруг своего родного языка и литературы, как это сделано у восточно-европейских националистов, - это нереально. Русским не угрожает потеря языка и само мышление категорией языковой нации не может не казаться чудовищным «трайбализмом», отступлением от своей истории назад, отрывом от пространственного мышления. Просто корпоративная солидарность по принципу «мы»-«они»? Нет, русская культура слишком сильна. В конце концов, в ней есть собственная церковная традиция с широким использованием своего языка. Эта традиция также возрождается. Нет, обычный примитивный этнический корпоративизм – это не для русских. Православный национализм? Церковь была и до сих слишком слаба, институт самой общины только-только возрождался и возрождался не в традиционной исчезнувшей деревне, а прежде всего в крупном городе, в атомизированной среде горожан…
Кто же тогда оказался в поле внимания? Прежде всего, Цымбурский. Это потом в контексте внимания к его текстам и его влияния на русскую политическую философию расположились другие авторы. К использованию в качестве реальной государственной политической философии собиравшейся после разрушения 90-х воедино страны наиболее годился прежде всего Цымбурский.
Цымбурский предложил свое толкование русского пространства: культурное ядро, «остров», окруженное культурами-«лимитрофами»-«проливами», за которыми расположены ядра других крупных цивилизаций. Полный аналог концепту неоконов, которые также шли к власти тогда, но уже на западе. Понятие своего рода ядра – Хартленда есть и у Макиндера которого интерпретировал в амбициозную идеологию Дугин. Но Цымбурский вывел ядро не из пространства как такового. Как это сделал скорее стратег Макиндер для Хартленда, а – из культуры, массива расселения русских на занимаемом ими пространстве. Вроде все просто и ничего особенного, но Цымбурский предложил еще и очень эффективный стиль подачи своей концепции. Стиль, по-моему, и определил ее успех. Цымбурский создал целый собственный образный язык, сложный, вызывающий уважение своей сложностью и логичностью. Язык, который подчеркивал глубину русской культуры. Но не сводил культуру к какому-то одному жесткому компоненту. Цымбурский не казался православным «радикалом», хотя была очевидна его фундаментальная православность. Он не создавал клерикальную идеологию, чуждую постсовсеткой религиозности массы русских людей. Он не предлагал жесткого националистического воинственного языка, хотя была очевидна его русскость. Национализм европейского толка, с его расизмом и склонностью к геноцидам чужд русскому национальному сознанию. Цымбурский не тянул русских в мессианскую новую «войну». Это тоже было понятно народу и «элитам» , в чьих руках была в конце 90-х руина страны.
Единственное, что меня настораживало в идеях Цымбурского – его несциентизм, нетехнологичность. Он обращался к чистому гуманитарному, философскому в основе мышлению. Стратегия и технологическое мышление были ему не очень интересны. Казалось, что это от него может русских оттолкнуть, все-таки русская культура действительно имеет в своем сознании и Бомбу и Гагарина. Со временем, я понял, что нетехнологичность Цымбурского тоже была его силой – в сырьевом государстве не может развиваться в качестве мэйнстрима культура, аппелирующая к технологическому рывку. Тем более в столь разрушенной стране, какой оказалась Россия после «реформ».
Я реально тщательно готовился к личной встрече с Цымбурским. Обдумывал смысл разговора. Когда мы встретились, мы мгновенно «нашли» друг друга. Оказалось, он тоже вычитывал мои «тексты», хорошо в них ориентировался. Уж не знаю, какова была логика его внимания к моим подходам, но мы сразу ушли от второстепенной в общем темы о России-Беларуси. В рамках его логики все в этой «теме» было понятно: лимитрофный пролив и т.д. Мы обсуждали совсем иное: как раз то, что он всегда обходил в своих текстах: влияние технологий на соматическую природу человека как геополитический фактор, влияние технологий на вмещающий ландшафт и цивилизационные ядра, глобализацию, трансформацию России и других цивилизаций под влиянием технологических факторов. Как раз то, что меня действительно интересовало и интересует. Он был полностью готов обсуждать эти темы. Он написал на своей книге, которую подарил мне, свой домашний адрес и телефон, и мы пригласил приехать к нему, остановиться у него продолжить обсуждение.
Но я затянул… Слишком долго обдумывал эту следующую встречу. Надо все делать быстрее. С прискорбию, люди могут умереть, не дождавшись. Я просто не думал, что у него настолько плохо со здоровьем. Казалось, ему стало лучше.
Собственно, что сдерживало меня, почему я не ехал к нему продолжить разговор? Я не очень понимал его в контексте реальной политики России. Человек реально создал ядро политчисекой идеологии, которая была реализована государством при Путине. Он был замечен. Признан и коллегами и очень влиятельными политиками. Его лечение в какой-то момент оплатил Глеб Павловский и Цымбурский посчитал нужным это подчеркнуть публично и поблагодарить Павловского за это в кругу в основном оппозиционных консервативно настроенных интеллектуалов. Мне было непонятно, почему его не раскручивают дальше? Почему его не выводят на международный уровень? Не делают из него необходимую русскому обществу и государству символическую фигуру, академика, профессора, главу школы и института… Как это сделали в США из тоже недавно почившего Хантингтона?
Его личная скромность, даже аскетизм, некоторая неуживчивость характера – это абсолютно «не оправдание». Должна была быть какая-то причина. Я пытался с нею разобраться и потому оттягивал встречу. Но понял, кажется, лишь сейчас, когда он умер. Россия просто не успела его раскрутить. Его новые книги готовились и издавались. Новые стороны его идей – филология, «чистая» философия – все это только-только начало издаваться и пропагандироваться. Просто и банально: страна только-только отодвинулась от края пропасти. Символы ее новой культуры и интеллекта еще не кристаллизовались в общественную необходимость так ярко. Как кристаллизовалась в такую необходимость жажда сильного лидера-«штирлица». Россия просто опоздала приехать на разговор к Цымбурскому. Точно так, как не успел это сделать я. Все действительно надо делать быстрее.
