Статьи Александра Самоварова, несомненно являющегося талантливым бытописателем «застойной эпохи», отличаются известной глубиной проникновения в «дух времени», но создают абсолютно статичные картины «русской жизни» описываемой им эпохи, побуждая скорее к неким поверхностным житейским сентенциям, нежели к более глубокой «рефлексии на тему». Однако известная леность мысли, вызываемая подобным тяжеловесным описанием «времени и места», уводит нас от ответа на вопрос о том, чем же была «эпоха Брежнева» для представителей живших тогда и живущих сегодня поколений.
Попробуем же дать ответ на этот вопрос, минуя распространившиеся за последние десятилетия политические шаблоны и стереотипы. И ответ этот, как можно предположить, не будет «парадным» и однозначным.
Прежде всего, брежневизм – воплощение идеала «покоя» после десятилетий потрясений, за что особенно и ценился людьми более старших поколений, прошедших коллективизацию, индустриализацию, великую войну и репрессии. Однако более молодые поколения, не прошедшие через все эти испытания, больше ценили динамику и «ждали перемен», став наиболее активными могильщиками столь долго ожидаемой старшими поколениями «стабильности».
Помимо этого, брежневизм – воплощение идеала «доброго царя», который исподволь продолжал существовать и в советский период в сознании народа, пережившего до этого несколько царей-кровопийц и самодуров. В известной степени, именно в брежневский период реализовалась знаменитая славянофильская модель «царю – сила власти, земле (народу) – право мнения», чем и объяснялся личный авторитет Леонида Ильича в сознании немалой части советских граждан.
К тому же, Брежнев оказался первым из череды советских правителей (при Хрущеве, напомним, были Новочеркасск и Темиртау), при котором в массовом порядке не лилась кровь сограждан, что также было по достоинству оценено пережившими времена лихолетья советскими людьми.
Брежневизм – также воплощение вожделенного многими типа взаимоотношений власти и интеллигенции («образованцев», по Солженицину), когда высочайшим соизволением было позволено быть немного диссидентом, немного пофантазировать в духе незабвенного Васисуалия Лоханкина, и быть при этом обласканным властью с предоставлением всего набора соответствующих статусу привилегий. Феномен многих кумиров «перестроечной поры», не бедствовавших в период «застоя» и ставших идеологами реформизма в период «перестройки» - тому ярчайшее подтверждение. Так же, как и их идеологические «кульбиты» в современную эпоху.
Наряду с этим, брежневизм – воплотившийся синтез индустриального общества со столь милой русскому сердцу патриархальностью, соединение несоединимых в рамках других обществ укладов («патриархальный индустриализм»), воплотившее в себе искомый многими умами прошлого и настоящего «русский социализм».
Наконец, брежневизм – уникальная (пусть и умозрительная) модель единения между вестернизированной интеллигенцией и остальным народом, достигнутая за счет во многом искусственного стирания различий в образе жизни, доходах и потребляемых благах. Что интересно, значительная часть «неприкормленной» интеллигенции это единение восприняла, а «прикормленная» верхушка, напротив, изошла ненавистью к «плебсу», эффектно отыгравшись за «унижение» своей безотчетной поддержкой «либеральных реформ» власти.
В то же время, являя собой до известной степени устойчивую модель «русского порядка», брежневизм формировал внутри себя факторы своего распада. Лишенная политического проекта, бесконтрольная и все более занятая собой партийная номенклатура, все более впадающая в апатию масса «советских граждан», все более уходящие в «тихую фронду» интеллигенция и технократическая элита постепенно создавали «критическую массу», необходимую для начала процесса распада «советского строя».
Но главная причина гибели брежневизма – критический разрыв между устаревающей формной и постоянно обновляющимся содержанием. Общество постоянно усложнялось, но механизмы управления, урегулиро-вания конфликтов и поддержания стабильности не совершенствовались.
Брежневизм был формой русского общества, но не формой (формулой) русской модернизации. Национальная модель модернизации в период «успокоения» так и не была найдена, а прежняя сталинская модель «форсированной модернизации» себя исчерпала. Да ее никто и не искал – ибо отсутствовал сам субъект национальной модернизации в обществе – русская элита и русская нация. В итоге национальные республики предпочли собственный вариант национальной модернизации, отколовшись от России.
Огромной оказалась и плата за «гармонию» времен брежневизма.
В период «застоя» стал необратимым распад социального мира русской деревни – источника ресурсов для всех предыдущих модернизаций. Пережив коллективизацию, крестьянский уклад не пережил «квази-либеральной» брежневской эпохи.
Отказ от модернизации в «благополучные годы» закончился срывом в «радикальные» гайдаровские реформы 90-х годов, издержки которых еще только предстоит оценить.
Излишнее доверие либо безразличие к делам власти оказались разрушительны и губительны для огромного числа «бывших советских людей».
Инфантилизм массы «советских людей» вкупе с безответственным утопизмом и конформизмом интеллигенции сделали страну заложником предельно аморального и безответственного эксперимента.
Иллюзия «соборности» и бесконфликтности скрыла массу тлеющих социальных конфликтов, которые взорвали СССР и сегодня расшатывают Россию.
Любая генерированная «сверху» и поддерживаемая «снизу» иллюзия «застоя» после реформ губительна для России, ибо мнимое «успокоение» в ситуации нарастающих внешних и внутренних вызовов в конечном итоге ведет к катастрофе и социальному взрыву.
Опыт застоя и «радикальных реформ» ясно показывает, что только национальная модернизация спасет Россию как единое государство. Но есть ли ресурсы, воля и исполнители для этого проекта? Этот вопрос, в свою очередь, влечет за собой многие другие, на которые так и не дали ответа ни времена «застоя», ни последовавший за ней период «бури и натиска»:
Существуют ли русские как политическая нация?
Способны ли они к реальному политическому самоопределению?
Существует ли у русских национальная элита либо ее отдаленное подобие?
Способны ли русские к иным формам самоопределения, нежели существующее государство?
И времени для поиска ответа на указанные вопросы остается все меньше.
