Пишу эту статью по чуть остывшему следу. Впрочем, предание еще свежо. Да и тема срока давности не имеет, пока существуют на свете «дорогие россияне» и их «россиянский проект». Речь пойдет об одном россиянском шоу — вернее, об его многозначительном исходе.
Признаться, меня от россиянских шоу с души воротит — что от «танцев на льду», что от разного рода соревнований по художественному вою, что от «Имени Россия», или как его там.
Я принципиально не слежу за миром россиянских телепузиков. Однако иногда телепузики тихой цапой преодолевают-таки мое сопротивление и просачиваются в мою жизнь. Вклиниваются между программами. Или, воспользовавшись моим походом к друзьям и знакомым, обнаруживают себя на экранах их телевизоров. Все-таки много еще чудаков, которые по непонятным причинам проявляют неподдельное участие к их ужимкам на экране, — даже среди людей вроде бы вполне вменяемых и сознательных. Интересующихся успехами культовых неандерталоидов на коньках среди людей моего круга, конечно, нет, но вот «Имя Россия» — как же, туды его в качель, без этого! Такое значимое общественное событие!
Короче говоря, один раз — еще в глубоком декабре — я пошел в гости и обнаружил на экране дискуссию о Столыпине. Второй раз пошел — и снова услышал знакомый наигрыш. Г-н Михáлков весь аж светился внутренним светом. Был в числе присутствующих на нашей встрече какой-то посвященный в эзотерические тайны сего «шоу». От него мы узнали, что «чемпионом» (или как у них там это называется) собираются сделать Столыпина.
Позже выяснилось: «судьи шоу» действительно постарались, хотя и не на полную катушку. Если учитывать, что всего участников было двенадцать, то четвертое место — это «не так уж и плохо». А по итогам «зрительского голосования» дорогой наш Петр Аркадьевич взял почетное серебро, причем еще 24 декабря 2008 года он шел первым номером.
Как известно, если звезды зажигаются, то это кому-то нужно. Ну, с тем, кому — все ясно. Но зачем?
В канонизации Столыпина, как архетипичного «умницы» выделяются три этапа. «Прорабы перестройки» и «жрецы реформы» буквально проели населению плешь в больной его голове, усиленно сватая ему «великого кормчего» на протяжении конца 80-х — начала 90-х. Усилия не пропали даром. Зерна легли в благодатную почву. На витке перерастания «перестройки» в «демократическую революцию» почти половина известного клинического сословия считала Столыпина самым выдающимся деятелем России всех времен. Однако во второй половине 90-х камлания как-то стихли, и восторга поубавилось. Откуда-то из щелей вымирающих академических институтов показались некие историки и извлекли нелицеприятные факты, которые как-то не вязались с образом «умницы». Благодатное затишье на этом фронте продолжалось до середины «нулевых». И вот камлание возобновилось, достигнув своего пика в минувшем году. С чего бы это вдруг?
Насчет «зрительского голосования» я, разумеется, не обольщаюсь. Конечно, умственное состояние т.н. «россиян» не в силах вдохновить меня на некие иллюзии. Однако и технология организации «народных волеизъявлений» в РФ мне тоже хорошо известна. Еще свежи в памяти «выборы» в Думу и «голосование» за «гаранта», когда руководству организации, где работает моя жена, некие сурово-суетливые господа поставили задачу обеспечить двадцатипроцентный вброс (операцию по триумфу «ЕдРа», правда, сорвали, но затем руководству сделали «втык» и за дело взялись, отстранив перепуганных, но до странности несговорчивых теток, некие «товарищи в штатском»). Что касается шоу «Имя Россия», то здесь и вбросов никаких делать было не надо: господа, оное шоу организовавшие, вправе и в силе нарисовать там любые цифры, какие им заблагорассудится. Или, положим, почти любые.
В общем-то, все это банально: россиянские шоу, россиянские выборы, россиянские победители — в «танцах на льду», в разнообразных соборах, исходы которых так много для нас всех значат, в странном представлении под не по-русски звучащим брендом «Имя Россия». Технология массовой истерии, нагнетаемая вокруг этих «событий», знакома до боли. Им надо чем-то занять мозги обывателя, чтобы в них не начали складываться нежелательные для россиянской власти картинки. Как показывает опыт, для этого годится все, что угодно — лишь бы горел, не гас телевизор.
Удивляет другое. По какой-то таинственной причине россиянская власть и ее профессиональные постельничьи с маниакальным упорством впаривают своей аудитории политическую фигуру, потерпевшую полный крах в своих дерзаниях. Мы, конечно, знаем, что содержание русской истории есть лубковая маска, выражение на которой меняется в соответствии со «сменой курса» и «колебаниями линии», но степень виртуализации личности г-на Столыпина и его начинаний побили уже все мыслимые рекорды, став некой аномалией даже на этом фоне. Здесь минус превратился в плюс, полный провал — в полный успех, зияющая дырка — в ароматный бублик. Вот это-то, на первый взгляд, и странно. Тут скрыта какая-то великая россиянская тайна.
Попробуем разобраться. В этом нам поможет то счастливое обстоятельство, что все великие россиянские тайны при ближайшем рассмотрении оказываются секретом полишинеля.
Но сначала несколько слов следует сказать о самом Столыпине. Мимоходом замечу, что моя оценка деятельности Петра Аркадьевича ни в коем случае не замешана на негативном отношении к его личности. Я вполне допускаю, что сей солидный господин способен вызвать к себе расположение. Более того, я тоже питаю к нему симпатию — до известной степени, конечно. Это — не Чубайс, не Гайдар, не Греф, не Черномырдин и даже не горячо любимый домохозяйками Владимир Владимирович. В патриотизме, интеллекте, развитом «державном чувстве» и наличии политической воли Столыпину вроде бы отказать трудно. Во времена горбачевско-яковлевской «перестройки» эти качества очень рекламировались антисоветски-настроенными «патриотами» из числа тех, что «метили в коммунизм». А потом Столыпиным столь же патетически, с легким закатыванием глазных яблок, восхищались «птенцы гнезда ЕБНова». Но любили они его за иное. Петр Аркадьевич был любезен россиянской власти тем, что он был: (а) «западником» («как бы») и (б) реформатором.
«Птенцы» намекали на толстые обстоятельства. «Он — западник. И мы — (тоже «как бы») западники. Он — реформатор. И мы — реформаторы. Он — умница. И мы, соответственно, умницы. Он России добра желал. Вот и мы — тоже. Его тогда не понимали. Так и нас теперь тоже не понимают. Короче говоря, все сходится: мы продолжатели его дела». Получился неплохой пиар-гешефт из серии «не корысти ради, а токмо волею». Правда, имиджу гайдарочубайсов сия хитроумная спецпропагандистская операция, в конечном счете, не помогла, но мозги «электорату» они все же поканифолили не без пользы — ибо сделали-таки то, что им поручено было сделать. Времени хватило.
Но вернемся к нашему «умнице». Да, разумеется, Столыпин, несмотря на свой реформаторский пыл, принадлежит к антропологическому типу, радикально отличному от расы «гайдарочубайсов» и облагодетельствованных ими «дорогих россиян», без устали делящих и все никак не могущих поделить реквизированное у аборигенов «бабло». И не Петра Аркадьевича вина, что «дорогие» вышили его имя бисером на своем бело-розово-голубеньком знамени. Однако именно на фоне широко разрекламированных душевных качеств нашего героя его заблуждения и «реформаторская наивность» выглядят особенно странными.
Столыпин понимал тупиковость российского аграрного пути — в этом был его плюс. Россию душила аграрная перенаселенность и, в то же время, недостаток рабочих рук в промышленности купировал ее промышленное развитие.
Крестьянство составляло 85% населения Империи и было удручающе малопродуктивно. Что оно вырабатывало, то и съедало (впрочем, из объема съеденного надо, само собой, вычесть огромные выкупные платежи, но это немного другая история), и беспрерывно при этом «пухло» с голоду. И вот, болея (надо полагать, вполне искренне) за русские национальные интересы, Столыпин решил с этим безобразием покончить путем своей знаменитой аграрной реформы.
9 ноября 1906 года звучит первый залп реформы: указ о разрешении выхода из общины. Несколько позже издается указ, уже принуждающий крестьян к выходу из общины и обязывающий их разверстать общинную землю. Столыпин хотел заменить общинное сельское хозяйство хозяйством хуторским, желал превратить часть общинников в «крепких единоличников», способных генерировать прибавочный продукт и продавать его на рынке. А остальных — выдавить в город, в промышленность, или отправить колонизовать Сибирь.
Пикантность ситуации состояла, правда, в том, что Столыпин стремился провести свою реформу сугубо за счет крестьянских земель, оставляя неприкосновенными земли помещиков, в руках которых находился очень значительный земельный фонд — особенно в центральных и умеренно-южных губерниях Европейской России, где крестьяне страдали от малоземелья.
К началу ХХ века помещичье землевладение представляло собой самый «тяжелый» осколок феодализма в экономике России. Основная масса помещичьих хозяйств была также крайне малопродуктивна (исключение составляли лишь работающие на капиталистических принципах товарные поместья Причерноморских губерний, некоторых районов Украины и, отчасти, Поволжья — они-то и давали основную массу экспортировавшегося из России хлеба, но на положение подавляющего большинства сельского населения этот товарный хлеб влиял мало). Помещичье сословие откровенно деградировало: будучи, с одной стороны, освобожденным от обязательной государственной службы, а с другой, — неспособным в основной своей массе к организации производительного труда, оно превратилось в паразитарный класс, стало рассадником праздности и реакции.
Все это, тем не менее, не помешало Столыпину зарезервировать в своем «светлом капиталистическом завтра» для этого непроизводительного сословия непомерно большое, в сравнении с его реальной ролью в жизни России, место. Странными, видимо, были у Петра Аркадьевича представления о капитализме — странным был бы и его капитализм, будь он построен. Впрочем, чем-то очень знакомым веет от столыпинского сословного «патернализма». Да и к «странному капитализму» нам не привыкать.
Но самым удивительным в задуманной Столыпиным реформе было то, что «великий державный ум» России начал ее, немного не обеспокоившись проблемой материального обеспечения своих реформируемых подопечных. Для того, чтобы выделиться из общины, крестьянину нужно, как минимум, иметь пару лошадок и железный плуг. Кроме того, необходимо обладать какими-то средствами, способными подстраховать в момент перехода к новой системе — для перевода хозяйства к интенсивному земледелию требуется капитал, причем капитал, по крестьянским меркам, немалый. Нужен также доступ к лесу и средства для его покупки, поскольку у единоличного крестьянского хозяйства, как минимум, появляется нужда в дополнительных хозяйственных постройках.
Какова же была ситуация в сельском хозяйстве России на момент реформы (и, кстати говоря, еще долгое время после ее бесславного завершения)?
А вот какая. Даже в 1910 году (т.е. три-четыре года после начала реформы) на более чем 20 миллионов крестьянских дворов приходилось всего 5,5 миллионов железных плугов. Плюс 8 миллионов деревянных сох, но с сохой (или деревянным плугом) «по-фермерски» не похозяйствуешь. И в светлое капиталистическое будущее на ней не уедешь.
Впрочем, и ехать-то было почти не на чем. В 1912 году у 31,6% крестьянских дворов в России не было даже лошадей — пахали на себя. Еще в трети хозяйств имелась в наличии одна лошадь. То есть даже лошадь с деревянной сохой для реформируемых г-ном Столыпиным крестьян были, в известной степени, роскошью. Причем и эта среднестатистическая лошадь от переработок и жидких харчей в любой момент могла пасть. А заменить ее в большинстве случаев было нечем, ибо сия «биотехнология» по тем временам стоила бешеных денег — 80-90 руб. за голову (и это при том, что зерно скупалось оптовиками по 20-50 коп. за пуд). Между тем свободных денег и сбережений у абсолютного большинства крестьян не было. Доступа к лесу тоже не было: после «освобождения» крестьян в 1861 году, лес, по большей части, остался в собственности помещиков, которые предпочитали продавать его лесопромышленникам. Лес был очень дорог, и купить его крестьяне не могли — могли лишь подворовывать, но на «подворовывании» реформу с места не сдвинешь (особенно, если учесть, что на страже интересов помещиков стояло то же самое государство, которое и принуждало крестьян к «выделению»).
Что же получается? Получается очень странная вещь: затевает великий государственник реформу, принуждает крестьян к глобальному переустройству всей их жизни, но при этом не обеспечивает их ни финансовыми средствами, необходимыми для самостоятельного обустройства (субсидии были мизерны), ни достаточной технологической базой. К слову сказать, Россия на тот момент вообще не располагала достаточными ресурсами для ее создания. Петр Аркадьевич не позаботился о том, чтобы элементарно просчитать свою реформу, свести кредит с дебетом. Парадоксально то, что Столыпин не понял элементарную, в принципе, вещь: пуститься на эксперимент, в «самостоятельное плавание» крестьянин (как, собственно, и любой человек) может только тогда, когда решена главная проблема — выживание. Для этого нужен какой-то избыток прибавочного продукта, накопленный «запас прочности». А как можно идти на эксперимент, когда запаса прочности не только нет, но и само выживание — путем круговой хозяйственной поруки — обеспечивается в русских условиях исключительно за счет института, который, по условиям того же эксперимента, и идет под снос? Оставался ли тут хоть какой-нибудь шанс на успех? Вопрос повисает в воздухе. Предупреждали Петра Аркадьевича «правые», что «доведет он дело до цугундера»: так оно и получилось.
Вот он, парадокс русского ума! Перед нами — патриот, «державник», даже говорят, «интеллектуал национального масштаба»! И — взялся за «тектоническое» (если пользоваться фразеологией главного идеолога КПСС времен Горби Яковлева — помните такого?) переустройство русского хозяйства, не сверившись ни с «картой местности», ни с системой координат.
И этого человека пытаются «продать» электорату, как чуть ли не образец для подражания, как непонятого «национального героя». Апологеты столыпинской «реформы» словно повредились в уме. Эти люди то ли не понимали, в чем эта реформа состояла, то ли не знали, чем она закончилась и почему. А, может, комиссары пыльных кинескопов просто надеялись, что «пипл схавает»? Он, пипл, у нас такой — хавает все, чем сверху прикармливают.
Как же идея крестьянской реформы появилась в голове Столыпина?
Ларчик открывается просто. В свое время Петр Аркадьевич был губернатором в Гродно и наблюдал там быт прусско-прибалтийских и западно-белорусских хуторян. Он ему понравился, и Столыпину запала в голову мысль: «внедрить» сей быт в великорусских губерниях. Но, будучи русским интеллектуалом, он, разумеется, не стал задумываться о ряде занудливых, мешающих полету фантазии деталей. В частности, а насколько, собственно говоря, велик «коэффициент подобия» прусско-прибалтийской и великорусской аграрных систем?
В Прибалтике — многополье и достаточное количеством земли на одно хуторское хозяйство, а в Великороссии — трехполье и аграрное перенаселение. В Прибалтике пахали преимущественно железными плугами, а в Великороссии — в основном деревянными сохами. В Прибалтике и Западной Белоруссии — и скота на одно хозяйство много больше (а, значит, больше и удобрений), и вегетационный период длиннее, и климатических «экстримов» (поздние заморозки, чередование «холодных лет» с засухами) меньше, и аграрная культура выше. Совокупность этих факторов позволяла крестьянину получать более высокие и стабильные урожаи, вырабатывать более высокий прибавочный продукт и существовать вне общины.
Прибалтика была периферийной частью европейской аграрной системы. А чем был этнический «хартлэнд» Великороссии? Европой — в биоклиматическом и агрикультурном смысле — здесь и не пахло. Впрочем, замечу, что и Азией тоже. Седьмой континент. Гиперборея-с.
Из внимательного изучения приоритетов и практических действий царского правительства (вернее, правительств, ибо «традиция» эта тянется из глубин XIX века), видно, что рационального понимания русских экономических интересов (в том числе и в сфере агрикультурного производства) у господствующего «политического класса» России просто не было. Да его, собственно, и не могло быть, ибо русское общество было рассечено непреодолимыми (тогда) кастовыми и культурными перегородками, как минимум, надвое. Не было не только «русской нации», как единого целого — не было и единого русского народа. Это — очень серьезный аргумент не в пользу дискурса той разновидности русского национализма, который видит в Российской монархии образец «национального русского государства». Какую общность и какую совокупность интересов могли составлять вместе русская элита столыпинских времен и современное ей крестьянство, представлявшее собой замордованный «артефакт» раннефеодального (если вообще не дофеодального) времени? Неадекватность Столыпина, как реформатора, в этой ситуации была исторически предрешена.
Столыпинская «реформа» закончилась полным конфузом. Экономический историк С.В. Онищук, опирающийся в своей работе на данные, приведенные в фундаментальном труде известного экономиста А. Финн-Енотаевского [1], пишет в своей работе [2]:
Эффект столыпинской кампании был ничтожным. Падение всех показателей на душу населения в сельском хозяйстве продолжалось, обостряя секторный разрыв. Количество лошадей в расчете на 100 жителей Европейской России сократилось с 23 в 1905 до 18 в
За последние 60 лет, предшествовавших революции 1917 года, самым урожайным в России выдался 1909 год. И что же? В этот год 35-ю губерниями страны с общим населением 60 млн. человек было произведено по 15 пудов зерна на человека. Это было официальным физиологическим минимумом [3]!
В 1912 году Россия вышла на первое место в Европе по валовому сбору зерна. Об этом факте современные певцы столыпинской реформы, само собой, упомянуть не забывают. О чем они забывают упомянуть, так это о том, что по урожайности Россия оставалась на одном из последних мест на континенте, а основными производителями зерна и поставщиками его на международный рынок были сравнительно немногочисленные помещичьи хозяйства «нового типа», концентрирующиеся в Причерноморье. Именно они и «кормили Европу». Однако успешное окормление оной отнюдь не предполагало, что в самой России оставалось достаточно зерна на прокормление своего собственного крестьянского населения. Капиталистические поместья Причерноморья ведь работали для получения прибыли, они ориентировались на удовлетворение внешнего платежеспособного спроса, а не физиологических потребностей перебивавшихся с мякины на лебеду обитателей русской деревни. Экономисты-аграрии Н. Якушкин и Д. Литошенко в своей статье «Голод в России», опубликованной в «Новом энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона (1913), подчеркивают, что голодовками в 1906, 1907, 1908 и 1911 годах были охвачены и центральные, и восточные губернии страны — и даже вроде бы изобилующая хлебом Новороссия [4].
Так что «кормить Европу» и «быть сытыми самим» — это две совершенно разных песни. Можно «кормить» и при этом голодать. А можно не экспортировать хлеб и при этом жить в полном достатке. Все зависит от приоритетов и — замечу — от способа и цели производства.
Голод, разразившийся в России в 1911 году — четыре года спустя после начала реформы — был особенно страшен. Агроном К. Крылов писал, например, в известной своей реакционностью и проправительственной позицией газете «Новое время» [5]:
Оренбургская губерния. Тяжелый момент переживает наш казак. Не успел он оправиться от недорода прошлого года, как надвинулось на него новое неурожайное бедствие, еще более ужасное. На территории Троицкого и Челябинского уездов я знаю несколько поселков, где по десятку семей едят только через день и притом хлеб, испеченный из муки, наполовину разбавленной мякиной и ухоботьем прошлого года. Скотоводческое хозяйство спешно ликвидируется.
По свидетельству все той же газеты, «Общество охранения народного здравия собрало представителей 22-х общественных петербургских организаций с целью обсудить, как организовать врачебно-продовольственную помощь тем губерниям, население которых гибнет от голода»... [6].
А. Финн-Енотаевский [7:134-135] имел сказать об эффекте, произведенном столыпинской реформой следующее:
Все это ведет к обезземеливанию массового крестьянина, что при настоящих условиях имеет своим результатом не столько пролетаризацию, сколько увеличение пауперизма в деревне. Переход земли в единоличную собственность сам по себе еще не делает прогресса в земледелии. Все остальные условия, препятствующие земледельческой культуре, остаются в силе.
Содействуя развитию зажиточного крестьянского хозяйства за счет массового, отнимая у него землю в пользу богатого, толкая массового крестьянина на усиленную ликвидацию своего хозяйства, обезземеливая его в то время, когда наша экономическая жизнь требует увеличения земли у крестьянской бедноты, — этот закон содействует обнищанию широких слоев крестьянства, а вместе с тем и регрессу земледельческой культуры.
Именно отсюда и проистекают усиливающиеся, по мере развертывания столыпинской реформы, голодовки.
К доблести Столыпина, надо отметить, что он не замалчивал, подобно современным нам «дорогим россиянам», последствия своих реформ, а честно, с открытым забралом, публиковал более чем неудобные для себя цифры в кадетской газете «Русь» и газете «Заря». Но, разумеется, современный читатель не будет копаться в подборках этой пожелтевшей от времени прессы, а современный пропагандист его просвещать не спешит.
Более того, после того, как Столыпин съездил в Сибирь, он констатировал, что отправленные на колонизацию оной крестьяне в своем абсолютном большинстве восстановили на новых местах общину, и даже имел мужество признать, что это было разумно, ибо по одиночке в условиях Сибири было не выжить. Это признание дорогого стоит.
Впрочем, выжить без общины в условиях России для абсолютного большинства было невозможно и в русской Европе. Потому и выделилось из общины, в конечном итоге, всего лишь порядка 5% дворов. При этом многие из тех, кто первоначально принял или был вынужден принять такое решение, вернулись в общину, а множество — разорилось. Огромное число крестьян — бедняков и середняков — прогорело по той простой причине, что без общинной поддержки они не могли прокормиться на своих мизерных наделах. При этом их превращение в сельский пролетариат не состоялось по причине отсутствия достаточного количества работодателей [7]. Именно эта безработная и почти безземельная сельская беднота и стала, как позже писал Ленин, «социальной опорой большевиков» в деревне. За что боролись, на то и напоролись.
Что касается «выдавливания» сельской бедноты в города, то оное отчасти действительно имело место (хотя и в значительно меньшем объеме, чем предполагалось), но приняло такие формы, каких Столыпин не ожидал. Разорившиеся крестьяне не столько пополнили ряды производительного рабочего класса, сколько создали массовую прослойку люмпен-пролетарской бедноты — тот самый «горючий материал», на который опять-таки возлагал особые надежды Владимир Ильич.
А вот с образованием класса «производительных хозяев», на которых делал ставку Петр Аркадьевич, мало что получилось. Землю в деревне скупали в основном зажиточные горожане — разного рода купцы и торговцы — и сдавали ее в аренду разорившимся середнякам и малоземельной бедноте. Эти землевладельцы и составили костяк социальной группы «кулаков» — но не «крепких хозяев», о которых грезил «великий реформатор», а сельских рантье. Это означало, что порочный круг малоземельности, бедности и малой продуктивности Столыпину разорвать не удалось. Он лишь обострил уже имевшиеся на селе проблемы, создав солидную армию арендаторов, — люмпенизировал тех, кто раньше худо-бедно перебивался за счет общины.
Короче, «все пошло не так» и привело не к тому, что хотелось. Это обстоятельство и было официально зафиксировано в 1917 году Временным правительством, которое признало реформу «несостоявшейся».
На этом фоне возврат к «столыпинской теме» кажется странным. Впрочем, не для кого не секрет, разумеется, что «дорогие россияне» держат «дешевых россиян» за быдлецо, которому в массовом порядке можно скормить все, что угодно — начиная от «гламурных» цигарок для будущих и состоявшихся мамаш и кончая «умницей» Столыпиным для остатков полубезумной интеллигенции. Внушаемость у «быдлеца» аномально высокая. Рациональное мышление не работает. А память — если она вообще имеется — коротенькая. Короче, живут, как во сне.
Но все же удивляет какая-то фанатическая целеустремленность. С настойчивостью одержимых воскурители «плана Путина» пытаются продать своей пастве просроченный товар, который однажды уже, казалось бы, был сдан в утиль. Почему вдруг г-н Столыпин вновь стал актуален? Этот вопрос интересен с точки зрения изучения «коллективного бессознательного» россиянской власти.
В сущности, тайна сия не столь уж и велика. Основным движущим инстинктом «дорогих» в течение последней пары-тройки лет был и остается экзистенциальный страх. Это только для «офисного планктона» т.н. «кризис» «подкрался незаметно». Сервильные «оналитеги» еще кормили «дешевых россиян» сказками о непоколебимой стабильности, а кремляне уже давно наблюдали за зарождением финансового циклона, его развитием и превращением в ураган, понимая, что дни углеводородного гешефта сочтены и что так хорошо, как было, им уже не будет. Что же они создали за эти годы углеводородного изобилия? А создали они сырьевую русофобскую утопию, где, как говорится, «все не слава Богу».
История Эрэфии, недолгая и бессмысленная, представляет собой наглядное воплощение когнитивного диссонанса. С каждым годом этот последний лишь обостряется и принимает все более изощренно-»зверские» формы. С одной стороны, россиянская «элита» наносит удар по пронатовской Грузии, признает независимость (пока) союзных ей государств и начинает вопить о «модернизационном проекте» (за последние лет восемнадцать на эту тему успели высказаться буквально все — вот, наконец, и до кремлевского жирафа дошло новомодное словечко). С другой стороны, та же «элита» «бросает» в «нанотехнологический прорыв» Чубайса, продолжает культивировать экономический неолиберализм с сырьевым уклоном (звезда Егора Тимурыча «как бы» закатилась, но Ясин-то с Кудриным по прежнему на посту) и с завидным упорством складывает вырученные за сырье зеленые бумажки в карман Дяди Сэма. С одной стороны, Эрэфия отправляет свои баркасы в плавание через Атлантику к берегам Нового Света, чтобы оттуда погрозить жиденьким кулачком Америке. С другой — чмырит русское национально-патриотическое движение, разговаривает с замордованным населением на языке неолиберальных экономических утопий и разлагает ритуальными судилищами свою и без того дышащую на ладан армию. Какими силами вы собираетесь противостоять Америке, рублевские чудаки? Мобилизуете для защиты своих продажных шкур чеченских полевых командиров или, может быть, азербайджанскую диаспору?
Нет ответа. Поставленное перед драматическими обстоятельствами коллективное сознание птенцов «гнезда Борисова», сподвижников Ясина и учеников адвоката Собчака, подобно устаревшей компьютерной системе, способно лишь продуцировать «ошибки». Не загружается в него диск с новой картой реальности — не совместим он с форматом россиянских извилин. А если и загружается, то россиянский «бортовой компьютер» тут же «зависает» и начинает подавать шизофренические сигналы — то уверяет, что «у нас нет имперских амбиций», то посылает чудом избежавшие утилизации стратегические бомбардировщики патрулировать некие «воздушные пространства» — правда (что, в своей абсурдности, очень по-россиянски), без ядерного оружия на борту.
Впрочем, «иначе и быть не может». Ведь Россиянией управляет все те же, порожденные «1991 годом» и имманентные ему люмпен-элитарии. Никакой «антропологической революции» в «высших сферах» суверенной демократии не произошло. И сознанием этой старой, отобранной и благословленной ЕБНом россиянской «элиты» управляет какая-то нечеловеческая «логика» — логика бессмысленного и бесцельного блуждания по лабиринту, ведущему, в конечном смысле, к дырке исторического небытия.
Вот эта неминуемая дырка и тревожит кремлевских и околокремлевских сидельцев больше всего. «Дорогие» и Западу угодить не сумели, и аборигенов обозлили.
С 1991 года кремлины танцевали перед Западом на полусогнутых, верноподданно приседали перед западными фетишами и предавались истовому симулякру «общечеловеческих ценностей». Сдали все, что могли, — бесплатно. Разоружились. Посадили на мель военно-морской флот. «Возвели» на месте сверхдержавы «Нигерию», причем почти что «без ракет», ибо для взросшего на «идеалах 1991 года» полудикого племени младых россиянских консумеров строительство оных летающих штучек уже технологически непосильно. Построили замечательную систему перекачки через мировую ротожопу «ресурсов будущих поколений» — в обмен на электронные единички и нолики на счетах западных банков, а также чрезвычайно ценные (особенно для нас с вами) «бумаги», рулоны которых уже, видимо, впору устанавливать в публичных туалетах. Но усилия оказались напрасными. Унижения не пошли в зачет. Прикормленные бабуины оказались Америке не нужны. Из клетки их так и не выпустили. В приличные дома не пустили. В мировую элиту не приняли. Америка не пожелала нести ответственность за тех, кого приручила.
Сколько-нибудь вменяемые элитарии в такие сложные моменты обращаются за поддержкой к нации. И частенько получают ее, если они действительно способны доказать свою вменяемость словом и делом. Но россиянский-то проект стартовал и продолжается до сих пор как проект принципиально антирусский.
Началось все с расчленения русско-славянских земель, продолжилось номенклатурной приватизацией овеществленного труда тружеников ГУЛАГа и героев пятилеток и разрослось, в конце концов, в целую совокупность фундаментальных «трендов», от которых пестрит в глазах. Тут и активное вымаривание русского народа, и не менее активное заселение коренных русских территорий этническими мафиями, и вождение хороводов вокруг «маленьких, но гордых республик», сопровождаемое всяческим оных услаждением, и самозабвенная борьба с «русским фашизмом», и фактическое уничтожение науки и сферы НИОКР, и гиперцентрализация хозяйственной (и прочей разумной) жизни в немногих крупных городах с параллельным обрубанием ее на селе, в мелких городах и целых регионах, и кромешный развал сельского хозяйства, и курс на полную остановку политического движения материи, и много чего еще. В результате число сознательных противников россиянского режима среди обитателей Россиянии увеличивается от полугодия к полугодию, а несознательных, еще не понявших в полной мере, кого и за что они не любят, но «злых и веселых» — от квартала к кварталу.
У абсолютного большинства русской молодежи будущего в системе россиянского сырьевого феодализма нет никакого. Ей негде жить, негде работать, не для чего учиться, негде и некуда «расти». Смыслы украдены. Причем не только высокие, но и самые банальные, человеческие, без коих невозможна жизнь «здесь и сейчас».
Это начали просекать очень многие — от учеников начальной школы, которые все чаще высказывают своим учителям удивительные по зрелости умозаключения, до конченных половозрелых идиотов, готовых еще несколько лет назад порвать «за Путина» последнюю рубаху. Одним словом, процесс идет, температура повышается.
Понятно, что с повышением температуры можно бороться посредством ОМОНа и легендарной 282-й, но потенциал этих средств, как известно, ограничен. Нужны еще и позитивные образы, зовущие в даль светлую, а у «дорогих» на этом фронте — полный провал. Вот изрядно напакостивший люмпен-элитариат и хватается за любой бренд, как за растущий на обрыве кустарник, чтобы замедлить сползание в пропасть. Своих позитивных брендов у него, понятно, нет — сплошная «эстетика безобразного». Нечто свиномордое и ротожопое, с пальцами-сосисочками веером и неандертальской культуркой на уровне пещерного плинтуса. Нет, в рай позитивных ассоциаций россиянские ротожопые могут проникнуть только на горбу заимствованных символов. Вот и тянутся пальцы-сосисочки к образам неких благообразных господ из иных эпох. И не просто благообразных, а так, чтобы критерий подобия соблюдался (чтобы герой был, как и обладатели пальцев-сосисочек, «непонятым реформатором»). Но, увы, круг этих господ узок настолько, что приходится по нескольку раз ставить на одних и тех же — в надежде, что дырявые мозги «дешевых россиян» не удержат воспоминаний о неких существенных информационных пробоинах, полученных «титанами духа» осьмью (или около того) годками ранее.
Собственно говоря, у меня крепнет подозрение, что «дорогие россияне» вернулись к образу Петра Аркадьевича во многом в связи с одной-единственной произнесенной им «кодовой» фразой, отражающей одно их потаенное (хотя, впрочем, и не такое уж потаенное) вожделение. Ее любят ввернуть при случае решительно все публичные адвокаты «великого реформатора».
Помните ностальгическое: «Дайте нам двадцатых спокойных лет — и вы не узнаете Россию»? Вот оно, исподнее. Коллективное бессознательное «дорогих». Их лебединая песнь.
«Дайте нам двадцать спокойных лет»… Ну, хотя бы еще десять.
Как же, как же, — понимаем-с. Вот только не сочувствуем-с.
Через двадцать лет «вы не узнаете Россию». Да кто бы сомневался! Через двадцать лет на месте Эрэфии будет располагаться гигантская сумеречная зоны с тускло мерцающими тут и там огоньками отдельно-взятых «гонконгов», где будут оттягиваться потомки нынешних «ротожопых» и их непосредственные подчиненные, приезжающих сюда вахтовым методом для осуществления функций отсоса углеводорода и рубки всяческого еще стоящего на корню кругляка. Впрочем, замечу, это еще очень оптимистичная картина, ибо нет никаких гарантий, что через двадцать лет означенная сумеречная зона, во-первых, останется «зоной трубы», а во-вторых, сохранит статус россиянской собственности. Глупые страны с деградирующим населением долго не живут. Так то — страны. А ведь суверенная Эрэфия — и не страна вовсе, а процесс — процесс поэтапного банкротства исторической России. И не для жизни проектировали Россиянию ее отцы-основатели, а для постепенного, «без шума и пыли», отмирания. «Так что»…
Все это будет. Все это случится — в той или иной форме. Но потом. А пока — продолжение банкета. Любой ценой.
Что же «дорогие россияне» будут делать эти двадцать или хотя бы десять лет, которые, по их мнению, должны дать им россияне дешевые?
А угадайте что. Правильно — сидеть на потоках, рубить «бабло», делить его и запасать в оффшорах.
Вот и обраща
