Выступление на круглом столе ИНС "Церковь в современной истории России"
Мы переживаем филадельфийский период. Кто читал Откровение от Иоанна, тот знает, что это такое, но это время очень опасное, потому что оно полно соблазнов.
И соблазна здесь я бы выделил три.
Во-первых, есть соблазн приписывать себе то, что определено структурой социального момента: «Ах, сколько храмов мы открыли! Ах, сколько собственности мы заработали! Да и недостаточно, ещё пойдём заработаем и откроем».
Но мы ли открыли или нам позволили открыть, это вопрос, ответ на который, к сожалению, известен.
Изменилась социальная ситуация, но она ведь снова может измениться, может кончиться филадельфийский период – и сколько мы тогда увидим ренегатов! Ведь очень многие пришли в клир не за Богом, а за «Мерседесом», привыкли они ездить на «Мерседесе» и, если отнять у них эту возможность по какой-либо причине, хотя бы потому, что у государства кончатся ресурсы, и оно начнёт их где-нибудь искать.
В 17-м веке какая была замечательная ситуация, сколько всего было. И не за это ли Пётр взял церковь, за собственность как хорошо взять, как хорошо собственностью шантажировать.
И, поскольку я услышал призывы к новому иосифлянству, не могу не выдвинуть призыв к осторожному нестяжательству – ну, хватит уже, ну, пора как-то, может быть, и о душе больше подумать, может быть, и этими богатствами можно уже распорядиться порациональнее.
Может быть, вспомнить фразу: «Отдайте перстни, иначе вам отрубят пальцы», потому что в обществе по этому вопросу очень большое напряжение, не только либеральные журналисты этот вопрос выдвигают.
Взять последние события, связанные с Историко-архивным институтом – сколько мы воспитали врагов Церкви среди студенчества, которое наблюдало эту картину – увы, увы!
Это первая угроза, о которой я хотел сказать. И, главное, здесь не от Церкви ситуация зависит. Церковь может её предвидеть, она может опасаться, но филадельфийский период может кончиться очень внезапно.
Вторая проблема, связанная с первой.
Церковь, наконец, обрела свободу. Никогда не имела она такой свободы.
В связи с этим вспоминается мне вот что. Здесь уже упоминался период, когда Церковь, якобы, собирались ликвидировать. На мой взгляд, это не так, но это проблема исторической дискуссии, в которую я не буду углубляться.
Эти гонения я все-таки предпочёл бы назвать притеснениями.
Митрополита Николая отправляли в ссылку. Не в Магадан, не на Колыму, не в римский цирк – в Ленинград.
Очень он по этому поводу переживал и хулил власть, и говорил, что власти нужно, чтобы мы не проповеди произносили с амвона, а торжественно служили.
И вот настал час свободы – и где же эти проповеди?
А они торжественно служат.
Да, проповеди можно найти. Их и тогда можно было найти.
Просто сейчас мы читаем эти проповеди в отчётах органов и партийных организаций, которые тогда с ужасом эти проповеди слушали, а сейчас мы можем поискать и найти какого-то священника, какого-то монаха, которые затрагивают социальные, общественно-значимые проблемы.
Но вот я, поскольку являюсь немножко охотником за этими проповедями – меня поражает некая корпоративная заострённость, борьба за своё, не за всеобщее, а за своё. И некое равнодушие к социальным проблемам. И это тоже вопрос.
Никогда не возникнут обвинения Церкви в корыстности, если она будет затрагивать социальные проблемы, о бедных задумается.
Мы можем посмотреть социальную доктрину Церкви, мы можем посмотреть политическую доктрину Церкви – всё это замечательно, такие обтекаемые документы, которые пока не очень известны в широкой публике, потому что они широкую публику не трогают.
Третья проблема – «прекращение гражданской войны».
Вот здесь я с Константином Крыловым немножко не соглашусь (не в столь, правда, радикальной форме, потому что есть разногласия и разногласия), что зарубежники капитулировали.
Может быть, в организационном смысле они, действительно, капитулировали, потому что они в идейном смысле победили.
Я наблюдал этот процесс с 90-х годов – какие условия тогда выставлялись, иногда просто смешные – выполните и сближение пойдёт. Не просто всё выполнили, а перевыполнили.
По части белогвардейства Русская православная церковь святее самого Антония стала. И не потому, что она хотела как-то пойти навстречу «зарубежникам», хотя и это, тоже, конечно, было. Но потому, что это соответствовала внутреннему настроению той группы, которая пришла и возвысилась в период Алексия II – это их настроения.
А ведь было и другое в истории нашей Церкви – была Церковь патриарха Сергия, которая искала какие-то общие, контактные зоны с советской культурой. И было течение, которое сохранялось и при Алексии I, которое продолжало и искать эти зоны, несмотря на то, что линия Алексия I – это, конечно, изоляционизм, это превращение в такой культурный заповедник, как тогда говорили.
Но было и другое настроение. И проявлялось оно и у Никодима. А мы знаем, что Кирилл вышел отчасти из никодимовского гнезда.
И поэтому здесь, я думаю, скорее увядшее настроение на прекращение гражданской войны с советской культурой, оно, может быть, сохраняется, и было бы неплохо, если бы оно было востребовано.
Потому что, когда сейчас говорят, что, в связи с объединением с Зарубежной церковью была прекращена гражданская война – это смешно. Не этим сторонам подписывать такое соглашение, они гражданскую войну не вели. И раскол случился вообще после гражданской войны, в 1927-м году.
Поэтому не в этом дело, а дело в том, что наша общая культура обескровлена конфронтацией советской и эмигрантской культур.
И здесь, к сожалению, Церковь пока на одной стороне. Это, на мой взгляд, и опасно, и печально.
Итак, из этого вытекают два пути нашего дальнейшего развития, и, к сожалению, скорее всего, реализуется один из них.
Вот если обострится социальная ситуация – где место Церкви?
Увы и ах! Скорее всего, опять заповедник, опять место утешения, убежища, куда люди будут приходить после своих всё новых и новых нарастающих ужасных социальных, духовных и прочих проблем и будут искать утешения, а им будут говорить: «Ну, в конце концов, не в мире этом, так в мире другом», и это правильно, но это будет немножко контрастировать с борьбой за собственность и будет немножечко подрывать доверие к этим словам.
Но есть и другая позиция, всё-таки, глаголом жечь сердца людей, идти в мир и поднимать социальные проблемы.
Можно сказать, ну как же, Церковь должна о вневременном думать. Я согласен, социальные проблемы и являются вневременными. Что Христос о них говорил, то актуальность и сохранило, никуда это не исчезло.
И нужно, наверное, отстаивать эту позицию.
Но, только я боюсь, делаться это не будет.
Не будет задаваться вопрос пастве: «Что ты можешь сделать ради своих христианских принципов?»
У нас же общество-то православное, в кого не ткни. В бандита какого-нибудь ткнёшь – православный! А что ты можешь сделать ради своих христианских принципов? Завязать ты можешь? Нет, завязать он, конечно, не может. Но он пожертвует толику малую.
Вот в связи с этим вопрос – есть ли у РПЦ шанс стать ключевым субъектом российской политики и моральным лидером нации.
Хорошо бы. Но не думаю, потому что, для того, чтобы стать моральным лидером нации, нужно, может быть, какие-то внутренние противоречия между словом и делом устранять более активно. Пока это не делается.
Может быть, надо быть скромнее, что ли.
А то: «Мы решили, мы сделали, нам вот это ещё нужно, мало нам» - даже среди христиан это вызывает вопросы, я уж не говорю о тех, кого мы ещё не убедили.
Один из моих друзей входит в редакцию журнала «Фома». Хорошая была затея – идти к людям, объяснять, дискутировать, Но как-то быстро завяла эта сторона и стал хороший добротный православный журнал, канонический.
Но как же? Затея-то была другая. Вы же на обложке по-прежнему пишете лозунг: «Ну, мы так раз сходили, два сходили, а потом нам, те, кто благословляет, сказали: «Те ли дискуссии вы ведёте, товарищи?»
Это немного напоминает времена, когда Церковь, якобы, собирались ликвидировать. Но, я думаю, что она бессмертна во всех своих проявлениях.
Скорее всего, Церковь будет убежищем. Что же, будем ей помогать и в этом качестве, это необходимо. А социальная функция, к сожалению, теряется.
