Уже не в первый раз убеждаюсь, что левые критики консерватизма бывают еще более поверхностны в понимании предмета, чем его апологеты из ЕР.
Эта поверхностность – в чем-то вынужденная. Она призвана оправдать то заведомое пренебрежение к консервативной мысли, которое исторически присуще марксизму.
Марксизм заострен против другого врага – против либерализма, т.е. в некотором роде, против рынка, возведенного в ранг идеологии. А консерватизм – альтернативная марксизму идеология ограничения рынка.
Направление антилиберальной атаки дотошно проработано – здесь есть систематика, есть теория и благородный пафос. От консерваторов же марксисты привыкли отделываться дешевыми инвективами.
Их логика примерно такова: зачем вдумываться в философию феодально-аристократической реакции, если она (на момент восхождения марксизма) уже сметена с арены истории либеральной буржуазией? Вот настоящий противник, с ним и следует разбираться.
Но ссылка на классовую обусловленность идей не отменяет необходимости разбираться в самих идеях. Понимание этого простого принципа отличает научную критику идеологии от вульгарной. В этом значении, марксистская критика консерватизма была именно вульгарной, увы.
Интересно, что за это пренебрежение – непросвещенное пренебрежение консервативной мыслью – марксистам отомстил фашизм.
Да, я в курсе, что фашизм не имеет ничего общего с консерватизмом – так принято считать. Но если иметь в виду классический, итальянский фашизм, а не «расовый эксперимент» Гитлера, то, по большому счету, он представлял собой не что иное, как соединение консервативной мысли с футуристической эстетикой и методами уличного террора.
Кстати, сама возможность этого соединения была предопределена как раз участью консерватизма как идеологии побежденного класса (земельной аристократии), идеологии, потерявшей своего социального «родителя», беспризорной, но не погибшей в бурях современности.
Запомним это на будущее: идеология мертвого класса – совсем не обязательно мертвая идеология. А может быть, даже совсем наоборот – идеология, обладающая особым взрывным потенциалом.
Так вот, в плане мысли в фашизме нет практически ничего, кроме консервативного интеллектуального багажа. И именно с помощью этой начинки он пытается преодолеть марксизм – местами небезуспешно.
Вот, например, что пишет о логике этого преодоления Стернелл Зеев:
"Фашистское видение мира приобрело собственную форму тогда, когда был достигнут вывод, что человеческая жизнь может быть изменена без вторжений в социальные и экономические структуры. Это была идея, до которой революции восемнадцатого и девятнадцатого веков никогда не додумывались. Она была основана на допущении, согласно которому, как сформулировал Хендрик де Ман, "понятие эксплуатации является этическим, а не экономическим". И если это так, "достаточно, для того, чтобы покончить с ней, дать каждому чувство того, что он работает на благо страны и состоит на службе дела, которое выше каких бы то ни было частных интересов. Словно чудом, эксплуатация и отчуждение исчезают. <…> Именно в этом заключался основной аспект принципиальной новизны фашизма и его привлекательности".
С марксистской точки зрения эта интерпретация выглядит однозначно: капитал «разводит» пролетариат с помощью миражей надклассовой солидарности.
Но давайте вспомним, разве не так была «решена» проблема эксплуатации в СССР? Норма отчуждения прибавочного продукта только возросла, но вот социальное отчуждение было во многом преодолено – в точности благодаря описанному Зеевым «фашистскому» механизму.
И это преодоление эксплуатации заключалось не только в «коллективистской» риторике, но в логике инвестирования прибавочного продукта. Он не приватизировался, а, хорошо ли, плохо ли, социализировался – вкладывался в основные фонды, инфраструктуру, в том числе, социальную, превращался в «общественный капитал».
За счет этого общественного капитала, как известно, наша страна живет по сей день. Известно также, что сегодня он работает в частных, даже не классовых, а клановых интересах.
В этом – основа левой повестки в нашей стране. Но именно в этом, как это ни покажется странным, причина того, что эта левая повестка не является и не должна являться марксистской.
Ведь корень проблемы не в том, что некто эксплуатирует наш труд, а в том, что этот некто узурпирует общественный капитал, включающий и овеществленный труд наших предков, и землю с ее недрами.
Но какое отношение мы нынешние имеем к тому, что добыто предшествующими поколениями (и кстати, не только трудом, но и правом завоевания)? На каком основании мы можем говорить об узурпации того наследственного капитала, который по праву принадлежит нам?
Марксизм не отвечает на этот вопрос. Он интересуется трудом, но не интересуется наследованием. Наследованием интересуется консерватизм – с самых своих истоков.
Тему наследственного капитала как стержня экономической жизни (в том числе, нематериального, невещественного капитала, такого, как знания или язык) разрабатывал Адам Мюллер. Безземельный идеолог земельной аристократии.
Ему принадлежит интересный афоризм о том, что миссия «благородного сословия» «состоит в том, чтобы здесь и теперь защищать от отдельных лиц общую свободу».
Благородное сословие приказало долго жить. Но, опять же, идеология мертвого класса – не всегда мертвая идеология. Запрос на защиту наследственного капитала (как основы общей свободы) остался и приобрел новый масштаб, перейдя с семейно-династического на национальный уровень. Теперь это миссия национального государства.
И понимание этого факта ведет не к «властепоклонству», которое часто инкриминируется консерватизму, а к жесточайшей требовательности по отношению к государству, которая недоступна сегодня либералам или марксистам.
Именно так. У каждой из трех больших идеологий – либерализма, марксизма, консерватизма – есть свои основания для того, чтобы быть требовательными к власти.
В либеральной модели таким основанием являются налоги: «мы платим налоги, следовательно, можем спрашивать с тех, кто ими распоряжается».
В марксистской – эту роль играет прибавочная стоимость: государство как агент капитала живет за счет прибавочного продукта, созданного нашим трудом.
В консервативной логике, требовательность к государству основана на том, что оно распоряжается совместным наследством (напрямую или определяет правила его использования).
Каждое из этих трех оснований, несомненно, имеет полное право на существование. Вот только в сегодняшней России первые два из них абсолютно фиктивны.
Мы предъявляем свой счет сегодняшнему государству не потому, что мы налогоплательщики. И не потому, что мы трудящиеся. А потому, что мы наследники, потому что мы консерваторы.
